тут другое. Это текст без пульса, написанный неизвестно когда, неизвестно в каких условиях. Как же ты хочешь, чтобы он мог сегодня быть связанным с твоим путем, твоей эволюцией, с тем, что ты «должна» написать? Поверь мне. Я не говорю, что этот текст – ничто и никого не заинтересует, я говорю, что это уже не твое дело. У него уже нет ничего общего с тобой, с тем автором, каким ты стала. Это было бы необъяснимым возвращением назад. Катастрофой. Я его прочла, ну да, конечно, до конца, ну да, а как ты думаешь? Ты просила сказать, что я об этом думаю, и я позволила себе сказать, что это было бы ошибкой, серьезной ошибкой, да. Даже полностью исправленный и дополненный, даже улучшенный, измененный, пересмотренный по-новому. Это не вопрос зрелости. Не хочу тебя обескураживать, не хочу, чтобы ты хоть на секунду подумала, что я считаю, что у тебя не получится. Ты знаешь, до какой степени я в тебя верю. Но это – нет, это невозможно. Будь я на твоем месте, я бы засунула его поглубже в ящик, где ты его нашла. Ты боишься, тебе страшно, ты готова ухватиться за что попало. Мы постоянно возвращаемся к тому же, понимаешь, мы постоянно возвращаемся в одну точку: ты зажата, потому что отказываешься писать то, что должна писать. Нет, с моей стороны это не проекция, это что-то, что я чувствую в тебе, что я почувствовала сразу, когда мы познакомились. Я почувствовала, что ты боишься. Ты боишься идти туда, куда тебя ведут ноги. Ты неправа, потому что не тебе выбирать, какой ты писатель, мне очень жаль, но не тебе это решать. Раз уж мы об этом заговорили: я иногда думаю, не должна ли ты остерегаться того комфорта, в котором ты развиваешься, этой маленькой жизни, в конечном счете достаточно спокойной, со своими детьми, мужчиной, писательством, и все это разумно дозировано. Иногда я спрашиваю себя, да, это всего лишь вопрос, ну да, я спрашиваю себя, нет ли во всем этом капли… обезболивающего. Наверное, ты в этом нуждаешься, в этом равновесии, я могу понять, я знаю, о чем говорю, я знаю, какую трещину оставляет насилие и что это непоправимо. Ты думаешь, что нуждаешься в этом, потому что недостаточно доверяешь себе. Однако опасайся, как бы ты не уснула. Я понимаю, что ты боишься, но страх ни от чего не защищает, страх не предупреждает об опасности. Тебе это хорошо известно. А я знаю, откуда исходит опасность. Где твое уязвимое место. Я знаю, каким приемом они положат тебя на лопатки, так что не позволяй им сделать это, вот и все, что я хочу тебе сказать. Они отлично знают, чем тебя взять, но не имеют никакого понятия о том, что такое литература. Уж ты меня прости. Придется с этим смириться. О ком я говорю? Да ты отлично знаешь. Я просто тебе говорю, что ты не обязана сдаваться под предлогом сохранения тех связей, которые давно расторгнуты и в которые веришь ты одна. Подумай: кто на самом деле тебя любит? Потому что речь об этом. Я не уверена, что ты можешь избавиться от одиночества, я даже считаю, что ты заинтересована подготовиться к нему, потому что это участь писателя – вырыть ров вокруг себя – я не думаю, что есть иной путь, писательство ничего не исправляет. На этот счет мы единого мнения, оно копает, пашет, оно вычерчивает все более и более широкие борозды, все более глубокие, оно создает вокруг тебя пустоту. Необходимое пространство. Так вот, возвращаясь к тексту: разумеется, если ты отправишь его издателю, тебе не скажут «нет», тебя обнадежат, скажут, что это хорошая идея; они не сумасшедшие, им выгодно, чтобы ты добавила немножко денег в кассу, не надо строить иллюзий, это все, что их интересует. Даже если твоя следующая книга будет плоха, они втюхают ее тысячам читателей. А поскольку им тоже приходится отчитываться перед верхним этажом, им не хочется сложностей, поверь мне. Так что задумайся на минутку о том, что ты должна сделать, о партитуре, в которой ты играешь. Ты боишься пустоты, но ты не должна сдаваться. Потому что речь идет об этом.
На следующий день я засунула рукопись в сундук, в глубине которого нашла ее.
Спустя несколько дней я поставила в известность свою издательницу. Она не попросила дать ей почитать рукопись, не казалась удивленной. Она посоветовала мне подумать. Столько, сколько мне будет нужно.
Я не рассказала о рукописи Франсуа, и у меня больше не было причины делать это, потому что я очень скоро отказалась от своей затеи. Если Франсуа не путешествовал, он дни напролет читал книги, это было основой его профессии. В какой-то мере его профессия нас сближала. Мы часами могли обсуждать чужие романы, нам нравилось делиться друг с другом своими открытиями, пристрастиями, спорить о наших разногласиях. Но я была не только читательница. Я писала книги. Книги, о которых он был способен высказать свое суждение. Вот, разумеется, по какой причине я не хотела показывать ему мою прозу, а иногда даже говорить с ним о ней. Я боялась разочаровать его. Я боялась, что он меня разлюбит. Два года назад, когда я закончила первую версию, я отказалась дать ему прочесть свою последнюю книгу. Он ознакомился с текстом, только когда были напечатаны первые экземпляры.
