А весна идёт меж тем к концу, степь выгорает. Всё выше и выше поднимаются кочевники — в горы, к прохладе и сочной горной траве. А когда наступают холода, снова идут люди в долины, где всё же теплее, чем в горной высоте, и ветры не так сильно буйствуют.
Всю свою жизнь странствует кочевник-тюрок, и одна лишь смерть кладёт конец его скитаниям.
Порою вспыхивают меж племенами, родами стычки, столкновения из-за пастбищ, а то из-за угона скота. Но больших войн и битв не происходит. Степные вожди давно создали свои законы и стараются жить по своей справедливости.
А работы хватает всем. Мужчины — пастухи. Женщины доят овец и кобылиц, готовят еду, творог и масло. Кобылье молоко сквашивают, выдерживают в больших кожаных мехах-бурдюках. Это кобылье молоко зовётся кумысом; оно спасает кочевников от многих недугов.
Неприхотливы в пище кочевые тюрки. Хлеба почти не едят, а бараниной и кониной лакомятся всласть лишь зимой. С овец, коз и верблюдов настригают отличную шерсть, женщины прядут, ткут, валяют войлок. Из овечьих и козьих шкур шьют одежду тёплую, выделывают бурдюки. Табуны коней гонят на продажу в города учёных Хань. Но тюрки побаиваются китайских городов, таких многоуличных и многоплощадных, таких многодомных и многодворцовых, побаиваются моря загнутых крыш, и повозок и паланкинов, и множества людского. Зато в городских лавках, в обиталищах торговцев возможно купить всё, что только может быть на свете дивного! Серьги, кольца, зарукавья и ожерелья — дочерям. Гребни, скребницы — для коней, уздечки нарядные… Но кочевники плохо понимают, что такое деньги, и потому охотно вешают ханьские, персидские, старые эллинские монеты — на шеи своих дочерей и молодых жён.
Будни сменяются праздниками. Более всего любят кочевники забавляться в праздничные свои дни охотой и скачкой. Скакать наперегонки, вихрем мчаться по степи, даже и без седла; щеголять удалью своей — это любят кочевники. А ещё любят охоту с собаками и приручёнными орлами. Садятся охотники на коней, прихватывают свору борзых собак и выезжают в открытое поле. А на рукавицах больших держат орлов в клобуках. Вот собаки выгнали зайца степного, а то лисицу. Охотник пускает орла вверх! Кидается орёл на зверя и впивается когтями. И уж дождётся хозяина, который и прикончит добычу! А хороший, сильный, выученный орёл справится не только с лисой, но даже и с волком! Такой орёл — драгоценность!..
Кочевые тюрки — люди живые, здоровые; любят жизнь, любят веселье, любят одеваться в яркие одежды, праздники любят! Умрёт кто — и вот уже и поминают умершего играми, скачками, песнями, плясками… Не поймёт сторонний, чужой, что же случилось; то ли смерть, то ли рождение; то ли похороны, то ли свадьба!..
Есть у кочевников свои певцы-сказители. Поют они о подвигах давних богатырей, о любви храбрых девушек и смелых юношей… Жены и дочери кочевников ходят с открытыми лицами, держат голову прямо, глаза не опускают…
Однажды летела песня над землёй. А люди тогда не знали песен, петь не умели. А самая первая на свете песня летела и пела. И где летела низко, там люди перенимали её и учились петь. А над кочевьями тюрок пролетела совсем низко. Оттого они — лучшие во всём мире певцы!..
А степь, она разная. На юге летом жарко, теплынь, будто в самых жарких странах. А зимой — стужа, будто в самых северных землях. Колючим кустарником зарастает к югу степь. Одни лишь неприхотливые, выносливые верблюды могут питаться такими колючими растениями… Ползают большие когтистые ящерицы, ядовитые пауки и скорпионы… А там, дальше, дальше — горы, цепь гор. Небесные горы…
Громоздятся хребты над хребтами всё выше, всё снежнее, всё скалистее. Переваливаешь хребет, а за ним — высокая степь. А за другим хребтом — снова степь. А ещё выше, на самой выси, вровень с вершинами снеговыми — высочайшая степь!
А все хребты сходятся к самой великой горе. Тянется и тянется её вершина — длинное снеговое поле, усеянное крутыми остроконечными пиками. Но эта огромная, многозубчатая вершина, она есть подошва самой высокой, великой вершины, подошва горы Хан-Тенгри. Здесь обитает недоступное человеческому взгляду языческое божество всех тюрок — Небо, Тангра, Тенгри, Танри… По-разному произносят его имя… Но имя это — одно, имя тюркского Бога, Иеговы[64] тюрок…
Недоступна обитель Неба. До вечных снегов надо подняться, чтобы увидеть очертания великой горы. И то, не всегда удаётся увидеть: облака лепятся по ледниковым ущельям, сторожат великую гору…
Высоко-высоко в синеву небес уходят гребни скалистых гор, Небесных гор, суровые, обвеваемые холодными ветрами…
Все на свете, сколько их есть на земле, тюрки поклоняются и молятся недоступному Небу, которое — Бог. Болгары первыми из тюрок принесли сказания о нём на Балканы и высекли в камне огромное изображение всадника — жреца Неба, Мадарского конника…[65]
Но время минуло, пошло дорогами-путями, заставило тюрок принять веру Аллаха или веру Христа… А Небо — оно всегда Небо, вековечное Небо единого Бога земных существ…
Засвистели по степи монгольские стрелы, под копыта неподкованных монгольских лошадей низкорослых упали цветущие города Азии. Закончились простые перемещения по степям: с пастбища весеннего — повыше в горы, а там, когда минует лето, спускаешься на зимнюю стоянку; а придёт новая весна — и снова повторится незамысловатый путь… Но вот пришёл конец подобной жизни. Явилась цель движения. И была эта цель — бегство! Все побежали прочь от монголов. Бежали, переменяя на бегу веру, словно бы в платье новое облачаясь; и переменяли внешний облик, и вправду иные видом своим делались, и вправду облачались в иное платье. И брали себе жён из племён и родов, с какими и не встречались прежде; и уходили к мужьям из иных племён; и вот менялись видом — иные глаза, волосы, иная стать… Бежали!..
