137.
Я не помню, чтобы мой отец, даже столкнувшись с раком, что-либо преувеличивал. Я ходил с ним ко многим врачам и не помню ни единого случая, чтобы он общался с ними так, чтобы его восприняли сложным пациентом.
Вечером перед операцией хирург навестил отца в палате. Мы с сестрой тоже присутствовали. Он рассказал о процедуре и предложить папе подписать согласие на операцию. Его подпись выглядела, как обычно: четкая, без намеков на тремор.
Хирург спросил, есть ли у отца вопросы.
Пациент с избегающим стилем мог бы стойко промолчать или усомниться в необходимости помощи. Пациент с тревожным стилем мог бы обременить врача выражением нужды и страха. Вместо этого наш папа с надежным стилем использовал эти последние моменты, чтобы выступить перед врачом с мотивирующей речью, вовлекая его в свою команду деятельных оптимистов.
– Смотрите, – сказал отец, передавая форму согласия хирургу, – завтра я хочу от вас вашу лучшую работу. Понимаете? Нужно выложиться по максимуму.
– Конечно.
– Не «достаточно хорошую работу». Хочу лучшую. На пять с плюсом.
Лежа на кровати в больничной одежде, папа хлопнул в ладоши для усиления эффекта.
– Конечно, – с улыбкой повторил доктор.
– Сможете это для меня сделать? На пять с плюсом? Меня не устроит пять с минусом или четыре!
– Вы получите лучший результат, – заверил его явно очарованный врач.
Утром перед операцией я наклонился, чтобы поцеловать отца в щеку. Он провел в больнице несколько дней и не брился. Я почувствовал щетину и вспомнил то удовольствие от тактильной близости, когда он нес меня в кровать на спине, а я прижимался к его щеке. Я не знал, увижу ли его снова, но надеялся, что хирург сделает свою работу на пять с плюсом.
– Мистер Ловенхайм, добро пожаловать! – воскликнул консьерж, придерживая входную дверь в подъезд, чтобы моя сестра могла завезти нашего отца на коляске.
За шесть недель после операции: три в больнице и три в реабилитационном центре, он хорошо восстановился, но мы не знали, сколько еще он проживет. Врачи не назначили никакое последующее лечение рака, у него по-прежнему было заболевание сердца, а перед операцией также обнаружилась аневризма аорты, которая, по словам доктора, могла «лопнуть» в любой момент. Врач предупредил: «Он может умереть очень быстро, но это неплохой способ уйти».
– Как тебе дома, пап? – спросил я, когда мы завезли его в квартиру.
– Как в раю, – сказал он. – Вы и представить не можете.
– Ты думал, вернешься ли сюда?
– Нет, – ответил отец, кашляя, – даже мысли не было. В моей голове был один вопрос: когда?
Он прокашлялся и зевнул.
– Я сегодня проснулся в пять тридцать. Принял чертову гору таблеток. Они дают слишком много лекарств.
Обычно папа принимал пятнадцать таблеток в день. Было сложно представить, насколько больше ему давали в реабилитационном центре.
Ранним вечером он был готов ложиться. Сиделка, которую мы наняли, подготовила его ко сну. Я поцеловал его на ночь, снова ощутил грубость его щеки и почувствовал глубокую благодарность за то, что папа вернулся домой.
Зависимость от членов семьи или сиделок может быть испытанием для пожилых людей. «На закате жизни, спустя десятилетия успешной самостоятельности, надвигающаяся зависимость может казаться жестокой развязкой», – пишет психолог Кэрол Магаи с коллегами138.
Пожилые люди с надежным стилем привязанности склонны спокойно воспринимать необходимость в чьей-то помощи. Они принимают ее и доверяют добрым намерениям и компетентности опекунов. Но человек с избегающим стилем привязанности может отрицать плохое состояние, настаивать на том, что может сам о себе позаботиться и отказываться от поддержки. Одна из сиделок моего папы вспоминала, как ухаживала за пожилым мужчиной, который всю жизнь был независимым. Его раздражало, что ему была нужна помощь, он повторял: «Я могу сделать это сам! – злился и кричал, – Оставьте меня одного!» Она прокомментировала: «Опасность тут состоит в том, что помощники могут воспринимать это на свой счет и расстраиваться».
Люди с тревожным стилем привязанности, принимая тот факт, что они не справляются сами, могут требовать повышенного внимания. Они бывают «слишком готовыми принимать помощь, и эта полнейшая беспомощность, эмоциональная интенсивность и настойчивость могут отпугнуть потенциальных помощников», заставить их отдалиться, что может вызвать еще большую незащищенность139.
По возвращении из реабилитационного центра мой отец, почти целый день нуждающийся в уходе, казалось, не отрицал свое плохое состояние, не демонстрировал беспомощность и спокойно принимал помощь сиделки. В этом ему вновь будто бы помог надежный стиль привязанности. Но эта ситуация включала еще одну проблему, поскольку отцу помогали не только сиделки, но и мы, его дети.
