Синцов на секунду задумался.
– Ладно, давайте зайдем в дом.
Я выдохнул с чувством огромного облегчения. Отдых и обжигающий губы кипяток – вот и все, что нам сейчас было нужно.
– Но перед этим я вынужден вас обыскать. Обоих, – с нажимом сказал старшина.
– А черт с тобой, обыскивай, – кивнул я и улыбнулся, хотя вряд ли так можно назвать жалкую попытку растянуть застывшие губы. – Все равно ничего не найдешь.
По знаку Синцова красноармеец Шихов обыскал сначала меня. Потом, покраснев до ушей, приблизился к Марике. Та хоть и порядком замерзла, мгновенно встрепенулась, когда безусый юнец протянул руки к ее куртке.
– Dotknij mnie, dupku, a dostaniesz po mordzie![10] – грозно предупредила она солдата на родном языке.
Разведчик покраснел еще сильнее, опустил руки и оглянулся, словно ища поддержки у товарища – грузин во все глаза таращился на Марику, разве что языком не цокал от восхищения – и командира.
– Смелее, – подбодрил я его, а сам на немецком попросил спутницу умерить девичью гордость и позволить бойцу выполнить приказ.
Старшина вскинул оружие, едва услышал вражескую речь, но я продублировал сообщение по-русски, и он опустил автоматный ствол к земле.
Красный как рак Шихов торопливо обыскивал девушку, едва дотрагиваясь до куртки. Ножа не нашел. Он, видно, выпал из кармана еще там, у реки. Марика терпела его прикосновения, но лишь до тех пор, пока дело не дошло до штанов. Она так сильно толкнула красноармейца, что тот хлопнулся задом в сугроб под дружный хохот старшины и второго солдата.
Шихов вскочил на ноги, сдернул автомат со спины, навел на девушку.
– Отставить! – громовым голосом рявкнул Синцов, мгновенно прекратив смеяться.
– Товарищ старшина, а чего она дерется, – обиженно протянул рязанец, вешая ППШ на плечо.
– Понравился ты ей, Ваня, – с кавказским акцентом сказал боец с орлиным носом. – Тебя девушка на свидание пригласила, а ты не понял, да. Обижаться начал, нехорошо, э!
– Помолчи, Резо. Неизвестно, как бы ты отреагировал, свалившись в сугроб, – повернулся к нему Синцов.
Грузин широко улыбнулся:
– Я бы, таварищ старшина, обрадовался. Упасть в снег от руки такой девушка – счастье! У нас в Грузии.
– Хватит, Резо, слышали мы про твою Грузию. Там и горы высокие, и реки быстрые, и невесты одна другой краше.
– Правильно гаварите, таварищ старшина! Приезжайте ко мне домой после войны, мама вам такие хачапури сделает, пальчики оближешь! М-м-м! – Он даже причмокнул от удовольствия.
– Хорошо, Резо, приеду, надо только дожить до победы.
– Доживем, таварищ старшина, еще как доживем! – воскликнул грузин, взмахнув рукой. – И ты, Ваня, приезжай, и вы, таварищ полковник, только форму эту проклятую снимите! И девушка ваша пусть приезжает. Мама всем будет рада.
– Все, все, Резо, угомонись. И ваши, и наши – все приедем, – сказал старшина, жестом подзывая к себе Шихова. – Ну, Ваня, что нашел?
– Кроме этого, ничего, – ответил разведчик, протягивая командиру мое удостоверение.
– Так, так, – протянул старшина, разглядывая подмокший прямоугольник из серого картона с тремя строчками готических букв и нацистским орлом над ними. – Что это?
– Удостоверение на имя штандартенфюрера СС Отто Ульриха фон Валленштайна, – сказал я. – А что ты ожидал увидеть, старшина? Красные корочки со звездой? Давай уже веди нас в дом, пока дивчину совсем не заморозил.
Синцов махнул рукой. Все еще красный Шихов пошел впереди к ближайшему дому, из трубы которого валил дым. За ним, ступая след в след, двинулись я и Марика. Резо и старшина замыкали колонну.
