Осман глядел из-под руки на крепость Биледжик. Придерживал коня. Сколько связано памяти с крепостью этой! И не одной лишь Османовой, а ещё и отцовой, Эртугруловой памяти. Сколько раз переходила крепость Биледжик из рук в руки. Сколько раз видывал Осман длинные эти стены старые, видывал ещё мальчишкой, детскими глазами видывал… И вот теперь и Биледжик сделается его, Османовой крепостью… Осман решил, что осада — не дело его воинов. Людей он собрал много. И приказ его был такой: ворота быстрыми ударами таранить, а меж тем, когда начнут бить в ворота, пусть остальные воины взбираются по верёвочным лестницам на стены…
— Наша сила — в быстроте и в натиске буйном! — слова Османа.
Велел всадникам спешиться, а коней чтобы согнали особливые пастухи пастись.
— Нам надо броситься лавой на крепость ещё до того, как в Биледжике соберутся ударить на нас!..
— Можно бы согнать местных неверных, погнать их впереди наших воинов, — предложил не так решительно Гюндюз. И добавил: — Монголы всегда поступали так…
— Оттого у монголов и нет великой державы, — жёстко возразил Осман. — Люди всех этих краёв должны чуять и знать, что они — мои люди. Я свергаю жестоких правителей, устанавливаю законы справедливые; я — освободитель, а не угнетатель, поработитель!.. Все, все люди, какие идут по доброй своей воле под мою руку, будут защищены мною. Погибнут лишь те, которые пойдут против меня!..[276]
Собственно, речь шла о ситуации весьма обычной и до Османа и после Османа, о ситуации весьма обычной повсюду и всегда во всём мире. То есть это когда многое множество людей поставлено перед выбором; отчего-то следует выбрать одного из двух, трёх или четырёх человек, которые стоят над вами, и вам следует выбирать их. Но, собственно, почему кого-либо из них? Нельзя ли выбрать кого-нибудь другого или же себя самого? Такие вопросы кто-то, непонятно кто, исключил напрочь. Но сделал это не Осман; право же, не он…
Самые простые стенобитные орудия ударили в ворота старой крепости. Да разве суть в хорошем оружии? Суть, она в бодрости, силе, она в быстром, как молния, и уверенном натиске! В конце концов сопротивлялся один лишь гарнизон, засевший в цитадели и возглавляемый владетелем Биледжика. Но и это сопротивление сломлено было сильной быстротой Османовых воинов. Уцелевших воинов владетеля Осман приказал казнить на площади. Осман запретил грабить насельников Биледжика. Он приказал также, чтобы старейшины и самые богатые из них явились безотменно на площадь. Тогда Осман произнёс такой приказ:
— Теперь вы — мои люди! Я освободил вас от власти прежнего владетеля. Я не допущу, чтобы хоть один волос упал с ваших голов. Никаких обид мои воины не станут чинить вам. Вы должны собрать столько-то золота, серебра и драгоценных камней. Собранное всё снесите сюда, на площадь. Я раздам это моим воинам. А вы будете жить спокойно, торговать, обрабатывать землю… Все вы — под моей рукой!..
И покорно принесли Осману всё, что он приказал принести. Воины не остались без награды. Но и в крепости не было разрушенных домов и убитых стариков, детей и женщин. Все в окрестностях и подале толковали о милосердии и щедрости Османа. Любили его тою любовью, какою любят Бога. Юноши мечтали быть в его войске…
Осман приметил отсутствие Михала и спросил, отчего нет Михала. Сказали, что Куш Михал ранен и его воины поставили подле крепости палатку и там уложили его. Узнав об этом, Осман крайне встревожился и отправился посмотреть, что сталось с Михалом. Оказалось, Михал тяжело ранен в ногу. Уже было остановлено кровотечение, повязка была наложена, ремнём было перетянуто. Михал потерял много крови, но кости не были повреждены. Он лежал с закрытыми глазами, лицо его побледнело от сильной кровопотери. Осман посмотрел на него пристально; нашёл, что все сделано в уходе за раненым так, как и положено было делать. Осман велел сделать хорошие носилки…
— Доставьте его в Харман Кая со всей возможной бережностью, — приказывал Осман. — Чтобы всё было сделано верно. Густую похлёбку из мяса восьми куриц сварите для него. Я скоро приеду в Харман Кая…
Осман распорядился отправить два отряда быстрых и отчаянных людей для того, чтобы отбить Марию, дочь болгарского царя Смилеца, которую должны были везти к Ногаю. Разведчик, посланный Михалом, вернулся и сказал путь, по которому должны были везти красавицу. Затем Осман отправился в Харман Кая и застал Куш Михала уже немного окрепшим, но и помрачневшим…
— Рад я видеть тебя живым, — сказал Осман дружески и тепло. — А здоровым скоро будешь. Радостную весть привёз я тебе! Скоро привезут к тебе дочь болгарского царя…
Михал улыбнулся невольно, затем вновь помрачнел.
— Что так сумрачно смотришь? — полюбопытствовал Осман, присаживаясь на ковёр возле постели.
— Да так… — уклончиво начал Михал, но вдруг заговорил прямо: — Боюсь хромым остаться, рана не заживает, загноилась.