Писательство представляло для меня самую интимную территорию, самую уединенную, самую защищенную. И которую мне меньше всего хотелось бы с кем-нибудь делить. Свободную зону, эгоистически охраняемую. Забаррикадированную. Зону, о которой я упоминала лишь поверхностно, скупо. Чаще всего я разговаривала со своей издательницей до того, как начать новую книгу, потом проходили долгие месяцы, прежде чем я отправляла ей первую версию законченного текста. Так я поступала всегда.
Вот что Л. поняла очень скоро: писательство – это укрепленная территория, запретная для посетителей. Но теперь эта территория была заминирована, атакована сомнением и страхом, и мне становилось невыносимо это одиночество.
Я хотела сражаться одна, но мне был нужен союзник.
Несколько дней спустя, пытаясь ответить на свою почту, я вдруг осознала, что для меня стало почти невозможным больше пяти или десяти минут сидеть перед компьютером. Помимо опасения, которое я испытывала, когда его включала (страшное чувство сдавливания за грудиной), мне было все более мучительно – физически – находиться напротив экрана, даже если это было всего лишь время, необходимое для написания нескольких писем. Процесс письма превратился в сражение. Не только написать книгу (по правде говоря, об этом уже и речи не шло), но вообще просто что-то написать: ответить друзьям, на просьбы, переданные через издателя, соединять слова, чтобы составить фразы, какими бы расхожими они ни были. Я сомневалась в формулировках, размышляла над грамматикой, искала и не находила верную интонацию. Процесс письма превратился в испытание силы, а я не держала вес.
И всякий раз перед пустым экраном этот ожог пищевода, мешающий мне дышать.
Я не сказала Л., что отказалась писать новеллу для женского иллюстрированного журнала и в третий раз перенесла написание передовицы, которую предлагал мне один еженедельник.
Я не сказала Л., что опоздала уже на шесть недель со сдачей предисловия для переиздания последнего романа Мопассана, за которое взялась год назад.
Я не сказала Л., что мне больше не удается связать двух слов.
У меня тряслись руки, и глухой, смутный страх бился в венах.
Как-то вечером я согласилась пойти с Франсуа на вернисаж выставки, организованной одним из его друзей. Я нигде не бывала после дня рождения Л.
Мы пришли в числе первых, поздоровались с виновником торжества и посмотрели развешенные по стенам фотографии, среди которых была понравившаяся мне серия черно-белых портретов, выполненных в шестидесятых годах. Был организован коктейль. Довольная, что пришла, я подхватила бокал шампанского и огляделась. Пришло время обсудить выставку, обменяться мнениями за стаканчиком, доказать свое умение жить в обществе. Я не осмеливалась заговорить (надо думать, когда сидишь дома, в конце концов утрачиваешь навык пользования словом) и вдруг увидела, как появилась большая компания писателей и журналистов, которых я знала. Я должна была хотя бы поздороваться с этими людьми. Но вместо того чтобы шагнуть вперед и поприветствовать их, я в порыве отступления и абсурдного страха попятилась, как сделала бы, охваченная головокружением, на расположенном на высоте двадцати метров над землей карнизе, чтобы прижаться к надежной стене. Спиной к стене. Точно так же, как в пятнадцатилетнем возрасте, когда невидимая сила по вечерам толкала меня к краю, к периферии, к границам. Подпирать стенку, да, только бы не рисковать, что меня увидят. В этот вечер та же самая сила вытолкнула меня из круга, неспособную просто сказать «привет, как дела». Голос у меня в мозгу возмущался: Дельфина, ты делала это десятки раз, ты умеешь, будь простой и естественной, будь самой собой. Но нет, слишком поздно, у меня не заладилось, меня отнесло в сторону. Франсуа издали повернулся ко мне и бросал встревоженные взгляды.
Меньше чем за две минуты я вернулась на тридцать лет назад, превратилась в робкую и гордую девочку, неспособную делать, что положено.
Так вот во что я превратилась из-за того, что перестала писать, не могла больше писать, так вот что меня ждет, если я не найду выхода: беспрецедентное движение вспять.
Я уже сбилась со счета, скольким людям я должна позвонить, кому пообещала встретиться на аперитивах, обедах, ужинах. Тем, кого в нормальное время я была бы рада видеть, но теперь нет. Да и что я могла бы им сказать? Что у меня больше нет ни единой мысли, ни единого устремления, что я спрашиваю себя, уж не выбрала ли я ложный путь с самого начала, спрашиваю себя, что я здесь делаю, посреди ничего, я – писатель с повреждением, это клише я не решаюсь даже сформулировать, с повреждением, да, мне очень жаль, это трогательно, но нет, дело тут не во времени, не в успехе, вообще ни в чем, это несравненно глубже, не могу объяснить вам, это что-то связанное с основой писательства, его правом на существование, может, я ошибаюсь с самого начала, может, мне вообще нечего здесь делать, я пропустила поворот, которым было бы разумно воспользоваться, другую жизнь, да, другой образ жизни, менее самонадеянный, менее суетный, менее открытый, не знаю, зачем я это говорю, усталость, да, разумеется, но иногда мне кажется, что в мой мозг попала чужеродная частица и что передача, сцепление, желания спутались, все эти вещи, которые прежде не так плохо работали, теперь зависят от резких толчков, перебоев, в то время как я хочу остаться одна, понимаете, какое-то время побыть в стороне, не сердитесь, я была бы рада узнать ваши новости, если бы не должна была взамен поделиться своими, но это не так работает, я прекрасно знаю.