Она отпустила его и взмахнула рукой, показывая куда-то наверх. Курода поднял голову: большой город уже уснул, и в тишине над ними раскинулось усыпанное звездами иссиня-лиловое небо, похожее на огромный лепесток асагао в тот самый момент, когда цветок только собирается увядать[258]. Электрический свет Нагои рассеивался в нем, как свет рыбацкого фонаря рассеивается в глубине ночного моря.
– Красота, правда?
На улице было еще лучше видно, насколько Сюн миниатюрная, смуглая, намного больше похожая на китаянку, чем на японку. И движения у нее были как у китаянки: как будто она в каждой руке держала пиалу, до краев наполненную чаем.
– Да, красота, – согласился Курода.
– Ну, пойдем уже! – Она потянула его за руку. – Нельзя слишком долго смотреть на ночное небо!
Сюн повела его по узкой, довольно нечистой улочке, сумрачной и резко пахнущей рыбой. Курода неотрывно смотрел себе под ноги, но земля казалась сплошной черной массой; в какой-то момент он наступил на что-то скользкое и упал бы, если бы Сюн не поддержала его за локоть.
– Это вам бабушка рассказывала?
– Про что? – Не поняла девушка.
– Что нельзя долго смотреть на ночное небо.
– Аа, это! – Она рассмеялась. – Ну да, моя японская бабушка. Мама часто оставляла меня с ней, когда я была маленькой. Она говорила, если я слишком долго буду смотреть на ночное небо, то мой рассеянный покойный дед решит, что уже наступил праздник Обон и пора возвращаться в мир живых. Мертвые ведь тоже смотрят оттуда на нас и скучают. Бабушка мне много всякого рассказывала и учила мастерить из огурцов и баклажанов лошадей и коров для духов предков. Она говорила, что и при жизни-то мой дед не мог отличить корову от лошади, так что его дух приезжает в Обон на корове, а уезжает на лошади[259].
– Вот как! – Курода тоже рассмеялся. – Ну, призрачную лошадь и призрачную корову немудрено перепутать, ведь и та и другая невидима!
– Да уж точно проще, чем спутать огурец с баклажаном.
– Что поделаешь, в праздник и такое случается.
– Я очень похожа на китаянку, да? – Неожиданно поинтересовалась Сюн.
Он окинул ее внимательным взглядом.
– Ну не то чтобы… вы все-таки больше похожи на японку, Фэн-сан.
Девушка отрицательно помотала головой:
– Это ты говоришь из вежливости, да, красавчик? Да брось ты, меня все принимают за китайскую иммигрантку, и фамилия у меня китайская, и имя звучит по-китайски, спасибо моим родителям. Не то чтобы у меня были проблемы из-за этого, но я ведь японка, по-китайски двух слов связать не умею, но, когда работала кассиршей в комбини, японцы пытались говорить мне «сесе» вместо «спасибо»[260], а некоторые делали комплименты, что я так хорошо знаю японский язык. Еще бы мне его не знать, если это мой родной язык и никакого другого я вообще не знаю! А посетители «Куробоси» часто думают, что я китайская проститутка. Ты тоже, наверное, решил, что я проститутка, да?
– Нет, что вы, Фэн-сан. Я подумал, что вы прониклись ко мне сочувствием и потому так смело со мной заговорили. Я сердечно благодарен вам за это. – Курода поклонился, и ему на мгновение показалось, что сейчас он снова потеряет равновесие и упадет в густую вечернюю темноту.
Сюн, за минуту до этого, видимо, собиравшаяся обидеться на свою судьбу и на всех мужчин, когда-либо захаживавших в ночной бар в Накамура, уставилась на него с открытым ртом и удивленно похлопала глазами. Послышался звук проезжающего поезда – видимо, где-то неподалеку была железная дорога или наземная ветка метро. В теплом ночном воздухе стрекотали насекомые, и к запаху рыбы, доносившемуся с улицы, по которой они только что прошли (видимо, там располагался рыбный рынок), примешивался аромат цветущих растений. Курода вдруг подумал, как хорошо было бы обнять эту девушку и вдохнуть запах ее чисто вымытых волос и намазанной недорогим кремом кожи.
– Мы уже пришли. – Сюн показала ему на возвышавшийся впереди восьмиэтажный монолитный дом, увешанный кондиционерами. Даже в темноте было видно, какой он старый. Некоторые кондиционеры работали, и время от времени на асфальт шлепались крупные капли. К лифтам вел освещенный коридор, стены которого то ли жители дома, то ли уличные художники разрисовали изображениями детей и животных, из-за чего он больше напоминал коридор в детском саду, чем в обычном жилом доме. На салатово-зеленой траве сидела, удивленно таращась на двери лифтов большими ярко-синими глазами, девочка с красным бантом в соломенных волосах, рядом с ней играла с мячиком белая болонка и умывалась огромная, размером с саму девочку, трехцветная кошка. Возле уха кошки было написано неровной хираганой: «Маюми с любовью».
– Ага, жуть, правда? – Сказала Сюн, заметив, что он разглядывает настенную живопись. – Но если так подумать, без них была бы совсем тоска, терпеть не могу голые стены, прямо как в больнице.
– Вы правы, Фэн-сан, – покорно согласился Курода.
– Чудно́й ты все-таки! – Рассмеялась Сюн. – Ну, давай, пойдем, а то будешь на них долго смотреть – еще оживут.
