Через два вдоха я подтянул под себя руку и ногу. Было больно, словно я лишился кожи и мясом ощупал малейшую неровность земли под собой, но я легко это выдержал. Следом толкнулся от земли, медленно поднимая тело и садясь на колени. Это далось уже с большим трудом: мир качнулся, я не сразу сумел поймать равновесие, а сумев, огляделся уже сильней.
У моих ног лежал Седой, чуть левей, с той стороны, куда я раньше не мог глядеть, лежал Рутгош, больше впереди никого не было. Едва подлеченный глаз видел, конечно, плохо, да и марево мешало, но даже так я должен был сейчас видеть цепляющиеся за небо вершины в окружении облаков. Но не видел. Это означало только одно.
Я повернул голову и обнаружил и вершины, и остальных искателей. Далеко позади себя, шагах в трёхстах. Выходило, что тот голос, который я услышал, был голосом Седого. Или Рутгоша. Седой бросился меня спасать, ухватил за руку, которую тогда ожгло болью, потащил прочь, назад, пытаясь вырваться из ловушки. Я упал на землю, мне ожгло болью спину, ногу и прочее. Но сил моим спасителям хватило лишь на эти триста шагов.
Со страхом я вновь покосился на Седого и Рутгоша, но хотя я больше не слышал их полных боли хрипов, грудь у обоих то и дело поднималась, печати над их головами были на месте, они были живы.
Надолго ли?
Ловушка, которая по уверениям Рутгоша должна была отсечь всех слабее Предводителя, в крайнем случае заставить отступить и Предводителей, оказалась в несколько раз сильней, она свалила с ног даже сильных Властелинов Духа, она свалила с ног даже Властелина Духа, который долгие годы сопротивлялся стихии Зверя этапа Повелителя Стихии, она свалила с ног даже меня, научившегося пожирать стихию этого Зверя.
Сколько времени сумеет выдержать это марево Седой? Зеленорукий в своё время несколько дней с раной пробирался к порталу Пути, но Зеленорукий получил лишь небольшую рану и небольшую дозу яда и стихии Зверя, а не лежал под непрерывным потоком этой самой стихии. Больше того — основная часть моих людей вовсе не могучие Властелины Духа. Если Седому я щедро могу отмерить и день жизни, то для них счёт идёт на вдохи.
Я отчётливо осознал одну простую вещь — они все обречены. Мы слишком глубоко зашли в эту ловушку Древних. Даже если я сейчас встану и попытаюсь вытащить обратно хотя бы одного из них — я не успею — он умрёт раньше, чем дотащу его до начала кишки-ловушки, его сожрёт стихия.
Был только один выход. Только что я рискнул десятью узлами и несколькими меридианами, чтобы подлечить свой глаз. Риск оправдался, но теперь мне нужно было рискнуть большим.
Я мог сделать это любым участком тела, но снова должен был выбирать. Голова сразу отпадала, без головы я сдохну. Как не мог я рисковать и грудью или животом. Там слишком много важных органов — лёгких, сердца, желудка, средоточий. Если повредятся они, то я умру. Без ног я выживу, но даже без одной ноги я рискую никогда не выбраться отсюда, а вот без одной руки я уже когда-то был и даже приловчился без неё обходиться.
В любом случае, у меня не было выбора.
Поэтому я положил левую ладонь на грудь Седого и медленно выдохнул.
Помедлил, подгоняя в эту руку не самого крупного змея и пытаясь вдолбить ему нужные действия: погрузиться в Седого, жрать там чуждую этому телу стихию и не жрать привычную этому телу стихию.
А затем стиснул зубы и толкнул змея из своего тела прочь, в тело Седого.
Ощущения были…
Словно я вручил кому-то свой Пронзатель, этот кто-то его раскрутил, а затем обрушил мне на ладонь, безжалостно пробивая её шипом.
В сравнении с этой болью вся остальная — в коже, в глазах, в меридианах и прочих местах — померкла, стала мелочью.
Несколько вдохов я баюкал левую руку, обхватив запястье, кусая губы и пытаясь не стонать. Затем плюнул на эти попытки и хрипло выдохнул сквозь зубы:
— Ыргх-х-х!
Полегчало. Я развернул ладонь к себе и ожидаемо не обнаружил в ней дырки. Ничего не обнаружил, даже покраснения, а значит, нужно было продолжать. Я не знал, сумел ли вложить в змея свои приказы, справится ли он один там и вообще получилось ли отправить в Седого этого змея, не развеялся ли он между мной и им? Поэтому, кусая губы и раз за разом выдыхая своё «ыргх», я отправил в тело Седого ещё трёх змеев, а затем заставил себя встать на ноги. Здесь был ещё Рутгош.
Спустя ещё четырёх змеев и ещё четыре бесплотных удара огромного шипа в ладонь в ней так и не появилась дыра, но… по ощущениям, вместо пальцев у меня было сплошное месиво, а не по ощущениям я больше не мог пошевелить этими самыми пальцами левой руки, внутри меридианы ладони истончились, буквально порвались, но…
Если у меня всё получилось, то это малая плата, если не вышло, то…
Я невольно выдохнул ругательство:
— Дарсовы Древние, чтоб вам…
Оборвал сам себя. Что им? Они умерли четыре сотни лет назад, потеряв всё, что им было дорого. Что им?
Ногу Рутгоша я засунул себе под левую подмышку и зажал, Седого ухватил за штанину правой рукой и потащил. Обратно к остальному отряду, туда, откуда они так старательно меня тащили.
