Взятию Буды, которую османское войско осаждало в течение одиннадцати дней, помогло слабодушие немецких наемников, которые сдались, не выдержав непрекращающегося обстрела городских стен, но у защитников Вены нервы оказались крепкими, в то время как боевой дух османского войска оставлял желать лучшего… Сипахи, составлявшие треть османского войска, не владели сложной наукой осады городов, а янычары, рассчитывавшие взять Вену так же легко и быстро, как Буду, с каждым днем все сильнее проявляли недовольство. Пятикратное превосходство в численности (сто тысяч против двадцати) уже не могло считаться преимуществом. К тому же, после взятия Буды османские воины перебили весь австрийский гарнизон, который не пожелал сдаться следом за наемниками. Очередная демонстрация того, что строптивые рискуют поплатиться жизнью, была тактически верной, но на защитников Вены она оказала противоположное действие – они приготовились стоять насмерть, поскольку не могли рассчитывать на милость османов.
Определенную роль сыграл и традиционализм. После того, как Мехмед II взял Константинополь, среди османов укрепилось мнение, что нет таких крепостей, которые могли бы устоять перед их натиском, но Вене было суждено излечить их от излишней самонадеянности – ее османам так никогда и не удалось взять, несмотря на все старания.
Надо сказать, что блистательный султан Сулейман I, при всей своей идеальности, уступал по части силы характера своему прадеду Мехмеду II. Тот не стал бы идти на поводу у янычар, а быстро бы излечил их от «меланхолии», рассадив на колы два десятка самых недовольных. Впрочем, недовольство было не так опасно, как истощение продовольственных запасов – снабжение османской армии оставляло желать лучшего по причине сильно растянутых коммуникаций… Короче говоря, все обстоятельства под Веной играли против султана и не нашлось ничего, что могло бы ему помочь. Тем не менее, 14 октября Сулейман предпринял последний штурм, который ожидаемо провалился, а затем снял осаду и ушел обратно, полечив душу добычей, захваченной в тех городах, мимо которых довелось проходить. На 1532 год Сулейман запланировал реванш, но по ряду причин до новой осады Вены дело в том году не дошло.
Кампанию 1529 года нельзя считать неудачной, ведь Буда была взята, а на обратном пути османское войско захватило богатую добычу. Да и вообще был заложен фундамент взаимоотношений между султаном и Габсбургами – по мирному договору, заключенному в 1533 году, эрцгерцог Фердинанд I признал власть Яноша Запольяи (то есть – османский протекторат) над Восточной Венгрией и Трансильванией, а также обязался выплачивать султану ежегодную дань в тридцать тысяч дукатов. Создавалось впечатление, что османская экспансия в Западной Европе вскоре будет продолжена, но это впечатление было обманчивым, правда, Сулейман этого тогда знать не мог.
Сулейман I относился к числу неутомимых завоевателей. Замирившись с Габсбургами, он сразу же приступил к вразумлению Ирана, которым правил сын Исмаила Сефеви шах Тахмасп I. Тахмасп мечтал поквитаться с султаном за обиду, нанесенную его отцу, но сначала ему нужно было обезопасить себя от «удара в спину», который мог последовать с востока, и ради этого в 1534 году иранское войско выступило в поход на Бухарское ханство. Сулейман воспользовался моментом и вторгся в иранские владения…
Дальнейшие события развивались по известной сказке, в которой главный герой сначала нашел клад, затем потерял все, что имел, а в конце концов женился на дочери падишаха. Сначала османское войско смогло взять Тебриз, а после – Багдад, который на тот момент принадлежал шаху. Но уже в следующем году иранцы заставили османов отдать почти все завоеванные территории. Сулейман снова увлекся, измотав свое войско и чрезмерно растянув коммуникации, за что и был наказан. Но недаром же говорится, что пока глупцы сокрушаются об утраченном, умные исправляют свои ошибки. В 1548 году Сулейман начал новый поход на восток, итогом которого стало присоединение всех иранских владений в Восточной Анатолии, Западной Грузии и Ирака. Эх, если бы подобное удалось и в Европе…
А теперь давайте отвлечемся от завоеваний и уделим немного внимания одной из наиболее известных женщин в истории Османской династии – Хюррем-султан, для которой Сулейман I учредил титул хасеки,[116] присваивавшийся султанским женам за рождение наследника или за какие-то особые заслуги.
О Эртогруле и его сыне Османе-основателе вместе взятых не придумали столько небылиц, сколько придумали о Хюррем-хасеки. Роксолана, русская султанша, польская княжна… Но на самом деле у нас нет никаких достоверных данных о происхождении Хюррем, даже то, что она была славянкой, взятой в плен крымскими татарами, вызывает у современных историков сомнения. Можно с уверенностью сказать лишь то, что эта выдающаяся женщина отличалась веселым нравом, иначе бы она не получила такое имя.[117] Хюррем-хасеки родила Сулейману его преемника – султана Селима II, но это был тот случай, когда хочется сказать, что лучше бы султаном стал кто-то другой, поскольку Селим предпочитал возлияния делам правления (но что есть – то есть, историю переписать невозможно).