— Ты молод, рана затянется. А если и будешь немного прихрамывать, так это не беда, гордость для тебя; ты в битве честной ранен был…
— Оно верно… — Михал отвечал без охоты. И добавил: — Оно верно, только ведь красавица видала меня стройным и легконогим, а теперь-то…
— Да что теперь? Да если эта сука и дочь суки не захочет любить тебя, надо голову ей срубить! Разве не так водится у христиан? Я знаю, вы со своими женщинами жестоки…
Михал не ответил на этот раз ни слова, только усмехнулся слабо и грустно.
— Я тебе приказываю, — заговорил Осман. — Я тебе приказываю, чтобы ты через три седмицы был здоров! Ежели красавицу привезут ранее, будет она помещена в моём дворце на женской половине. Моя жена самолично будет присматривать за ней.
Михал поблагодарил тихим голосом, на тюркском наречии. Осман более не задержался в Харман Кая.
Длинный поезд повозок, украшенных красиво, тянулся, растянулся далеко. Гнали сменных верховых и тягловых лошадей, везли дары хану Ногаю. Ехали охранные воины. Но никто не был готов к нападению. Конечно, уже ходила молва об Османе, но никому и в голову не могло прийти, чтобы Осман так решительно выступил бы против самого Ногая. А так оно и случилось! Османовы отряды налетели бурей, застали охрану болгарской царевны врасплох, пустили в хорошую работу копья и мечи, посшибали всадников с коней. Легко было углядеть повозку царевны, была украшена повозка богаче всех прочих. Отбили от поезда повозку красавицы, где сидели вместе с ней две её ближние служанки. Возничий громким криком просил пощады, его не тронули, он соскочил на землю и припустился бежать. Один из людей Османа вскочил на место возничего повозки царевниной прямо на скаку со своего коня… Погнали повозку. Но охранные болгары опомнились и пустились вдогон. Тогда — и тоже на скаку — один из людей Османа нагнулся в повозку и, выхватив царевну, посадил её перед собой на седло. Она будто обмерла, но оставалась в памяти, глаза её были раскрыты широко. А тот, который занял место возничего, теперь возвратился, прыгнул на своего коня, в седло. Бросили повозку со служанками и мчались, будто летели… Девушка испугалась страшно тёмных лиц похитителей, длинных чёрных вислых усов, бьющихся на грудях крепких чёрных кос… Так летели! Казалось, копыта конские и вправду над землёй… Далеко отстали преследователи, не отнять им было красавицу!..
Теперь всадники Османа ехали уже не так быстро.
— А что, — обратился один из них к сотоварищам, — что если мы не ту везём? Если выхватили не царевну, а служанку-девку?
— Служанки не имеют таких дорогих плащей на себе, — возразил другой воин. — Ты посмотри на серьги! Где такую служанку ты видел, чтобы навесили ей на уши столько драгоценных каменьев?
— А вдруг? — Тот, который предположил, будто схвачена не царевна, а её служанка, уже поддразнивал сотоварищей своих. — А вдруг не та? Вдруг не ту везём?
— Ну, везём другую! — Третий расхохотался. — А как вызнать? Никто из нас ведь не говорит на её наречии, а она не говорит по-нашему. Не та, и, стало быть, и не та! Ей срубят голову, да и нам заодно!..
Железные руки держали девушку крепко-накрепко, но она поняла, что насиловать её не будут.
Царевну привезли в Караджа Хисар и устроили на женской половине дворца. Сама Мальхун утешала её и ободряла.
— Я тоже болгарка, — говорила Мальхун. — А ты ничего не бойся. Ты, я вижу, привыкла к другим лицам, за воина-тюрка ты не пошла бы!..
— Нет, — отвечала девушка тихим голосом, но горделиво. — Я не пойду за такого воина.
— Даже за такого, как мой супруг? — спросила с лукавством Мальхун.
— Я ни за кого не пойду, — проговорила царевна. — Только не потому что плохи воины твоего супруга, а потому что сердце моё отдала я другому человеку! Прикажи отвезти меня в православный монастырь, я стану монахиней. Я благодарна твоему супругу за то, что он избавил меня от смерти. Ведь я не далась бы хану, я убила бы себя. Пусть твой супруг сделает доброе дело, пусть отвезут меня в монастырь…
— Этого никак нельзя! — сказала Мальхун. — Не для того тебя отбили, не для того избавили от участи наложницы в хараме[277] Ногая.
Красавица поникла головой. И тогда Мальхун спросила её:
— Кто же тот, кому ты отдала своё сердце?
И царевна ответила, тяжело вздохнув, что имя возлюбленного её сердца — Михал, он — знатного рода, в родстве с придворным, царским приближенным Элтимиром.
И Мальхун объявила с торжеством, что красавицу как раз и хотят отдать за Михала! И та, не помня себя от радости, обняла горячо Мальхун и расцеловала в обе щёки…
Пышную свадьбу справляли в Харман Кая, много съехалось туда почётных гостей хороших. Михал ещё опирался на трость при ходьбе, но после рана его совсем зажила и он стал ходить быстро и легко, по-прежнему… Но когда красавица увидела его с тростью, нежное её лицо выразило чувство сострадания безмерного; она подбежала к Михалу и обняла его крепко. Трость выпала из его руки, он обнял Марию… Так они стояли, а потом она наклонилась и подняла трость и подала своему любимому…