– Не лезть же теперь за ней в кусты, Такизава-сан, – сказал Александр. – Да она и в руки вам не дастся, они тут в основном дикие.
– Да уж, погодка… – Ворчливо повторил Акио. – Мой прадед в такую погоду говорил, что японцы за все свои грехи заслужили жить в мокрой заднице.
– Ваш прадедушка осуждал политику Японии во время войны? – Осторожно поинтересовался Такизава. – Конечно, война была нашим большим заблуждением, но ведь сейчас…
– Ничего он не осуждал, он хоть и читал газеты с утра до вечера, в политике смыслил не больше, чем рыба в ремонте автомобилей. Все это нужно было ему только для вида, он просто был старым ворчливым засранцем, вот и все, – отрезал Акио. – Ему нравилось, когда другим людям плохо. Однажды, когда я был мальчишкой, рыболовный крючок воткнулся мне в ладонь, и я прибежал домой в слезах, держа перед собой руку, с которой на пол капала кровь. Мама, конечно, запричитала и сразу развела в воде соль, чтобы промыть рану, а прадед это увидел и так смеялся, что чуть было не подавился своей вставной челюстью, будто бы ничего забавнее он в жизни не видел: «Маленький сосунок вообразил себя рыбаком! Ну что, поймал большого тунца, Акио-кун? Вижу, поймал ты только самого себя!» Вот таким он был, мой прадед, – надеюсь, ему сейчас хорошо в его могиле под проливным дождем.
– Соо нан дэс ка… – С некоторой заминкой отозвался Такизава. – Наверное, вам было ужасно больно.
– Угу, – буркнул Акио, – еще как больно, да и крючок, понятно, был не очень-то чистый, рана загноилась, хоть мама и промыла ее соленой водой, а это против всякой заразы первое средство. Я даже в школе на какое-то время был освобожден от письменных заданий, учителя меня жалели, говорили, куда ему с такой рукой выводить кандзи. Зато прадед мой развлекался, как мог: сядем утром завтракать, так он опустит этак свою газету, сморщит нос и говорит: что это за странный запах, что ты сегодня такого приготовила, Икэда-сан?[169] Икэда – это девичья фамилия моей матери, она, выйдя замуж, стала Игараси, но прадед так и называл ее до самой своей смерти Икэдой-сан, так он над ней издевался. Раньше, говорит, ты вроде бы не готовила на завтрак тухлой рыбы… ээ, да я забыл, что наш Акио-кун поймал на днях здоровенного тунца – не он ли протух, посмотри получше, Икэда-сан, ты ведь хорошая хозяйка и не потерпишь на своей кухне испорченной рыбы. – Акио очень похоже изобразил скрипучий голос старика и, закончив рассказ, сплюнул на землю.
– Соо ка[170]… – Ветер снова рванул зонт из рук Такизавы. – Ох, какой сильный… все-таки в Нагоя тайфун не так чувствуется…
– Просто мы на самом побережье, здесь ветер всегда сильнее, сейчас свернем и перестанет, – попытался успокоить его Александр.
– Ну да, в Нагоя здоровенные дома, к тому же в такую погоду никто без особой надобности не высовывает носа на улицу, – невесело пошутил Акио. – Сидели бы в своем банке, зачем вы потащились посередь осени в отпуск?
– Я бы с радостью, – отозвался Такизава, – но, понимаете, мы с моей Ёрико немного… а, вот и моя гостиница! Оказывается, идти до нее было совсем недолго!
– Да здесь все близко, так что до среды наш курорт успеет вам до смерти надоесть.
– Нет-нет, что вы, я на самом деле очень рад, что останусь на Химакадзиме. – Такизава поднялся по ступеням гостиницы и, оказавшись под навесом, с облегчением сложил зонт. – Из-за работы я мало путешествую.
За его плечом виднелась прилепленная к наличнику входной двери печать защиты от злых духов с изображением рогатого о́ни и иероглифами 除, «нодзоку» – «изгонять», и 疫, «эки» – «эпидемия».
– Если завтра погода будет получше, я бы попросил вас показать мне остров, Арэкусандору-сан. Если вы, конечно, свободны. И еще какое-нибудь место, где можно прилично пообедать.
– Да, конечно. – Александр через силу улыбнулся. – Здесь есть поблизости ресторанчик, «Тако», давайте завтра днем в нем встретимся. Где-нибудь около трех вам будет удобно?
– Отлично! – Такизава просиял, и Александр подумал, что, может быть, попросить его остаться на острове было не такой уж плохой идеей, и протянул ему руку для пожатия. Ладонь у Такизавы была горячей и влажной.
Изуми лежала на боку, отвернувшись от него и глядя в окно, за которым в свете уличных фонарей метались тени ветвей и мельтешили длинные капли воды. Обычно она стеснялась своей наготы и укрывалась до самого подбородка, но сейчас не заметила, как тонкое одеяло сползло до середины бедер, и Александр молча любовался ее парившим в полумраке телом, выхваченным из темноты скудным уличным освещением. Кожа у Изуми была такой белой, как будто она с утра до вечера мазала ее каким-нибудь разрекламированным бихаку-кремом[171]. Хотелось дотронуться до ее плеч, провести пальцами по спине, прижаться лицом к мягкой выемке между лопаток. Одна коллега в России, когда он сказал, что едет по контракту в Японию, насмешливо спросила его, что он там собирается делать, ведь у японок совсем нет талий и плоские зады. Он улыбнулся. Что бы она сказала, узнав, что он спит с японкой, которая, в придачу к отсутствию талии и плоскому заду, больше чем на десять лет его старше.