Сердились на монголов, рассказывали о них сказку плохую, продолжали всё ту же сказку о песне:
…позавидовали монголы тюркам — зачем те поют столь хорошо! Решили монголы перенять красивое пение. Послали на стоянку молодого молодца, он спрятался близ стоянки и стал слушать. А на стоянке было пусто, как раз откочевали все, одна лишь хромоногая старая собака оставалась. Вечер спустился, собака завыла. А молодой монгольский молодец подумал: «Вот она, тюркская песня!» Запомнил её твёрдо и научил своих сородичей. Оттого-то монгольские песни и походят на вой волков…
То-то и оно! Наши песни — это песни, а песни тех, от кого мы бежим, спасаемся, — это волчий вой!..
И в туркманском племени кайы думали так. Люди кайы бежали от монголов в земли Эрменийе. После, когда монгольские полководцы Джубе и Субудай пошли нападать на страну персов, кайы добрались в Малую Азию. Пасли, перегоняли свои стада между крепостями Эрзурум и Эрзинд-жан, пили воду реки Евфрат. После решили идти на хорошие пастбища, а то ведь уже долго бродили по земле бедной, плохой для скота. А надо было найти хорошие пастбища. Все хотели возвратиться в далёкую даль, туда, откуда бежали уже давно; туда, где раскинулись большие степи, и были там хорошие пастбища, а здесь уже сколько ходишь, а хороших пастбищ нет! Все хотели вернуться на родину, на далёкую родину, на самую первую родину… Может быть, там, в далёких степях травянистых, уже снова тишина, и нет воинственных монголов?..
Один из вождей кайы, Гёкалп, которого ещё звали Гюндюзали, а ещё — Сулейманом, повёл свой большой род. Решил идти мимо Халеба-Алеппо[66]. Подле крепости Джабер разлилась широко река Евфрат. Отыскали брод. Гёкалп повёл коня в поводу, затем поехал верхом. Вдруг копыта конские заскользили в этой вязкой земле речного дна. Всадник вдруг поднял правую руку… Конь заржал в тревоге… Но всадник молчал… Тотчас поскакали к нему лихие молодые — кони хорошие — на помощь… Но всё так скоро сделалось… Всадник вместе с конём его — одно — опрокинулись в воду жёлто-бурую и вот уже и ушли под воду… А кто бы знал, что здесь глубина и быстрое течение!.. Один молодой лихой, безбородый ещё по молодости своей, кинулся со своего коня в воду, вскрикнули многими голосами с берега… Юноша нырял несколько раз, но ничего не добился, не удалось спасти старого всадника. В промокшей одежде, переводя дыхание, подошёл широкими шагами удалец к своему коню и на мгновение одно прикрыл глаза рукою, согнутою в локте. Рукав мокрый тёмный облепил сильную руку… Начали переправляться…
Сункур Текин, старший сын погибшего, принял на себя водачество и уже распоряжался переправой. Второй сын, Гюн Догду, держался подле брата, соглашаясь с его старшинством. У них была одна мать и она была ещё в живых. Самый младший сын Гёкалпа, Тундар, подъехал к своему брату Эртугрулу, тому, который бросался в воду, и притронулся к луке седла Эртугрулова коня. Братья поехали рядом. Их мать умерла давно, когда они совсем были малы. Все в роду понимали, что единству настал конец, разойдутся пути четырёх братьев.
Добрались в долину Сюрмели у реки Пасин[67]. Здесь держали совет. Сункур Текин и Гюн Догду повели за собою многих… Важное, значимое случилось. Родичи, друзья уходили далеко, упорно; шли на прежние, давние пастбища, в далёкую даль, на старую, давнюю родину; туда, откуда ближе к обители Неба… И никогда более Эртугрул и Тундар не увидели своих братьев и многих родичей и друзей. И никто не слыхал о них. Никто не знал, что с ними сталось. Быть может, они добрались до степей праотческих, отыскали вольные места и снова поселились кочевьями вдоль стены длинной зубчатой[68], выстроенной искусными строителями Хань… А кем сделались их далёкие потомки, кто знает! Алтайцами, уйгурами, китайцами? Кто знает!..
С Эртугрулом и Тундаром остались четыре сотни «дымов» — семей. Тундар едва вышел из отроческого возраста. Прежде он знал твёрдо, что защитник его и Эртугрула — их отец. К старшим братьям они оба приглядывались исподтишка, настороженно. Не думали никогда, что отец покинет их так скоро. Не ждали. Когда упал Гёкалп в воду Евфрата, Эртугрул почуял скорый ужас; вдруг почудилось, что теперь, лишившись отца, и он погибнет, потому что привычный мир всех родичей ощерится враждою… И не думая уже и ни о чём, кинулся спасать отца…