Немного придя в себя после неприятного открытия, я внимательно изучил место авиакатастрофы. Самолет рухнул посреди голой равнины, пропахал в белой целине глубокую борозду и врезался носом в невзрачный холмик. Пропеллеры сильно погнулись, а у правого движка винт и вовсе закрутило в штопор. Левое крыло надломилось в районе моторной гондолы и воткнулось в снег, изображая горку. Шасси тоже досталось: одно колесо с колпаком обтекателя торчало из сугроба в двадцати метрах от самолета, другое держалось на уцелевшем подкосе и тихо скрипело, покачиваясь на ветру.
Унылое зрелище. А если учесть, что вокруг, кроме разбитого «юнкерса», глазу не за что зацепиться, то и вовсе печальное. Хотя нет, чего это я? Вон же на горизонте чернеет едва заметная на таком расстоянии линия лесополосы. Слева, почти на пределе видимости, бревенчатые опоры ЛЭП расставили ноги, будто шагают куда-то строем. Справа, на два часа по воображаемому циферблату, темнеет серое пятно рощицы. Да и кусты ивняка в ста метрах отсюда хоть как-то скрашивают белое однообразие поля.
По колено проваливаясь в сугробы, я подковылял к «юнкерсу». Хвост самолета высоко задрался вверх, и я сначала вскарабкался на сломанное крыло, а потом, проявляя чудеса акробатики, взобрался на борт и прошмыгнул в хвостовой отсек. Там все было кувырком. Вывалившиеся из открытого ящика обрезки труб, инструменты, болты и гайки бесформенной кучей лежали в углу переборки. Защелки на ящике с «аквалангами» тоже оказались расстегнуты, а крышка приоткрыта. Я приподнял ее, просунув пальцы в узкую щель. Баллоны исчезли. Дитрих забрал их с собой, как и браслет. Странно все это.
– Саня!
Цепляясь за выступы обшивки и ребра шпангоутов, я добрался до двери и, схватившись за косяк, выглянул. Марика стояла возле самолета, подняв лицо к хмурому небу.
– Почему он это сделал, Саня? Зачем он спасал нас в Берлине, если все равно хотел убить?
– Не знаю. Подожди минутку. – Я снова скрылся в чреве самолета.
Через открытую дверь в грузопассажирский отсек намело снега, сапоги скользили по наклонному полу, так что я с большим трудом пробрался в кабину, хватаясь за все, что попадалось под руку. В углу, со стороны кресла второго пилота, в узкой щели между листом обшивки и уголком раскоса застряло лезвие раскладного ножа, того самого, которым я отрезал полоску сукна от шинели. Видно, Дитрих забыл о нем, когда удирал, а может, решил не тратить время из-за такого пустяка. Когда он нас вырубил, счет пошел на секунды. Тут уж не до мелочей вроде ножа, ведь надо еще вытащить «акваланги», надеть парашют и выпрыгнуть, пока высота позволяет.
Я выдернул лезвие из щели и выпрямился, собираясь выковырять компас из приборной панели. Надеждам не суждено было сбыться. Компас, как и остальные приборы, сильно пострадал при ударе самолета о землю. Зато по разбитым часам и застывшим цифрам на указателе скорости я примерно определил расстояние полета. Мы провели в воздухе восемь с небольшим часов, перемножаем на двести семьдесят, выходит, если я не сбился с курса, мы рухнули примерно в двадцати километрах от Сталинграда. Плюс-минус. Ну, хоть это радует.
Я сложил нож, сунул в карман куртки и с прежними трудностями добрался до двери. Сев на порог, спрыгнул и чуть ли не по пояс провалился в сугроб. Марика схватила меня за руку, потащила из снежного плена. Непокорная прядь снова выскользнула из-под шлема, нависла на глаза. Марика так смешно пыхтела, когда сдувала ее, что я негромко гыгыкнул.
– Ты чего? – Она снова фыркнула, сдувая надоевшие волосы.
Тут уж я не выдержал и загоготал в голос.
– Ну и выбирайся сам! – Марика отбросила мою руку, обиженно поджав губы.
К тому времени я освободился больше чем наполовину и ее помощь уже не требовалась. Правда, душил смех, но с этим я кое-как совладал, выбрался из снежной ловушки, упал на спину и вдоволь просмеялся, глядя слезящимися глазами в свинцовое небо.
Под конец моей истерики Марика перестала дуться как мышь на крупу и стукнула меня кулачком по груди. Я хохотнул, а она сверкнула глазами и давай по мне колошматить, как заяц по пню. Бесится, рычит, бьет почем зря, а силешки – ну вот на четверть пальца не наберется. Мне от этого еще смешней стало, а дыхалки-то уже не хватает, и колики в животе начались Я решил: пора с этим цирком заканчивать, пока со смеху не помер, схватил подругу за руки, повалил на снег, навис коршуном сверху и выдохнул, запыхаясь:
– Снимай… шинель…
– Зачем? – удивилась Марика, приподняв бровь, но руку все же высвободила и стала расстегивать пуговицы.
– Так надо, – сказал я уже более спокойно, вжикнул молнией и снял с себя куртку. – Надень это. Если нарвешься на красноармейцев, так у тебя будет больше шансов остаться в живых.
Марика одарила меня влюбленным взглядом.
– Я тебя одного не оставлю, пойду с тобой до конца и буду рядом, что бы ни случилось.
– Нет.
– Но я.
