самый случай, когда в скромной оправе находился драгоценный бриллиант. Отдавая всего себя государственным делам, султан проявлял интерес к искусству, в особенности – к западному, часто бывал в гареме (подтверждением тому служат восемнадцать сыновей и девятнадцать дочерей, и это только те, о которых мы знаем) и вел довольно скромный по султанским меркам образ жизни. К недостаткам Махмуда II принято относить чрезмерную жестокость и пристрастие к запретному для правоверных алкоголю, но по поводу жестокости надо сказать, что она была обусловлена не столько характером султана, сколько обстоятельствами. В самом начале правления Махмуда едва не свергли янычары, и угроза его власти сохранялась до тех пор, пока существовали корпус янычар и оппозиция в лице «хранителей традиций». На протяжении восемнадцати лет Махмуду приходилось скрывать свои намерения, но это время прошло не напрасно – оно было потрачено на подготовку расправы с врагами и расстановку единомышленников на ключевые должности. Примечательно, что Махмуду удалось привлечь на свою сторону даже высших командиров янычар, во главе с самим агой, которых он осыпал золотом по поводу и без. Распоясавшиеся янычары вели себя с жителями столицы точно так же, как с населением покоренных земель. Янычары могли ввалиться в лавку и забрать понравившиеся товары без оплаты, а если торговец начинал возражать, то вместо денег получал удар кылычом. Грабежи на улицах стали привычным делом, а если янычарам хотелось крупной добычи, то они поджигали какой-нибудь богатый дом и под шумок выносили всё ценное… Есть мнение, что нередко под видом янычар действовали султанские агенты. Что ж – вполне возможно, ведь Махмуду нужно было вбить клин между горожанами и янычарами, и он этого добился.
В середине 1826 года султан приступил к созданию нового армейского корпуса под названием «ишкенджи»,[181] численность которого должна была составить немногим более семи с половиной тысяч человек. Помимо новобранцев в ишкенджи направлялась часть расквартированных в столице янычар (примерно четверть от общего количества), таким образом султан убивал одной стрелой двух птиц – обеспечивал отсутствие опасений по поводу нового корпуса у янычар и ослаблял их столичный гарнизон. Кроме того, в ишкенджи принимались добровольцы из числа янычар и, надо сказать, что в них не было недостатка, поскольку жалованье в новом войске было в восемь раз выше того, что получали янычары. Во избежание кривотолков создание ишкенджи было одобрено фетвой шейха уль-ислама.
Султан Махмуд не был настолько легкомысленным, чтобы полагаться только на новое войско. Основной его силой стал корпус артиллеристов, численность которого к решающему моменту была доведена до двадцати тысяч человек. Командовали артиллеристами надежные люди, на которых султан мог полностью полагаться.
Махмуд готовился к столкновению с янычарами, но в то же время делал всё возможное для того, чтобы его избежать – как-никак янычары были частью османского войска, пусть и не самой лучшей. Оптимальным выходом султан считал интеграцию янычаров в новое войско, где они бы «растворились» среди прочих солдат и оказались бы под воздействием жесткой дисциплины.
Ишкенджи были не единственным фактором, вызывающим недовольство у командиров янычар, хорошо понимавших, что в новом войске они уже не смогут достичь высокого положения. Другим фактором стало упорядочение обращения янычарских свидетельств эсаме, которые служили основанием для выплаты жалования. Обычно командиры продолжали получать деньги по эсаме умерших янычаров или выписывали свидетельства на вымышленные имена, но в 1740 году султан Махмуд I разрешил продажу эсаме посторонним лицам. Такой шаг был вызван отсутствием в казне денег для выплат янычарам. Продажа эсаме, по сути, была получением кредита под обеспечение этой ценной бумаги. Эсаме мог купить любой желающий, но главными скупщиками оказались янычарские командиры. Султан Махмуд запретил продажу или передачу эсаме другим лицам и приказал, чтобы каждый янычар получал жалованье лично, а не через третьих лиц. Эсаме умерших янычар были аннулированы, заодно наладили строгий учет. Среди янычарских командиров было нормой иметь на руках по нескольку десятков свидетельств, так что можно представить, какой ущерб нанесли им новые порядки.
Последнее в истории Османской империи восстание янычар началось вечером 15 июня 1826 года с традиционного выставления перевернутых котлов на столичной площади Ат-мейдан[182] (перевернутый котел означал отказ от султанского довольствия, то есть – отказ от службы). Далее разъяренные толпы пошли по резиденциям неугодных сановников, но дело было летом, и большинство сановников, включая и великого визиря Мехмеда Селим-пашу Бендерли (не молдаванина, как можно подумать по прозвищу, а турка из Бендер) находились в загородных домах.
До назначения на высшую должность Селим-паша был бейлербеем неспокойной болгарской Силистрии,[183] где ему не раз приходилось подавлять вспышки недовольства. В ответственный момент Селим-паша помог султану быстро поднять лояльные войска, а затем вышел на площадь к восставшим, отверг все их требования и призвал разойтись по казармам. Янычары отказались повиноваться – уж слишком свежа была память о былых победах, но времена изменились… Султан начал с того, что получил у шейха уль-ислама фетву, в которой мятежники объявлялись изменниками, заслуживающими смерти. Будучи турком, султан старался соблюдать приличия в любых обстоятельствах, негоже правителю приказывать одним своим солдатам стрелять в других, иное дело – покарать изменников. Заодно всем подданным давалось понять, что отныне выступления против султанской власти не будут иметь обратного хода, не получится пошуметь-побузить и разойтись по казармам, чтобы продолжать нести службу дальше.
Окружив Ат-мейдан, артиллеристы начали стрелять по янычарам из пушек. Те в панике бросились в казармы, но пушечные ядра настигали их и там. Казармы сгорели вместе со множеством находившихся рядом домов. Около трех тысяч янычар сгорело заживо, а остальных или убивали на месте, или же волокли на суд, который вершили великий визирь Мехмед Селим-паша и бывший ага янычар Хюсейн-паша, ставший одним из помощников султана. Все, кто задерживался при оружии, приговаривались к смерти, приговоры исполнялись на месте. Обычно янычары нагоняли на всех страх, но теперь страх поселился в их сердцах. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи, те, кому посчастливилось остаться в живых, думали только о том, как сохранить жизнь.
17 июня, когда янычарские казармы еще тлели, вышел султанский фирман, упразднявший янычарский корпус и грозивший наказанием тем, кто дерзнет поддерживать янычар. Фирман разослали по провинциям. Кое-где янычары пытались поднимать мятежи, но эти попытки на местах пресекались так же жестко, как и в столице. Казалось, что с янычарами покончено, но 17 октября восстали те из них, кто служил в корпусе ишкенджи. Непонятно, на что рассчитывали восставшие, ведь султан уже показал, как он приводит в разум непокорных. Не было осечки и на этот раз – восемьсот бунтовщиков расстались с головами, а около двух тысяч вышедших из доверия разослали по глухим уголкам Восточной Анатолии.
С ямаками поступили проще – их заставляли выйти из фортов, в которых они несли службу, якобы для получения жалования, и убивали. Тех, кому повезло выжить, отправляли на флот. Пример янычар и ямаков сильно подействовал на сипахов, которые безропотно приняли фирман об их роспуске. Так султан Махмуд II провел свою главную реформу, превратив османскую армию в регулярную, которая получила название Асакир-и Мансур-и Мухаммедие.[184] Теперь уже можно было массово приглашать французских офицеров, не опасаясь нападок консерваторов, которые в одночасье превратились в горячих сторонников реформ. Наряду с этим сто пятьдесят молодых турок отправились в Париж для того, чтобы обучиться военному и инженерному делу, а также медицине, развитию которой, наряду с развитием образования, султан придавал большое значение.
Административная реформа султана Махмуда была настолько масштабной, что можно говорить не о реорганизации, а о создании новой системы на месте старой. Новые чиновники, а также и новые офицеры, должны были думать, работать и одеваться по-новому – в обиход вошли фески и одежда европейского покроя, которые пока что были обязательными только для чиновников и военных, но преемник Махмуда султан Абдул-Меджид распространит эту моду на всех подданных, за исключением духовенства. Очень важным нововведением стало учреждение министерства иностранных дел и продолжение начатого Селимом III создания постоянных дипломатических представительств за рубежом, первым из которых, по понятным причинам, стало османское посольство в Париже. Внутри империи столь же важным новшеством стало создание единой почтовой службы.
Власть султанских наместников была существенно ограничена. Отныне паши уже не могли содержать собственные войска и выносить смертные приговоры по своему усмотрению – жизнями султанских подданных могли распоряжаться только судьи. Также была прекращена практика самовольного наложения поборов, широко распространенная среди османских чиновников. Подтянулась дисциплина – регулярное присутствие чиновников на службе стало обязательным, Махмуд подавал всем пример, посещая заседания дивана.
Короче говоря, было сделано очень много. Недаром же Махмуда II называют «Отцом Танзимата»,[185] ведь именно он заложил фундамент реформ, итогом которых стало принятие первой османской конституции. Не всегда дело шло гладко и быстро. Противники реформ уже не рисковали выступать против них открыто, но тихий саботаж нововведений получил широкое распространение. Но недаром же говорится, что хороший вол вытянет повозку из любой грязи – несмотря на скрытое сопротивление, султан продолжал начатое им великое дело до своей кончины, наступившей 1 июля 1839. Туберкулез стал причиной того, что Махмуд II прожил всего пятьдесят три года. Новым султаном стал шестнадцатилетний шехзаде Абдул-Меджид, старший из двух здравствовавших сыновей Махмуда.