Осман слушал с любопытством; полулежал на ковре, подперев щёку ладонью, и посматривал зорко и щурясь, на Михала…
— Ну, много ты мне нового открыл…
— Элтимир много расспрашивал о тебе. Я, конечно, тебя восхвалял. Предлагать, так ничего не предлагал; ничего не говорил, не загадывал, ни о союзе с тобой, ни о союзе против тебя…
— Хорошо, — откликнулся Осман задумчиво, явственно услаждаясь покоем и беседой занятной… — Хорошо, — повторил Осман. — Только я одного не могу понять, отчего ты грустный возвратился? Что такое приключилось с тобой? К союзу против меня ведь не склоняли тебя. Или родич Элтимир принял тебя худо?
Михал расслышал в голосе Османа дружескую насмешку. В сущности, Михалу нравилось, когда Осман дурачился. Но теперь Михал не поддержал, не подхватил Османову насмешку-посмешность. Сидел Михал у стола, насупившись немного, и виделся Осману рассеянным, задумчивым. А на усмешку Османа ответил Михал хмуростью, раздосадованностью даже…
— Что с тобой, приятель? — Осман приподнялся, вытянул шею к Михалу. — Я ведь над тобой не насмехаюсь, ты не подумай чего худого обо мне! Я тебе всегда заступник и помощник. Что сделалось, говори? Прямо говори, не увиливай. Я приказываю тебе говорить…
— Да это простое дело, не воинское, не державное, — отвечал Михал с неохотой.
— Ты говори. Просто говори, не тяни.
Михал понял, что говорить, открываться всё же придётся. Не хотелось ему, боялся показаться смешным, а пуще боялся услышать от Османа жестокие слова о невозможности исполнения Михалова желания…
И вот что рассказал Куш Михал Осману.
Элтимир хорошо принимал юного родича и повёз его в стольный город Велико Тырново. Там, на богослужении в церкви соборной, Михал увидал истинный цветник юных и прелестных девушек. Смущённый и робкий вступил он на двор церковный, мощённый тёсаными камнями ровными. Церковь была выстроена большая, да ещё две колокольни высокие с четырьмя колоколами. В окнах церкви вставлены были цветные стекла. Михал поднялся по мраморным ступеням к высокой двери. Ему казалось, что в новом плаще из тяжёлого шелка, на самый последний византийский манер, глядится он неуклюже. Небось, все уже заметили его и посмеиваются, подумывают: из какой дали далёкой, из какой чащобы приехал в стольный город этакой дикарь!.. На паперти сидели нищие. Женщины кутались в одежды верхние с оторочкой меховой. Михал шагал, опустив голову, и приметил тотчас маленькие женские ножки в изящных разузоренных башмачках, выглядывавшие то и дело из-под одежд долгополых. А маленькие нежные ручки протягивались в длинных широких рукавах и подавали милостыню в металлические маленькие миски нищих…
В церкви Михал положил монеты на поднос, взял свечи, вставил в большой подсвечник и зажёг. Затем приложился губами к большой иконе Богоматери в богатом золочёном окладе. Мужчины встали справа, женщины — на левой стороне. Михал скосил глаза и будто обожгло его! Никогда ещё не видал он столько красавиц, одетых так нарядно… Старался он вслушиваться в звучание псалмов, подымал глаза на изображения святых на стенах и в арках… Но невольно всё поглядывал на женскую сторону. Наконец решился поднять глаза на купол, увидел грозного Вседержителя[275] и будто опомнился и принялся креститься истово и глаза опустил… Бранил себя, «грешником» называл себя, но едва мог дождаться конца службы. Не помнил, как очутился вновь на дворе церковном. Женщины двинулись мимо него. И тут-то он и увидел ту, которая тотчас же забрала в полон сладкий и горестный сердце его… Дивная это была красавица. В одежде златотканой, стоячий ворот делал шею горделивой, пальцы унизаны были перстнями золотыми с камнями драгоценными сверкающими, серьги большие, с подвесками в виде роз распустившихся, жемчугом сияли; а волосы каштановые, красиво подобранные, украшал золотой венец с подвесками рубиновыми. А лицо было нежнее розового лепестка, губы гранатовые, глаза-очи — бирюзовые… И вдруг очи эти на одно лишь мгновение задержались на Михале. Нет, напрасно он воображал себя некрасивым, неуклюжим; на самом деле многие лица девичьи разгорелись при виде его, многие глаза в его сторону поглядывали…
Михал принялся расспрашивать жену Элтимира о придворных, бывших в церкви. Лишь после того, как перебрали почти всех, и мужчин, и женщин, вспомнил Михал, будто бы совсем случайно, дивную красавицу… Жена родича удивилась:
— Как же ты сразу не приметил её! Ведь это младшая дочь царя, Мария!..