– Вы фантазерка, Фэн-сан.
– А ты зануда!
Она нажала на кнопку вызова, и где-то в глубине дома раздался протестующий скрежет старого механизма.
Курода лежал на узкой кровати, глядя на неподвижные лопасти потолочного вентилятора. Выпитый за вечер алкоголь окончательно выветрился у него из головы, и спать совершенно не хотелось. Сюн, наоборот, уснула почти сразу же, как только ее голова коснулась подушки, и теперь мирно посапывала, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к стене, чтобы уступить ему побольше места. Курода повернулся к ней: без одежды девушка выглядела совсем крохотной и беззащитной. От ее шеи там, где билась сонная артерия, исходило едва различимое голубоватое свечение. Он осторожно, чтобы не разбудить Сюн, протянул к ней руку и провел пальцами над ее кожей, едва ее не касаясь. Свечение усилилось, как будто притягиваемое магнитом, а когда он убрал руку, поднялось вверх, на мгновение задержалось на приоткрытых губах спящей и исчезло, стоило ей сделать очередной вдох. Часы Куроды, лежавшие на прикроватной тумбочке, механически тикали.
Однажды, когда он вместе с господином Каваками зашел в океанариум в нагойском порту, в одном из аквариумов девушка, одетая русалкой, развлекала детей: надолго задерживая дыхание, она погружалась в воду, подплывала почти вплотную к стеклу, улыбалась и махала детям рукой. Вокруг ее огромного радужного хвоста носились стайки мелких рыбешек.
– Как думаешь, Курода-кун, она не может утонуть? – Обеспокоился господин Каваками.
– Нет, что вы, Каваками-сан, эта девушка – профессионал, – уверенно возразил Курода. – С ней не может приключиться ничего подобного.
Вокруг «русалки» расходились во все стороны голубоватые волны. Она весело помахала им рукой и вынырнула, чтобы глотнуть воздуха: на мгновение Куроде показалось, что он слышит, как быстро-быстро колотится ее сердце. На воздухе влажные волосы облепили ее лицо, похожие на темные нити морской тины.
– Надо же, – господин Каваками покачал головой. – На вид она гораздо младше моей Ёрико.
В маленькой комнатке было душно, и от старого матраса немного тянуло затхлостью. В какой-то из соседних квартир спорили мужчина и женщина.
– Всю молодость мою промотал в патинко![261] – Заунывно жаловалась женщина. – Где деньги, я тебя спрашиваю?
– Отстань! – Огрызался мужчина. – Дай поспать!
– Поспать ему дай! Сам допоздна сидел за игровыми автоматами, а теперь, видите ли, я ему спать не даю! Ну, признавайся, всю зарплату спустил? Всю до последней иены?
– Да замолчи ты уже, соседи услышат!
– Пусть слышат! – Не сдавалась женщина. – Нет больше сил моих терпеть! Пусть все знают, что мой муж – бессовестный человек! Бессовестный, никчемный человек! Признавайся, опять ходил сегодня в казино? Ну?!
– Не твое это дело!
– А чье же это тогда дело, бессовестный ты человек! Всю мою жизнь промотал, всю мою молодость… а я была красотка, не чета нынешним вертихвосткам, и какие мужчины за мной ухаживали! А я выбрала тебя – где, скажите на милость, были мои глаза? Ты ведь все деньги, оставленные мне родителями, спустил на эти проклятые блестящие шарики!
– Ты бы предпочла, чтобы я умер, – угрюмо сказал мужчина.
Женщина вместо ответа расплакалась.
Курода погладил Сюн по волосам: они у нее были мягкие и тонкие – и вправду как у китаянки, а не тяжелые и плотные, как у японских девушек.
– Ну-у, красавчик, не уходи… – Пробормотала она сквозь сон. – Останься…
Она попыталась ответить на его ласку, но ее пальцы, неловкие и слабые со сна, бессильно скользнули по его запястью.
– Все в порядке, Фэн-сан, – прошептал Курода, – я здесь.
Она не ответила.
Он неслышно выскользнул из-под одеяла, снял со спинки единственного в комнате стула свой костюм, оделся и вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник. В бумажнике нашлось сорок тысяч наличными[262]: Курода положил их на прикроватную тумбочку и, в последний раз посмотрев на спящую Сюн, вышел из комнаты. Только спустившись на лифте и оказавшись в коридоре с девочкой и гигантской кошкой, он сообразил, что оставил наверху часы, поколебался несколько мгновений, но решил за ними не возвращаться.
Александр подумал, что пройти вдоль южного побережья острова по относительно ровной местности будет разумнее, чем сразу бежать вглубь по узкими улочкам, зажатым между одно- и двухэтажными домами, хоть так и выходил небольшой крюк. Он был уже на полпути к дому Изуми, когда земля задрожала в очередном приступе лихорадки: он с трудом удержался на ногах, подумав, что со стороны, должно быть, выглядит как пьяный. От этой мысли ему стало немного веселее. Из краткого курса по безопасности, прочитанного перед отъездом, он помнил не много, а сейчас и того меньше, разве что то, что начинается все обычно с более слабых толчков и заканчивается более сильными, длящимися три-четыре минуты, после чего следуют повторные толчки или афтершок, и что вероятность всего этого не слишком высока, особенно если едешь работать на какие-то пару лет. За пару лет вряд ли может случиться что-то из ряда вон выходящее. Из открытого окна одного из домов раздался детский плач: