[237] и прославлюсь на всю Японию, и всегда давала мне самое лучшее, что было у нее в сумке. Нам казалось, что она как наши родители, или даже старше, может, потому что обращалась она с нами как с маленькими, ну и вроде как… – Акио задумался. – Хотя она ведь была тогда молодая девушка, может, чуть постарше Томоко сейчас, а мы между собой прозвали ее мамашей Изуми, мол, встретится ли нам сегодня по дороге домой мамаша Изуми, чем сегодня угостит нас мамаша Изуми… Ну, конечно, и сами мы к ней тоже частенько бегали, типа помочь по хозяйству, хотя что такая мелюзга могла сделать полезного. Сама-то Изуми называла нас бобами адзуки, говорила, что мы маленькие, как фасолинки, выпавшие из стручка, и такие же шумные, как фасоль, когда насыпаешь ее в миску.
– Действительно, фасоль издает довольно громкий шорох, когда ее пересыпаешь, – согласился Кисё. – Так, значит, Мацуи-сан относилась к вам всем, как к собственным детям?
– Получается, так. – По лицу Акио пробежала тень. – Своих-то детей у нее не было. Когда ее муж уходил в рейс, она позволяла мелюзге бегать по всему дому и по саду тоже – тогда-то она еще не сдавала комнаты туристам, они вообще бедными не были, а мой батя говорил, Мацуи-сан был удачливый рыбак, даже если кому в тот день ничего не попадалось, он всегда приходил с уловом, а пойманного им тунца и впрямь покупали на Цукидзи. Так что многие, может, и смотрели на мамашу Изуми с завистью, вот только…
– Что «только»? – Осторожно поинтересовался Такизава, отнимая от носа очередную бумажную салфетку (все это время он пытался тихонько высморкаться, чтобы не помешать рассказу Акио).
– Да только… – Задумчиво повторил Акио. – Я-то к ней, как ты понимаешь, бегал чаще, чем другие: и с прадедом моим мне дома торчать совсем не улыбалось, и у мамаши Изуми мне нравилось. Она говорила: посиди тут на кухне, пока я кручусь по хозяйству, сделай домашнее задание, ну и корявые же у тебя выходят кандзи, Акио-кун, а я заодно покормлю тебя ужином, – ээ, готовила-то она всегда просто замечательно, повезло ее муженьку, нечего сказать. И любила она его так, что искры из глаз – это даже мне, мелкой фасолине, было понятно. Как-то я пришел к ней – помню, персик у них в саду как раз собирался цвести, – а она была какая-то рассеянная, на кухне было не прибрано, а прямо на столе ополовиненная бутылка стояла. Тогда-то, я вам скажу, мамаша Изуми была не то, что сейчас, этим делом особенно не увлекалась. Побудь, сказала, здесь, Акио-кун, я тебе сейчас быстренько заварю чая и нарежу сладкий ёкан, а у самой рука так дрожала, что, пока она чай насыпала в чашку, половину просыпала.
Такизава высморкался и закашлялся, прижимая ко рту салфетку, но Акио не обратил на это внимания, погруженный в воспоминания о своем детстве.
– Она с тех пор поменялась: случалось, и веселая бывала, как раньше, но чаще ходила грустная и лицо стала так густо мазать, что за глаза ее прозвали «старой майко». Я хорошо это помню, потому что мама часто говорила, мол, опять ты, Акио, пойдешь уроки делать к нашей ученице гейши, на вот, отнеси ей банку маринованных овощей в подарок. Всем известно наше японское выражение насчет потери лица[238], так я бы к нему добавил: если потерял лицо, намалюй поверх него новое, и дело с концом. Так Мацуи-сан и поступила, вот только за спиной у нее все равно шушукались, хотя, если так подумать, ее вины никакой в этом не было… Однажды я пришел, а она сидит в саду под персиковым деревом и прижимает к лицу платок, прямо вот как ты сейчас, платок этот уже весь насквозь пропитался кровью, а кровь все идет и идет, и капает на землю. Я тогда так перепугался, что расплакался.
В зале ожидания повисло молчание, слышно было только тиканье старых часов Мэйдзи. Наконец Такизава осторожно спросил:
– Вы думаете, что муж Мацуи-сан…
– Ээ, да ничего такого я не думаю! – Мгновенно вспылил Акио и добавил уже спокойнее: – Но я не особенно огорчился, когда Мацуи-сан отправился на тот свет.
– Соо нан дэс ка… – Протянул Кисё, и Александру показалось, что он едва заметно усмехнулся.
– А что тут такого? – С вызовом спросил Акио. – Мне он, конечно, ничего плохого не сделал, наоборот, всегда дарил малышне всякие любопытные штуки, которые случайно в сеть попадались, а как выпьет, бывало, рассказывал смешные рыбацкие байки… Но мамаша Изуми мне, считай, вроде второй матери была, а был бы я тогда таким, как сейчас…
– За что же можно было поднять руку на женщину? – Такизаву история Акио, похоже, сильно взволновала, и он не собирался так просто от нее отступаться. – Тем более на Мацуи-сан?.. Она ведь, кажется, всегда была очень доброй…
– Да мало ли за что. – Акио раздраженно пожал плечами. – Может быть, она как-то раз приготовила ему недостаточно вкусный завтрак или отвлекла от просмотра бейсбольного матча, почем мне знать. Я тогда мелкий был и о таких вещах не спрашивал, а если бы и спросил – что, как думаешь, она бы мне ответила? Что случайно ударилась о дверной косяк или упала с лестницы?
Такизава задумчиво кивнул:
– Да, наверное, вы правы…
По его лицу пробежала тень, как будто он вспомнил что-то неприятное.
– А вы что скажете, Камата-сан?
Кисё повертел в руках пустую банку из-под латте.