– Не спорь, так будет лучше для всех. Ты все равно не сможешь вернуться со мной в будущее. Твое место здесь, а мое там. Понимаешь?
Марика села на снег, низко склонила голову. Я помог ей подняться, взял за подбородок, чтобы видеть ее полные слез красивые глаза.
– Я люблю тебя и не прощу себе, если с тобой что-то случится, – прошептал я, выдыхая облачка морозного пара.
– Ты можешь остаться со мной, – робко сказала она. – Я буду тебе вер.
– Нет, Марика! – Я покачал головой. – Я бы очень хотел, но это не в моих силах. Я должен исполнить предназначение, должен сделать то, ради чего сюда попал. Я не знаю, чем это закончится. Не знаю, что будет со мной потом. Может, вернусь домой в будущее, а может, навсегда останусь здесь, и мои побелевшие кости найдет какой-нибудь пионер через тридцать лет. Но я обещаю, – я взял ее холодные ладошки в руки и прижал к груди, – если выживу и останусь здесь, обязательно найду тебя, где бы ты ни была, и вот тогда ты станешь моей женой.
Марика всхлипнула, привстав на носочки. Я ощутил ее дыхание на своих губах, а потом почувствовал вкус ее соленых слез.
– Ну все, все, пора. – Я отстранился от любимой, заглянул в ее васильковые глаза и снова поцеловал. Второй поцелуй длился дольше первого. На этот раз уже Марика оттолкнула меня:
– Хватит! Не надо мучить друг друга!
Она отвернулась, глотая слезы. Я тоже чувствовал себя не лучшим образом. В надежде хоть как-то скрасить неловкое молчание, я помог ей надеть куртку, сам влез в рукава шинели и показал на пришитого над карманом летной одежды нацистского орла:
– Давай-ка уберем это.
Марика прикусила нижнюю губу, вцепилась в эмблему кончиками пальцев и резко дернула, как будто хотела вместе с нашивкой оторвать часть своей души. Наверное, ту самую, где поселился я.
– Давай помогу. – Я достал нож из кармана уже ее меховой кожанки, с щелчком извлек лезвие и в два счета спорол нацистскую символику. Выбросил скомканный клочок вышитой серебряной нитью ткани в оставленную самолетом борозду, сложил нож и вернул туда, откуда взял. Марике он всяко нужнее, чем мне. – Ну что, пойдем?
Я поковылял впереди, прокладывая в сугробах дорогу. Марика плелась за мной, ступая в глубокие ямки моих следов.
Мутный глаз солнца равнодушно следил за нами из-за плотной пелены облаков. Высоко в небе посвистывал ветер. Временами прижимаясь к земле, он снимал с голубоватых барханов снежную пыль, закручивал ее в спираль или змейками гонял по холмистым просторам.
Мы шли наугад. Единственным ориентиром служил извилистый пунктир ивняка, кусты неровной строчкой пересекали поле по всей его бескрайней длине, и темнеющая вдали лесополоса. Сплошная белизна утомляла. Глаза радостно цеплялись за изредка пролетающих в небе птиц и торчащие из сугробов ветки с одинокими лодочками коричневых листьев и гроздьями сухих ягод. Не представляю, что стало бы с нами, не будь темной полоски деревьев на горизонте. Лесополоса не только служила ориентиром, она спасала от снежной слепоты. И это при том, что день сегодня был пасмурный. А если бы солнце ярко светило?
Долгий путь притупляет бдительность. Не будь наше путешествие таким утомительным, быть может, я и не угодил бы в устроенную природой ловушку. Оказывается, ивняк не просто так рос извилистой линией. Голые ветки кустов обозначали границы речки. И как я сразу об этом не догадался? Хотя, о чем это я? Ладно бы приметы какие были: береговой склон там, ну или обрыв. Так нет ведь. Ровное поле без каких-либо намеков на западню. А кусты. Ну, что кусты? Они разве всегда растут по берегам рек? Может, здесь низинка заболоченная, откуда я знаю.
Марика даже закричала, когда я стал исчезать у нее на глазах. Сначала ноги до середины бедра, потом провалился по пояс и вот уже руки лежат на присыпанном снегом льду, а сам я по грудь в студеной воде. Дыхание резко перехватило, голову как будто сдавил железный обруч, в глазах заплясали черные точки. Сапоги и шинель как будто налились свинцом и потянули на дно. Я повис на темной от расплескавшейся воды кромке льда, боясь пошевелиться. Вдруг она обломится, и меня затянет течением под этот панцирь, как недавно утащило свалившийся с головы тюрбан из шарфа.
Марика попробовала сунуться ко мне, но я сипло крикнул:
– Близко не подходи! Куртку сними, ляг на живот и ползи к полынье. Бросишь мне рукав, попробую так выбраться.
Марика стряхнула рукавицы, вжикнула бегунком, скинула куртку и легла на живот.
– Сейчас, сейчас, потерпи, миленький. Ты только не бросай меня, слышишь?
– П-ползи, д-давай, п-потом п-поговорим, – выдохнул я, чуть не откусив кончик языка бьющими чечетку зубами.
Марика подползла ко мне по-пластунски, бросила рукав. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, прохрипел:
– Т-тяни-и!
Она резко дернула. Кожанка затрещала по швам, но прочные нити выдержали. С трудом перебирая в воде ногами, я на пределе сил помогал Марике. Проклятый лед все время ломался. Я никак не мог заползти на него и, словно ледокол, пробивался к берегу, стремительно теряя последнее тепло.