Летом 1867 года султан Абдул-Азиз нанес государственный визит сначала в Париж, а затем в Лондон. Он был первым османским сувереном, совершившим выезд за границы своей империи не во главе армии. По вежливой просьбе французского правительства, подсказанной турецким послом, Намык Кемаль и его группа отбыли в Лондон, где принц Фазиль финансировал их деятельность на протяжении нескольких следующих лет. Когда султан прибыл в Лондон, они смешались с толпой во время официального фейерверка-представления в Хрустальном дворце, где их красные фески привлекли внимание султана. На вопрос, кто они такие, он получил лаконичный ответ своего министра иностранных дел: «Они — оппозиция вашему величеству».
После визита в Вену Намык Кемаль, который в это время трудолюбиво изучал право и экономику, а также занимался переводом работ французских авторов на турецкий язык, в конце 1870 года вернулся в Турцию. Здесь он написал патриотическую драму под названием «Ватан», что значит «Отечество», которая была сыграна в Стамбуле перед восторженной аудиторией и с ничуть не меньшим энтузиазмом восхвалялась на страницах влиятельной газеты «Ибрет», редактором которой стал Кемаль. Живописуя героическую оборону Силистрии от русских во время Крымской войны, пьеса была основана на идее лояльности, но не султану или исламскому сообществу, а менее знакомой концепции «нации». Последовавшие комментарии прессы были, по официальному мнению, равносильны подстрекательству к мятежу. После вызывающей редакционной статьи газета была закрыта, а сам Намык Кемаль выслан под надзор полиции на Кипр. Там он находился в течение трех лет.
Тем временем в 1871 году умер Али-паша, последний из просвещенных государственных деятелей эпохи Танзимата, партнер которого, Фуад-паша, скончался двумя годами раньше. Только Али, один из всех визирей, был в состоянии влиять на султана Абдул Азиза, который после кончины визиря заявил, что стал «наконец свободным человеком». Он действительно был свободен утверждать свою неограниченную власть, подавляя власть Порты, чтобы проводить курс на исламскую реакцию, антиевропейский шовинизм и личный абсолютизм — с возможностью невоздержанных финансовых расходов. Он освободился и от сдерживающего влияния французского либерализма, благодаря поражению Наполеона III во Франко-прусской войне и ставшего его результатом падения престижа Франции. Реформы Танзимата и последовавшая хартия теперь оказались утратившими значение и невостребованными, тем самым подтверждая мрачные предсказания лорда Стрэтфорда де Редклиффа. С 1871 года Османская империя прочно утвердилась на нисходящем курсе, ведущем к глубинам реакции и финансовой катастрофе.
В последовавшем политическом вакууме центр власти сместился от Порты к собственно дворцу, поскольку султан заявил о своем намерении править как русский царь и каждый министр будет ответствен не перед великим визирем, а лично перед ним. Великим визирем он назначил честолюбивого и беспринципного Махмуда Недима, отметив, что тот первым из министров сделал именно то, что хотел он, султан. Результатом его деятельности вскоре стал административный хаос. Он изгнал прежних министров и производил бесконечную ротацию чиновников, увольняя их или перемещая с места на место, чтобы никто не мог соперничать с его собственным влиянием или служить противовесом абсолютной личной власти его хозяина султана.
Сместив Недима с поста в 1872 году, Абдул Азиз за три года сменил шесть великих визирей, обращаясь с ними как с номинальными руководителями и настаивая на их полном подчинении его воле. Он даже не советовался с ними, назначая министров. Первым и самым примечательным из них был Мидхат-паша, прочный столп конституционной реформы, который ускорил смещение Недима. Он вырос на службе Порте, став выдающимся провинциальным администратором, дающим провинциям, которыми управлял, при реформированной системе администрации, степень безопасности и процветания, которых они уже давно не знали. Но Мидхат оказался слишком волевым и независимым для султана и под влиянием многочисленных интриг продержался в должности всего три месяца. Тогда великим визирем снова стал Недим.
Причуды султана стали такими непредсказуемыми и необычными, что можно предположить мегаломанию и усомниться в его умственной и эмоциональной стабильности. Он становился все более властным, требуя, чтобы министры падали перед ним ниц и целовали ноги его сына. Также он настаивал, чтобы любой чиновник, которого звали, как и его, Азиз, писал другое имя на официальных документах и играл в солдатиков настоящими солдатами, заставляя их устраивать потешные баталии. Он ел огромное количество яиц и был настолько одержим своими бойцовыми петухами, что награждал тех, кто выиграл, и изгонял проигравших.
Вернувшись из поездки по столицам Европы, Абдул Азиз захотел подражать роскоши европейских дворов, которая произвела на него сильное впечатление. Принимая с ответными визитами иностранных гостей королевской крови, он устраивал пышные развлечения во дворце Долмабахче, выдержанном в европейском стиле, содержание которого теперь ему обходилось в два миллиона фунтов в год. Что касается более конструктивного аспекта, пораженный во время своего турне чудесами европейской технологии, султан начал выделять огромные суммы на постройку бронированных военных кораблей и прокладку железных дорог в империи. Когда государственный финансовый кризис стал очевидным, султан упрямо объявил, что построит Багдадскую железную дорогу за собственный счет.