– Пожалуй, возьму еще одну, и для вас тоже, Такизава-сан. При простуде, говорят, полезно пить теплое.
Такизава вздохнул: похоже, он окончательно попрощался с мыслью выпить чего-нибудь горячительного, а не просто «теплого».
Закидывая в автомат по одной монетке мелочь, Кисё продолжил:
– В прошлом месяце вроде бы в «Хоккайдо Симбун»[239] была интересная статья на эту тему. Думаю, не только в Японии принято считать, что если мужчина ударил женщину, то она сама во всем виновата: пилила его изо дня в день, мол, когда же ты уже начнешь прилично зарабатывать и я смогу позволить себе вещи, выставленные в витрине модного магазина, не думая о том, сколько они стоят. Все мои подруги так удачно повыскакивали замуж, у Митико муж врач и работает в престижной частной клинике, а у Нацуми – управляющий в ресторане набэ, одна я отдала свои лучшие годы такому никчемному человеку, как ты…
Автомат с грохотом выдал две банки латте.
– Вам, может быть, тоже чего-нибудь взять, Арэкусандору-сан? – Поинтересовался Кисё.
– Спасибо, Кисё, не нужно.
– Вот в какой-то момент мужчина и не выдерживает и поднимает на жену руку, – Кисё вернулся на скамейку и отдал одну банку Такизаве, – а потом сдержать себя ему становится все труднее, да и общество его не особенно осуждает: у кого достанет сил терпеть ежедневные упреки, когда на работе и так не знаешь, куда деваться от придирчивого начальника и капризных клиентов. Так что если случай попадает в газету, он обычно и вправду вопиющий…
Александр почувствовал, как пол едва ощутимо поплыл у него под ногами: бросив взгляд на часы Мэйдзи, он заметил, что их маятник, ушедший вправо, на мгновение задержался в таком положении, а затем, как будто кто-то с силой толкнул его, качнулся влево, едва не ударившись о корпус часов, и снова закачался как ни в чем не бывало. Он посмотрел на Такизаву: тот сидел как вкопанный, одной рукой схватившись за край скамейки, а другой сжимая уже открытую банку латте – костяшки пальцев у него побелели от напряжения, и латте из смятой банки тонкой струйкой лился на кафельный пол.
– Вот же хрень… все никак не успокоится, – пробормотал Акио.
– Д-да, – с усилием выговорил Такизава. – Я подумал было, что мне показалось…
– Какая неприятность. – Кисё, похоже, был единственным, кто сохранил полную невозмутимость. – Хорошо, по крайней мере, что кофе не пролился вам на костюм, господин Такизава. Вот, возьмите мой, пожалуйста, я еще не успел его открыть.
Такизава отставил в сторону свою банку, тщательно вытер руки салфеткой и бросил несколько салфеток в лужицу кофе на полу.
– Спасибо вам, Камата-сан.
– Что вы, совсем не за что.
– Так что там было в этой статье в «Хоккайдо Симбун»?
– Аа… – Кисё улыбнулся. – Это и вправду любопытно. В статье говорилось об одном клерке лет сорока, который постоянно избивал свою жену. Женщина ни разу не обращалась в полицию, зато это несколько раз делали их соседи, которым надоело слушать крики по вечерам. Полицейские приезжали, но без заявления самой жертвы сделать ничего не могли и ограничивались разговором по душам и штрафом за нарушение общественного порядка. Все это продолжалось довольно долго и, конечно же, не могло стать поводом для газетной статьи, если бы не один последовавший за этим курьезный случай. Даже и не знаю, как о нем рассказать, Арэкусандору-сан снова будет обвинять меня в том, что я выдумываю, хотя при желании номер газеты можно найти в интернете. Короче говоря, однажды этот клерк вернулся, как обычно, домой с работы и застал свою женушку преспокойно сидящей перед телевизором: когда он вошел, она даже не удосужилась повернуть голову и поздороваться с ним. Мужчину это, конечно, возмутило, и он грубо спросил ее, сколько она намеревается еще так прохлаждаться и не думает ли подать ему ужин. Женщина и на этот раз не ответила и даже не шелохнулась, что было, конечно, удивительно, ведь она боялась своего муженька до полусмерти. Он же второй раз спрашивать не стал, подошел поближе и ударил ее по спине – для начала не слишком сильно, только чтобы немного ее расшевелить.
Такизава вздрогнул, и Александру подумалось, что еще немного, и вторая банка латте благополучно окажется на полу.
– Но женщина и тогда не пошевелилась, даже не отклонилась от удара, а спина у нее была твердая, как будто она изо всех сил напрягла мышцы, хотя вид у нее при этом был совершенно безмятежный. Муж пришел в ярость и ударил ее еще – на этот раз посильнее, но снова без всякого результата – женщина и не пикнула. Тут уж он принялся осыпать ее бранью, называть тупой бесполезной коровой и старой уродиной и колотить изо всех сил, но все без толку. Нужно сказать, жена его была в это время у соседки: зашла за чем-то по хозяйству, но женщины, как это часто бывает, заболтались, жалуясь друг другу на свою непростую жизнь и обсуждая последние новости и сплетни, так что совсем забыли о часах. Спохватилась она, когда уже прошло довольно много времени с момента возвращения мужа с работы, и, конечно, со всех ног бросилась домой, заранее дрожа от страха перед мужниной взбучкой. Каково же было ее удивление, когда, подходя к дверям квартиры, она услышала доносившиеся оттуда вопли – уже не столько ярости, сколько боли. Вбежав внутрь, она увидела самую странную картину из всех, что ей доводилось видеть в своей скучной жизни японской домохозяйки: ее благоверный, вне себя от злости, лупил кулаками большую разделочную доску, которую она достала недавно, чтобы резать на ней ов