Ночь постепенно отступала. Небо за бортом окрасилось в серый цвет, и видимость заметно улучшилась. Еще через час я в деталях разглядел внизу заснеженные поля и леса, чередующиеся с аккуратными городками и деревеньками. Вид сверху сильно напоминал компьютерную стратегию: крыши домов, фигурки людей, машины, танки, мотоциклы. Все суетятся, куда-то бегут, машинки катаются, как заводные, словно невидимый игрок ткнул в экран зеленой стрелкой-курсором, щелкнул кнопкой мыши – и юниты отправились по его приказу собирать ресурсы или крошить всех на своем пути.
Долго любоваться проплывающими внизу пейзажами не удалось: самолет попал в зону облачности, и все вокруг стало молочно-белым. Поначалу я испугался, ведь пилот из меня никакой. Пока видел землю, хоть как-то ориентировался по ней, а теперь что делать? Смотреть на облака и гадать, куда на этот раз забросит судьба?
Я стиснул зубы и, до боли в суставах, сжал пальцы на штурвале, лишь бы не давать волю панике. Нервно втягивая воздух сквозь зубы, я, не моргая, всматривался в мутную пелену, словно хотел пронзить ее взглядом. Минут через пятнадцать облака сгустились еще больше, но я, вместо того чтобы сильнее запаниковать, внезапно испытал прилив спокойствия. Просто я осознал, что могу держать курс. Как будто в голове вдруг заработал компас Джека Воробья и указывал мне верное направление. Теперь я не боялся заблудиться в бескрайнем небе и был на все сто уверен, что в любом случае попаду в Сталинград.
Почувствовав себя Чкаловым, я полностью убрал закрылки, добавил газу и поднял «юнкерс» на высоту в полторы тысячи метров от земли.
Ровный гул моторов навевал дрему. Я боролся со сном изо всех сил: бил себя по щекам, щипал нос и уши. Борьба шла с переменным успехом. Кажется, один раз я все-таки отключился на несколько секунд, а может, и больше. Очнулся как от резкого тычка в бок, глянул осоловелыми глазами на приборную доску и мгновенно стряхнул с себя остатки сна. Стрелки альтиметра крутились, отсчитывая быстро тающие метры. Я резко дернул штурвал на себя, добавил тяги. Движки дружно загудели, увлекая самолет в родную стихию. «Юнкерс» занял прежний эшелон, а я дал себе слово больше не спать, пока не сядем на землю.
На помощь пришла знакомая с первого курса система. Помнится, в начале студенчества я сильно загулял, радуясь новообретенной свободе, и к концу второго семестра пришел с долгами по пустяковым, в общем-то, дисциплинам: истории, психологии и философии.
Декан факультета, он же мой двоюродный дядька по совместительству, вызвал меня к себе. В тот день я не больно-то и спешил к нему. Поболтал сначала с одногрупниками, отвесил комплименты паре симпатичных девчонок с исторического факультета, они жили в общаге в соседней комнате с моим друганом Мишкой Теплаковым, пошатался по коридорам универа.
– Вот что, Саня, – сказал дядька, когда я все-таки заглянул в деканат. – Понимаю, ты сейчас студент и у тебя веселая, вольная жизнь, – продолжил он, сложив руки в замок и глядя на меня добрыми глазами сквозь стекла очков. – Но, будь добр, измени отношение к учебе. Игорь Петрович и Маргарита Сергеевна согласны поставить тебе хорошие оценки, если ты сдашь им в понедельник рефераты. А вот Соломон Моисеевич не соглашается ни в какую. Он требует, чтобы ты принес все его лекции, переписанные тобой лично.
Я отмахнулся, мол, ерунда, возьму тетрадь у кого-нибудь – и все.
– Нет, Саня, не ерунда, – твердо сказал дядя. Как щас помню, я даже опешил тогда немного. Никогда его таким не видел. Он всегда такой мягкотелый: уси-пуси, тю-тю-тю, а тут чуть ли кулаком по столу не стукнул. – Ты своим разгильдяйством настроил против себя самого вредного человека в университете. Да у этого Соломона Моисеевича уникальная память. Он помнит почерки всех студентов, что когда-либо учились у него. Ты ему письменные работы сдавал?
– Ну, сдавал, – ответил я, начиная понимать, что меня ждет.
Дядя полез в ящик стола и достал оттуда с десяток пухлых тетрадей.
– Это все, чем я могу тебе помочь.
– Что это? – спросил я, не решаясь взять «подарок» в руки.
– Все лекции Соломона Моисеевича за пять лет.
– Но ведь у нас философия закончилась в этом семестре и больше ее не будет!
Дядя виновато развел руками:
– Извини, Саня, но я не смог переубедить его. Он уперся как баран и твердит только одно: все лекции взамен на допуск к экзамену.
Примерно за полторы недели я справился с заданием: спал по пять часов в сутки, исписал несколько ручек, выпил банку кофе, но принес лекции Моисеичу. А он даже не посмотрел на них, просто взял зачетку и поставил оценку. Ладно хоть не трояк.
К чему я это рассказал? А к тому, что не спать в те дни мне помог кофе и музыкальный центр. Я пил горькую растворимую бурду и врубал музон на полную громкость, когда чувствовал, что скоро отключусь. Конечно, в самолете нет ни того ни другого, зато я песен знаю штук двести, если не больше. Вот я и начал петь, чтобы не заснуть. Пел смело, чуть ли не в полный голос. Шум моторов заглушал посторонние звуки, и я не боялся разбудить спутников.