Еще до выписки отца мы с братом и сестрой взяли на себя более активную роль в уходе за ним. Мы ежедневно навещали его, ходили с ним к врачу, помогали с покупкой продуктов, оплатой счетов и многим другим. Каждый из нас стал его опекуном, и мы оказались лицом к лицу с типичной ситуацией смены ролей, когда взрослые среднего возраста становятся опекунами для своих родителей. Исследователи предполагают, что то, как взрослый ребенок справляется с этой обязанностью, и то, как родитель принимает помощь, определяется стилями привязанности обоих. Ученые отмечают, что «качество связи родителя и ребенка <…> может влиять на заботу, которую старики получают от своих детей»140.
Дети с надежным стилем привязанности в основном принимают обязанность ухода за родными и чувствуют готовность обеспечить заботу о них, подходя к этому с эмпатией и усердием. Но что насчет почти 50 % взрослых, которые развили ненадежный стиль привязанности, хотя бы частично, из-за того самого родителя, которому теперь нужна забота?
Взрослые дети с избегающим стилем привязанности могут меньше реагировать на заболевание родителя, а люди с тревожным стилем часто бывают не уверены в способности оказать нужный уход, фокусируются на своих нуждах и тем самым избегают ответственности141. Но исследователи отмечают, что, если взрослый с тревожным стилем по-прежнему полагается на родителя в стрессовых ситуациях (например, при воспитании ребенка, проблемах на работе, разводе), он будет иметь сильную мотивацию заботиться о его благополучии и сможет при необходимости обеспечить должный уход.
Наконец, – и это звучит обнадеживающе, там, где остались неразрешенные конфликты между взрослым ребенком и постаревшим родителем, смена ролей может дать последнюю возможность залечить старые раны142. Именно так и произошло у нас с отцом.
Ранее я писал (см. главы 1 и 2) о смешанных чувствах по отношению к отцу в детстве. Он был моим первичным объектом привязанности: опекуном и воспитателем, – но иногда мог быть грубым и даже пугающим. Это напряжение оставило следы, которые никогда не исчезали. Но в те последние месяцы, когда я ухаживал за ним, мы проводили много времени вместе. Иногда мы разговаривали, иногда читали, а иногда просто сидели рядом в тишине. Проблемы в отношениях не исчезли магическим образом, но мы смогли перестать защищаться и просто быть вместе. Однажды ночью мне приснилось, что я сижу с папой и говорю ему: «Мне очень нравится проводить с тобой время». Это было прямое эмоциональное утверждение, к каким мы не привыкли, и я размышлял, мог бы я в реальности сказать ему такое. Поэтому на следующий день у него дома я сел напротив, взглянул ему в глаза и сказал: «Пап, мне очень нравится проводить с тобой время». И он более нежным тоном, чем обычно, ответил: «Мне тоже».
То, как люди справляются с приближением смерти, отличается в зависимости от стиля привязанности. Люди с тревожным стилем склонны испытывать обостренное чувство страха, рассматривая смерть как еще один путь к брошенности и забытью. Люди с избегающим стилем зачастую подавляют страх смерти, но на подсознательном уровне их может пугать потеря контроля143.
Люди с надежным стилем привязанности, кажется, подходят к смерти, как и ко всему остальному в жизни, принимая ее и извлекая из ситуации максимум. Как пишут исследователи Микулинчер и Шейвер:
«Даже столкнувшись с конечностью своего существования, люди с надежным стилем привязанности сохраняют ощущение защищенности. Следуя своей первичной стратегии привязанности (поиск близости), они усиливают ощущение связи с другими людьми и символически превращают страх смерти в возможность сделать вклад в чужую жизнь и развиваться как личность»144.
Перед лицом неизбежной смерти люди с надежным стилем привязанности удваивают интенсивность отношений.
Именно это делал мой отец. В свой последний месяц он построил новые отношения с теми единственными людьми, которые у него остались: со своими сиделками. Он спрашивал об их семьях, обсуждал с ними книги из своей библиотеки, давал советы тем, кто собирался заняться бизнесом, и помогал найти работу чьему-то сыну.
Но даже будучи человеком с надежным стилем привязанности, папа не мог противостоять распространенной среди пожилых людей модели поведения. По мере взросления и потери объектов привязанности: родителей, супругов, братьев и сестер, близких друзей – типичной реакцией становится символизация умерших любимых. Шейвер и Микулинчер отмечают, что «люди всех возрастов, но особенно пожилые, могут возлагать выполнение функций привязанности на символические фигуры»145. Так овдовевшие люди часто продолжают ощущать незримое присутствие супруга и «мысленно советуются с ним перед принятием важных решений». Для верующих альтернативой становятся отношения с Богом, которого они воспринимают в качестве надежной основы: всегда рядом, всегда наблюдает146. Таким образом, символические объекты привязанности часто становятся важной частью системы социальной поддержки пожилых людей