– Ваш друг сегодня днем снова заходил, – проговорила Изуми, не отрывая взгляда от окна. – Тот симпатичный молодой человек из ресторана, Камата-сан.
– Что? – Александр приподнялся на локте. Дотронуться до Изуми он все еще не решался, опасаясь, что она вспомнит про одеяло и укроется. – Он… хотел со мной поговорить?
Изуми помедлила с ответом.
– Он принес свежих яиц и тофу – сказал, ездил утром в супермаркет в Кова и решил привезти мне оттуда подарок. Как угадал, что я собиралась сегодня покупать яйца для тамагояки, да и тофу у меня заканчивается. Я, конечно, не знала, как его отблагодарить, усадила чай пить, а у меня только и было к чаю, что печенье-монака и сладкие каштаны, но каштаны так себе, а в прошлый раз вроде те же брала – были хорошие. Нужно было ёкан[172] взять, но я сдуру денег пожалела, он стоит дороже. – Изуми вздохнула. – Но ваш друг эти каштаны все равно похвалил, сказал, у них вкус точно такой, как у тех каштанов, что он ел в детстве в Саппоро.
– Угу, – буркнул Александр. – Конечно.
– Холодно! – Вдруг спохватилась Изуми, закинула руку за спину и удивленно вскрикнула. – Я же совсем голая перед вами лежу, а вы смотрите и смеетесь над старой бесстыдной женщиной! – Она торопливо натянула одеяло, хотя Александр и не думал над ней смеяться, и стала похожа на большой бесформенный кокон шелкопряда.
Александр протянул руку и погладил этот кокон: ему показалось, что Изуми сжалась под одеялом, словно ей и впрямь было холодно. Когда близость между ними заканчивалась, она старалась отстраниться и избегала его прикосновений, однако не уходила совсем, лежала и ждала чего-то, или смотрела, как теперь, в окно, думая, наверное, о старом персике в саду, который нужно было давно срубить.
– Мацуи-сан… – Позвал Александр.
– Он со мной о моем Рику говорил. – Тихо отозвалась Изуми. – Сама не знаю, как вдруг зашла речь о том дне – наверное, опять из-за погоды, дождь ведь теперь каждый день льет, как тогда. И тут ваш друг и говорит: так ведь вы и есть жена того самого Мацуи Рику, про которого мне Фурукава-сан рассказывал. Что же, говорю, старый Фурукава рассказывал вам о моем бедном Рику? А он вдруг и говорит… – Голос Изуми задрожал, и она с трудом справилась с собой, чтобы продолжить: – А он и говорит, мол, мне Фурукава-сан рассказывал, что накануне того самого дня мой Рику заходил в «Тако» пропустить одну-другую кружку пива и закусить хрустящими креветками с луком, и тогда они разговорились с Фурукавой, хотя вообще-то мой Рику молчаливый был, он и дома обыкновенно молчал, а если говорил, то все больше о том, как растут цены на дизель и как перекупщики дерут втридорога с рыбаков, а то мог даже и грубостью ответить, если я начинала его о чем-то расспрашивать, а он телевизор смотрит или газету читает. Да ведь не в разговорах счастье, это нам, женщинам, к месту и не к месту хочется поболтать, а мужчины все больше молчат и дело делают, верно ведь, Арэкусандору-сан?
Александр снова положил руку ей на плечо, и она, уже увлеченная своим рассказом, не попыталась от него отодвинуться.
– Да и с Фурукавой, если так рассудить, о чем разговаривать, он ведь грубиян, каких поискать, его только рыба интересует, да и рыбу он, пока готовит, успеет обозвать такими словами, что она будет лежать на тарелке вся красная со стыда. Рику мой, правда, с Фурукавой очень дружил, а тут, видимо, за пивом и разговорился, сказал ему… – Изуми снова всхлипнула, – сказал ему, будто слышал, что один рыбак с Сидзимы поймал в прошлом сезоне трехсоткилограммового тунца, которого продали на Цукидзи за девятьсот тысяч долларов… у меня, сказал тогда мой Рику, Фурукава-сан, такое предчувствие, что завтра мне улыбнется небывалая удача и я поймаю огромного тунца, так что моей Изуми не придется больше хлопотать с утра до вечера по хозяйству и стоять у плиты. Мы переедем в Нагоя и будем жить в дорогом доме… – Тут она не выдержала и залилась слезами. – Не зря же говорят, сказал мой Рику, что море меня любит и мне всегда везет, даже когда другие возвращаются из рейса пустыми…
Александр обнял ее и крепко прижал к себе, а она продолжала всхлипывать в своем коконе и наконец с трудом выговорила:
– А ведь старый Фурукава никогда не рассказывал мне об этом.
– Наверное, он просто не знал, как вам это сказать… вы ведь сами говорили, Мацуи-сан, что он только со своим котом Куро может разговаривать по-человечески.
– И все-таки…
– Ну-ну, Мацуи-сан, не нужно плакать. Наверняка старый Фурукава даже со своей женой многим не делится. Такой уж у него скверный характер, что только Камата и сумел его разговорить, но этот Камата способен заставить откровенничать даже сушеную рыбу-фугу, которая подвешена у них над прилавком.