Три дня сряду Михал усердно ходил в соборную церковь, но красавицы своей не видал более. Наконец объявили, что будет вскоре представление мистерии о воскрешении святого Лазаря. Сердце Михала вновь загорелось надеждой. Он подумал, что теперь-то непременно увидит Марию! Так и вышло. Он тотчас узнал её, она одета была уже в другое одеяние, но такое же нарядное, как в прошлый раз. Она не сразу обратила внимание на Михала, потому что увлечена была зрелищем представления. Тронутый её увлечением самозабвенным, Михал также принялся внимательно смотреть и увлёкся прекрасным зрелищем. А на лестнице он шёл позади Марии, однако несколько её служанок всё же отделяло от него девушку. Не зная, что измыслить, Михал опрокинул подсвечник с погасшими свечами. Тотчас сделалась суматоха, все стеснились, столпились. Михал теперь имел возможность пробиться поближе к Марии. Он и пробился и успел сунуть в её нежные пальцы малое письмецо. И какая радость охватила душу его, когда он почуял, как пальцы тонкие девичьи сжали клочок бумаги… Михал поспешно отдалился, служанки окружили царевну… Но как же ответ?.. Вечером Михал заторопился в церковь к вечерней службе. Элтимир несколько дивился набожности родича… В церкви пробралась к Михалу девушка в одежде служанки, прошла, проскользнула мимо; и в руке Михала очутилось малое письмецо — желанный ответ! Красавица писала чётким почерком по-гречески, что и она приметила Михала, и пришёлся он по сердцу ей, однако: «…мой отец никогда не отдаст меня тебе. Я знаю, хотят отдать меня хану Ногаю, обратить в неправую веру…» Впрочем, рассказывая Осману обо всём происшедшем, Михал ничего не сказал об этих словах из письмеца дочери болгарского царя. Михал не желал таиться от Османа, но не желал и раздражать его излишне…
— Я люблю её до потери разума, — говорил Михал Осману. — Если она не будет моей, я умру, наложу на себя руки!..
— И попадёшь в ад, в подземье, — сказал Осман спокойно. — Экие вы, неверные, жестокие нравы ваши! А ты пошли хорошего разузнавача; надо нам знать, когда повезут к Ногаю красавицу твою. Мы ведь её отбивать будем.
Михал кинулся в ноги Осману, целовал его руки. И говорил сбивчиво:
— Я сам, я сам разузнаю, сам… Ты прости, господин мой, прости! Я утаил, я скрыл от тебя!.. Мария называет в своём письме правую твою веру «неправой». Прости её и меня, будь милостив!..
Осман осторожно отнял руки свои от губ Михала. Говорил серьёзно и морщась:
— Оставь, оставь. Я знаю, ты мне верный. А что написала по глупости своей детской девчонка, я о том и думать не стану. Будет она под твоей рукой, сделается умна тогда.
— Сделается, сделается, — бормотал Михал. — А лучше твоей веры нет и не будет никогда!
— На слове тебя ловить не стану. — Осман оставался спокоен. — А если знаешь мою веру, знаешь, какова она хороша, честна, отчего не принимаешь её?
Михал не отвечал, только лежал у ног Османа и теперь уже целовал носки его сапог. И только громким шёпотом, внезапно потеряв голос, лепетал:
— Прости… Прости… Прости… Я верный, верный тебе! Я жену, детей в жертву дам ради тебя!..
— Ладно, ладно. — Осман легонько толкнул Михала в подбородок носком сапога. — Посылай разузнавача, сам не езди, я так приказываю. А правую веру не принимают по принуждению!..
Спустя седмицу уже было знаемо, когда повезут Марию.
— Время есть, — сказал Осман. — Покамест возьмём Биледжик.
Михал, к которому обращены были эти слова, широко раскрыл в удивлении глаза.
— Ты, — обращался к нему Осман, а беседовали они вновь один на один, — ты будь истинным воином, будь гази. Сейчас ты безумствуешь по молодости, ясное дело. Отбезумствуй своё. И я бывал безумен. А потом уж гляди, сменяешь доблесть на бабьи ласки, сам на себя тогда пеняй; а я прощать не стану тебя!
И Михал с почтением, как старшему, как вождю, спокойно поцеловал Османову руку…
Михал отправил разведчика в стольный город болгарского царства Велико Тырново. А сам остался ждать. Было о чём помыслить. Но и когда помыслить? Вечерами лишь. Днями готовил дружину…
— Собраться надо в одно трёхдневно, — приказал, как отрезал, Осман…
И в эти три дня много было труда Михалу: смотрел людей, смотрел, хорошо ли оружие готовлено, добро ли чищено; коней смотрел; сам приподымет у коня копыто, глядит, как подковано. Вышло много труда и кузнецу. Зато поздними вечерами сидел, упёршись глазами пристальными в кувшин с кипрским вином. Наполнял серебряную чашку, медленно пил, малыми глотками… Думал. Всё представлялась мистерия в соборной великотырновской церкви. Вот Христос с учениками стоит на удалении от гробницы. Марфа и Мария, сёстры Лазаря встали у гробницы вблизи, а поодаль — монахи, изображающие односельчан… А Лазарь на гробнице лежит, обёрнутый в погребальные пелены… И вот Иисус Христос велит мёртвому подняться… Все в церкви знают, что представление перед ними, а сердца дрожат, бьются, трепещут… И всё это родное, от отцов-матерей, от прадедов-дедов… Больно отрывать от себя… А ведь и другое-то есть, есть Осман, вождь, устроитель жизни Михаловой. А разве плохо будет: ничем уже не быть отличным от Османа, молиться совместно… Надо ведь только решиться, принять веру Османова Пророка; и тогда будет Михал Осману ближе родного брата, будет ведь!.. «Но нет, не могу, не могу! И ведь Осман и сам говорит, что нельзя принуждённо…» Михал цеплялся за эти слова Османа; убеждал себя в справедливости Османовой… И всё это ведь была правда: был Осман справедлив. Но и то было правдой, что разноверие отделяет Михала от Османа… Тяжело сделалось на сердце у Михала; сам не знал, что же делать… Наконец решил твёрдо: полно мучить себя размыслами бесплодными, надо справлять свой воинский труд!.. Вдруг приметил за собой, что даже и не тревожится о Марии; верит, что она ему достанется. А почему достанется? Кто же это даёт Михалу волю не тревожиться о Марии? Осман Гази!.. Нет, нет, нет, не терзать душу!..