Когда закончилась хранившаяся в памяти классика рока, я перешел на старые советские песни. Есть в них что-то особенное, под настроение с ними можно любое дело свернуть. В моем случае они сработали лучше любого энергетика. Я пел, легко заменяя забывшиеся слова универсальным «на-на-на». Главное – мотив, все остальное второстепенно!
И вот настал черед марша авиаторов, того самого, где «все выше, выше и выше, стремим мы полет наших птиц». Концерт неожиданно прервал чихнувший двигатель. Как раз на том самом месте, где я собирался спеть о пропеллерах, в которых «дышит спокойствие наших границ», левый движок заработал с переменным успехом, как-то странно прокручивая винт. Он то вращался с прежней скоростью, то спотыкался, как уставшая лошадь, и я различал в сияющем диске черные росчерки лопастей.
Немного погодя к «захворавшему» коллеге присоединился и правый мотор. Самолет на миг потерял в тяге. На приборной панели заморгали лампочки, несколько раз тревожно вякнул бипер. Я бросил взгляд на циферблаты приборов. Стрелка топливного датчика дрожала возле нуля, скорость пока держалась на прежнем значении, время полета по бортовому хронографу близилось к семи часам.
Полный пипец, особенно если учесть, что взлететь-то я смог, а вот сесть. Я и на компьютерном симуляторе хреново с посадкой справлялся, чего уж говорить о настоящем самолете. Да и где садиться-то? В чистом поле?
– Подъем! Спасайся, кто может! Карррамба!
Марика от моих воплей так и подпрыгнула в кресле, а Дитрих в грузовом отсеке с грохотом свалился на пол. Оба уставились на меня, хлопая глазами и тяжело дыша.
– Что случилось? – тревожно спросила Марика.
– Да, штандартенфюрер, что произошло? – В голосе немца звучала сталь.
Я рявкнул, не удостоив пассажиров ответами:
– Дитрих, ты видел парашюты?
– Где?
– Где, где. – Рвущееся на волю матерное слово чуть не сорвалось с языка. – В самолете!
– Ну, видел вроде, а что?
– Тащи сюда, потом объясню.
– Нет уж, герр штандартенфюрер. – Голос Марики дрожал от негодования. – Потрудитесь сейчас объяснить. Я до сих пор не могу прийти в себя от ваших воплей и.
– Дитрих! Черт бы тебя побрал! – заорал я, не обращая на подругу внимания. – Тащи скорей эти проклятые парашюты, пока мы не грохнулись!
На лице Марики отразился испуг.
– Мы падаем?! Почему?! Нас подбили?! Когда?! Кто?!
Я перегнулся через край кресла, схватил ее за руку.
– Успокойся! Нас никто не подбил, просто бензин на исходе, вот и все. Дыши глубже. Вот так. Молодец! Хорошо?
Марика кивнула, старательно пытаясь держать себя в руках.
В грузовом отсеке что-то шуршало, падало и гремело. Похоже, Дитрих всерьез взялся за поиски. В этот миг левый мотор громко чихнул и заглох. Винт еще крутился по инерции, но с каждым оборотом делал это все медленнее, пока окончательно не застыл в одном положении. Марика взвизгнула и так сильно побледнела, что стала похожа на мраморную скульптуру.
– Дитрих! Где парашюты?! – гаркнул я, не отрываясь от штурвала.
В ответ донеслось кряхтение, и опять что-то с грохотом упало на пол. Я хотел оглянуться, но мое внимание привлек правый двигатель. Он заглох, как и левый за мгновения до этого.
Марика из последних сил балансировала на краю истерики. Другая бы на ее месте давно уже с катушек слетела, а она ничего – держится.
Сзади раздалось надсадное кряхтение и противный скрежет металла. Я обернулся. Немец с красным от натуги лицом толкал здоровенную бочку.
– Дитрих! Ты спятил?! Зачем тебе это?! Где парашюты?!
– Лучше помогите, штандартенфюрер, – прокряхтел он. – Прыгнуть мы всегда успеем.
– Возьми штурвал, Марика!
Марика никак не отреагировала. Я сильно тряхнул ее за плечо и уже хотел ущипнуть за щеку, как вдруг она повернулась ко мне. В глазах плескался испуг, бледные губы тесно сжаты, кожа на скулах натянулась.
Я ободряюще улыбнулся и сказал тихим, почти ласковым голосом:
– Возьми штурвал, милая. Вот так, да. Молодец, девочка, хорошо. Теперь смотри сюда, – показал я на компас. – Видишь эти черные буквы SO?
Марика кивнула.
– Следи, чтобы вот эти маленькие красные стрелочки были как раз между буквами. Поняла?
Марика снова кивнула.
– Умница! Я помогу Дитриху и вернусь.
Я щелкнул замками страховочного ремня, вылез из кресла, чмокнул любимую в щеку и потопал к немцу.
– Вот объясни мне: с чего ради ты вцепился в эту бочку? Там что, парашюты лежат?
Дитрих молча ткнул пальцем в зеленый бок бочки с трафаретной надписью Flugbenzin поверх выпуклого ободка.
– Ну, авиационный бензин, и что? Куда ты его заливать собрался? Или ты решил продырявить дополнительные баки, чтобы плеснуть туда топлива?
– Толкайте, штандартенфюрер, – сердито сказал Дитрих.
Я пожал плечами и вместе с ним навалился на бочку. Тяжелая, раза в три больше обычной емкости, она с ужасным скрипом сдвинулась с места.