Нельзя сказать, что султан Сулейман I был под каблуком у Хюррем-хасеки, но то, что эта женщина имела огромное влияние на султана, не вызывает сомнений. Наилучшей иллюстрацией к влиянию Хюррем может служить сокрушение великого визиря Паргалы Ибрагим-паши, который, как нетрудно догадаться по его имени, был греком из Парги.[118] В возрасте девятнадцати лет Ибрагим был подарен Сулейману-челеби, бывшему его сверстником. Хозяин и раб подружились, насколько вообще понятие «дружить» применимо к султанам и шехзаде, это же, все-таки, особенные люди. Так начался карьерный рост Ибрагима. Согласно преданию, которому можно верить или не верить, Сулейман поклялся, что Ибрагим не будет казнен во время его правления. Но, тем не менее, в марте 1536 года Ибрагим-паша, отмечавший вместе с султаном наступление Праздника разговения[119] во дворце Топкапы,[120] был найден наутро мертвым. Похоронили его тихо, а все имущество отошло к казне, и эти обстоятельства недвусмысленно свидетельствовали о том, что смерть паши стала результатом исполнения султанской воли.
Но почему вдруг султан решил избавиться от своего фаворита?
То, о чем будет сказано сейчас, не имеет достоверных подтверждений, выводы делались на основании слухов, сплетен и домыслов, потому что внутренняя жизнь султанского двора была надежно закрыта от постоянных глаз, а султанские сановники не имели привычки писать мемуары, подобно своим европейским коллегам. Но, как известно, то, чего не увидеть глазами, можно учуять носом – в большинстве случаев слухи имеют под собой какую-то основу.
Считается, что на путь гибели Ибрагима-пашу привела вражда с Хюррем-хасеки, вызванная тем, что паша поддерживал шехзаде Мустафу, старшего из оставшегося в живых сыновей Сулеймана, матерью которого была наложница Махидевран-хатун, а Хюррем хотела, чтобы власть унаследовал один из четверых ее сыновей (всего она родила султану пятерых наследников, но второй из них, Абдулла, умер в трехлетнем возрасте). Хюррем можно понять – она боролась за жизнь своих сыновей, которые были бы преданы смерти в случае прихода Мустафы к власти.
Можно с большой долей уверенности предположить, что Ибрагим-паша не столько симпатизировал шехзаде Мустафе, сколько хотел избавить султана от влияния своей конкурентки Хюррем, а Мустафа выступал в роли удобного инструмента. Хюррем была не просто любимой женой Сулеймана, которая может замолвить перед султаном словечко за одного или погубить другого, нахмурив свои брови. Хюррем стала при султане кем-то вроде личного секретаря и самого доверенного советника. Когда султан отсутствовал в столице, Хюррем информировала его о том, что происходило в городе и при дворе, она переписывалась с правителями других государств (сохранились ее письма польскому королю Сигизмунду II), принимала иностранных послов, наблюдала через окошко за тем, что происходило на заседаниях дивана…[121] Многие из придворных подозревали, что Хюррем околдовала султана, поскольку ничем иным происходящее невозможно было объяснить. В определенной мере Хюррем приходилось считаться с матерью Сулеймана Хафсой-султан, занимавшей главенствующее положение при дворе, но в 1534 году валиде-султан скончалась и Хюррем получила полную свободу действий. Для упрочения своего положения Хюррем вынудила Сулеймана жениться на ней, несмотря на то что при османском дворе не было принято повышать наложниц до статуса официальной супруги султана. Но традиции не могли служить преградой для этой амбициозной женщины, сметавшей со своего пути любые помехи. Согласно другой традиции, после назначения старшего сына правителем санджака, мать следовала за ним и могла вернуться в столицу лишь в качестве матери нового султана. Эта традиция делала жизнь султанов спокойнее – соперничающие матери шехзаде находились далеко от двора и не отравляли повелителю каждый вздох.[122] Хюррем не уехала из столицы, когда в 1533 году ее старший сын Мехмед получил назначение в Манису, а осталась при дворе.
Назначение Мехмеда санджак-беем Манисы, которая, как уже было сказано выше, считалась «санджаком преемника», стало первым ударом по Ибрагиму-паше и шехзаде Мустафе, которого султан перевел в менее престижную Амасью. Два следующих удара Ибрагим-паша нанес себе сам, во время войны с Ираном. Во-первых, он присвоил себе титул султан-сераскера, потому что быть обычным сераскером ему казалось зазорным. Сулейман расценил это как вызов, как посягательство на его султанское величие. Сегодня ты назвался «султан-сераскером», а завтра, чего доброго, захочешь стать просто султаном… Впрочем, есть мнение, что «султан-сераскером» начали называть Ибрагима-пашу курды, через земли которых проходило османское войско, так они выражали ему свое особое почтение. А недоброжелатели ухватились за эту возможность, чтобы очернить великого визиря в глазах султана. Возможно, что все так и было, но тогда Ибрагиму-паше следовало сразу же пресечь подобные попытки выражения почтения, а он этого не сделал; более того – сам начал именовать себя так.