Три сотни шагов. Три дарсовых сотни шагов, которые я раньше мог пройти с улыбкой даже с вдесятеро раз большим весом на плечах. В этот раз уже спустя пятьдесят шагов я с хрипом считал каждый следующий.
Рвало болью всё тело, пульсировал болью правый глаз, а левый истекал слезами, из-за которых я то и дело ничего не видел, в те мгновения, когда я хоть и смутно, но что-то видел вокруг, вспышки боли в левой ладони то и дело заставляли мир вокруг выцветать, но я дошёл, справился, со стоном облегчения отпустил свои ноши и только сейчас додумался, что тащить их сюда было совершенно лишним — зачем я это сделал?
Выбросил эту мысль из головы, обвёл взглядом лежащих и выругался в голос:
— Тупой дарсов ублюдок!
Зачем? Зачем я тащил их сюда, теряя время? Зачем?!
Над всеми лежащими горели мои печати, которые напоминали о том, что нельзя называть нас Орденом или Небесным Мечом. Над всеми, кроме двух. Здесь и сейчас это означало лишь то, что эти двое мертвы. Я опоздал, и мои люди начали гибнуть.
Слабейшие, погибли слабейшие из отряда.
Мой взгляд заметался среди тел, выискивая тех, кого можно было назвать слабейшим из оставшихся.
Вот этот!
Я торопливо шагнул вперёд, упал на колени перед одним из искателей, шмякнул ему на грудь левую ладонь, едва не заорав от пронзившей меня боли, но сдержался, прикусил губу, а затем одного за другим вбил ему в тело четыре змея. Хотел бы я сказать, что это заняло у меня один вдох, но нет, после каждой вспышки боли мне приходилось судорожно втягивать в себя воздух, приходя в себя, а затем ещё вбивать приказы в очередного змея.
Но я справился, открыл глаза, сморгнул слёзы, повёл взглядом, выбирая себе следующего по силе, и увидел, как истлела моя печать над ещё одним искателем, вовсе не самым слабым из уцелевших. Над Бирамом, над тем, кто все эти дни шагал рядом со мной, подсчитывая шаги и помогая этим составлять карту этого Поля Битвы.
Я застонал, потянулся к его печати, попытался влить в неё ещё силы души, вписал в неё символ «Жизнь», пытаясь сделать хоть что-то, но всё было напрасно. Печать даже не заметила, что я вливаю в неё силу, медленно истлевал вместе с надписью Жизнь. Бирам умер.
Ещё вдох я не мог принять эту мысль, пялился в пустоту над его головой без единой мысли, глядел, как разноцветное марево стихий проносится через его тело, а затем заставил себя встать.
В отряде три десятка. Если на каждого будет уходить даже по десять вдохов, то мне понадобится триста вдохов, чтобы дать каждому по четыре змея. Но мне нужно больше десяти вдохов даже сейчас, когда я делаю это в третий раз, а ещё мне нужно шагать от тела к телу, выбирать тех, кто слабей.
Я не успею. Я — не успею. И даже то, что я даю людям своих змеев ничего не значит — ловушка Древних всё ещё работает и всё ещё рвёт их тела потоком стихий.
Нужен другой способ.
Я поднял перед собой левую ладонь со скрюченными, застывшими, непослушными пальцами. Через миг заставил самых сильных, самых жирных змеев в своём теле отвлечься от передачи стихии в узлы и рвануть в левую руку.
Если мне нужно лишиться левой руки, чтобы спасти своих людей — я это сделаю.
Если одной руки будет мало и я умру, пытаясь их спасти, значит, на то воля Неба, значит, я слишком слаб, чтобы пройти его испытание, и ему придётся искать кого-то другого, за кем ему тоже будет интересно следить.
Через вдох первый змей вырвался из ладони, доставляя мне непередаваемые ощущения, и тут же разлетелся сотнями синих нитей под ударом разноцветного марева ловушки.
Вот и ответ — я слишком слаб.
Но я не остановился, я лишь стиснул зубы и заставил слиться воедино сразу несколько змеев. Получившийся толстяк едва высунул голову из моей ладони, как заставил вспыхнуть болью всю руку, по всей длине своего тела.
Я заорал, змею тоже пришлось несладко — и он раззявил пасть в беззвучном крике — марево ловушки обдирало его тело, стегало разноцветными нитями, покрывая десятками ран, стёсывало его разноцветными искрами, заставляя его вспухнуть облаком синего тумана.
Марево стирало моего змея, и он дёрнулся, не выдержал, попятился обратно, пытаясь спрятаться внутри меня, там, где мог уцелеть, где мог на равных сражаться с чужой стихией.
Я же с ненавистью прохрипел:
— Куда? Жри! Жри её!
Змей дёрнулся раз, другой, помотал башкой, но затем действительно укусил марево, которое тут же разодрало ему пасть. Но я поддавил следующими змеями и безжалостно вышвырнул этого из своего тела.
Тот рванул прочь, теперь марево обдирало все его тело, а я понял, что долго он не проживёт. Не настолько долго, чтобы отожраться, как бывало при лечении Зеленорукого. Мне нужны более живучие змеи.
Прежде чем этот умер, исчез, разодранный на части, я слил воедино столько змеев, что получившийся стал едва ли не с руку толщиной. Таким не расширять меридианы, а пожирать их. Обычно они были у меня в десятки раз меньше, я с огромным трудом удерживал его сейчас от распада на десятки мелких змеев.