Его цивильный лист теперь достиг 15 процентов от общих расходов имперской казны. Позаимствовать средства у западных банкиров было довольно просто. Европейских инвесторов привлекали оптимистические рассказы об огромных природных богатствах Турции. При этом они закрывали глаза на ее полную неспособность их разрабатывать и неумение вести финансовые дела. Текущая доходность по займам османского казначейства вдвое превышала доходность других английских капиталовложений. Да и инвестора не слишком интересовал тот факт, что проценты выплачиваются не из возросших государственных доходов, а из других иностранных займов и выпуска облигаций. По словам Ричарда Кобдена, «Турция никогда не выплачивала никаких процентов вообще, потому что все деньги для выплаты процентов заимствовала». Процесс нарастал как снежный ком в течение двадцати лет, и османский долг увеличился с четырех до двухсот миллионов фунтов и не был сбалансирован никаким ростом государственных доходов. Платы за него поглощали более 50 процентов годовых ресурсов правительства. Экономическая катастрофа была уже не за горами.
С 1873 года и позже правительство сталкивалось с периодом засухи и голода в Анатолии, что привело к масштабному обнищанию населения и повсеместному росту недовольства. Кульминацией стала суровая зима, когда голодные волки рыскали в окрестностях Стамбула и нападали на одиноких путников. Овцы и крупный рогатый скот погибали в катастрофических масштабах, люди голодали в деревнях, а в городах падали замертво на улицах, и их никто не хоронил. Спад сельскохозяйственного производства оказался таким, что о сборе налогов не могло быть и речи. В результате казна осталась без средств, необходимых для работы правительства.
Итогом стал большой финансовый крах. В октябре 1875 года османское правительство объявило в газетах, что из-за дефицита бюджета кредиторы Порты отныне будут получать наличными только половину причитающихся им процентов. Другая половина будет им возвращена через пять лет облигациями с пятипроцентной доходностью. Это был дефолт, который поколебал положение османского правительства за границей и доверие к нему. Внутри страны он вызвал недовольство султаном и его правительством со стороны официальных кругов турок, не говоря уже об армянах и греках, вложивших средства в правительственные облигации. После заявления в прессе появилась грустная шутка, что пассажиры на пароме через Босфор предлагают платить за проезд только половину цены билета, а вторую половину — пятипроцентными облигациями.
Проблемы правительства, связанные с финансовой несостоятельностью, осложнились начавшимся внутри страны восстанием. Вызванное плохим урожаем и последовавшими вымогательствами имперского налога у крестьян, восстание против местных властей вспыхнуло в Герцеговине. Оно распространилось на Боснию, где вскоре разразилась гражданская война между мусульманами и христианами. Монтенегро (Черногория) и Сербия — хотя последняя, фактически являясь независимым государством, не имела серьезных оснований для жалоб на Порту — вмешались в войну, направив вооруженные отряды. Летом 1876 года пламя восстания перекинулось на Болгарию. Здесь фактически началось революционное движение на Балканах, которому было суждено привести к следовавшим друг за другом войнам, которые в конечном счете полностью изменили облик всего Балканского полуострова.
В Болгарии мятежный лидер, возомнивший себя славянским Наполеоном, вовлек своих последователей в борьбу террористическими методами. Славяне свирепо обрушились на турок-мусульман, которых начали массово убивать. Но через десять дней их восстание было подавлено с еще большей жестокостью турецкими нерегулярными войсками, которых никто не сдерживал в жажде мести. Они совершали зверства, названные британским комиссаром из Стамбула, «пожалуй, самым гнусным преступлением этого века». Дотла сжигая множество деревень, турки не различали ни возраста, ни пола, убив за один лишь месяц не менее двенадцати тысяч христиан. Их оргия убийств, поджогов и насилия достигла своего пика в горном селении Батак. Здесь тысяча христиан нашла убежище в церкви, которую турки подожгли факелами, смоченными нефтью, уничтожив всех находившихся в церкви, кроме одной-единственной старухи. Всего, как сообщалось, от рук турецких солдат погибли пять тысяч жителей деревни Батак из семи.
Первым об этой истории, как и о сражениях Крымской войны, рассказал миру корреспондент английской газеты «Дейли ньюс». Он описал своим читателям двор церкви, который на 3 фута в высоту был «завален лишь частично прикрытыми телами мертвых — руки, ноги, предплечья, головы, все вперемежку, — а на полу церкви лежали ничем не прикрытые разлагающиеся трупы». Подобные преступления в Средние века были слишком хорошо известны на протяжении всего долгого периода «священных войн» турок. Совершенные в более цивилизованном XIX веке примитивной и