Седая бабулька в валенках на босу ногу, старой домотканой юбке серого цвета и байковой жилетке поверх холщовой рубахи встретила нас с веником у порога. Она заметила нас в окне и заранее приготовила метелку, чтобы мы смахнули с себя снег в сенцах.
Красноармейцы сняли снегоступы, поставили их в угол, потом поочередно обмели одежду и обувь, причем Резо еще и за Марикой поухаживал. А я почистить шинель не смог, поскольку последние силы оставили меня. Так и осел кулем на дощатый настил пола и только благодаря Ване, тот успел подхватить меня, когда я падал, избежал удара головой о бревенчатую стену сруба.
Под цепким взглядом старшины Шихов снял с меня задубевшую шинель, помог подняться по крашенным охряной краской покосившимся ступеням крыльца и, пригнув ладонью мою голову, чтобы я не стукнулся о низкую притолоку, завел в дом.
Жилье встретило теплом и весело потрескивающим огнем в сложенной по центру избы печке. На вбитом в потолочную балку крюке висела старая керосинка с закопченным стеклом. Я так и представил, как по вечерам в ней теплится огонек, размазывая тени по стенам и разгоняя мрак по углам. В красном углу на полочке под белым рушником когда-то была икона. Бревна со временем потемнели, и там, где она стояла, остался светлый прямоугольник. Теперь это место занимала перевязанная черной ленточкой фотокарточка мужчины в военной форме с двумя миниатюрными танками в петлицах. Печальные глаза танкиста смотрели на каждого, кто заходил в дверь, и от этого взгляда становилось не по себе. Погибший сын хозяйки как будто заглядывал в самые потаенные уголки души, извлекая на свет все темное и светлое, что хранилось там. Под полочкой до сих пор висела лампадка. Сейчас она не горела, но я подозреваю, что иногда бабулька зажигала в ней маленький огонек и, встав на колени, разговаривала с сыном, глядя на фотографию выцветшими от слез глазами.
Внутреннее убранство избы не отличалось изысками. Покосившиеся оконца закрывали короткие шторки с вышивкой, на дощатом полу разноцветными дорожками протянулись половики. В дальнем углу горбился окованный железом сундук, где хозяйка хранила нажитый за всю жизнь небогатый скарб. Простенок между окнами занимал стол под заштопанной, но чистой скатертью. Под ним три табуретки, четвертая в углу, где фотография, на ней пожелтевшая от времени газета «Правда» и цветочный горшок с геранью. Справа от входной двери грузно осела бадья с водой, слева на тощих ножках застыла деревянная скамья. С обратной стороны к печке жалась железная кровать под серым шерстяным одеялом и с горкой подушек в изголовье.
Ваня помог мне сесть на скамейку, стащил с ног сапоги, из которых на пол высыпался хрусталь ледышек, поставил обувь подошвами к печке. Потом подхватил под мышки, подвел к торцу печи, усадил на пол. Стол с табуретками как раз оказался напротив меня. Рядом со мной села Марика, прижалась к печке спиной, обхватила мою руку ладошками и подула теплом на посиневшие от холода пальцы.
Красноармейцы скинули капюшоны маскхалатов, сняли вещмешки, подвесили их за лямки на торчащие из бревна кованые гвозди. Те шли в ряд справа от двери и, по-видимому, заменяли хозяйке вешалку. Туда же отправились серые ушанки с красной жестяной звездочкой по центру мехового козырька. Расстегнув несколько пуговиц защитной хламиды и бушлатов, солдаты разбрелись по избе, оставив оружие при себе.
Синцов тоже чуток разоблачился, сел на скрипнувший под его весом табурет, положил автомат на колени. На усталом лице отчетливо читалась решимость в любую секунду пустить оружие в дело.
– Нам бы обогреться немного, мамаша, да кипяточку, если можно, – попросил он за всех.
Старушка бросила в меня уничтожающий взгляд и пошаркала к печке, рядом с которой на полу стоял закопченный чайник с изогнутым носиком. Пока бабулька гремела посудой и наливала воду, Марика задремала, навалившись на мое плечо. Ей нужен был хороший сон, а мне чистая и сухая одежда. Застывшая форма постепенно оттаивала и неприятно липла к телу.
Я поднял свободную руку, сказал шепотом:
– Старшина, мне бы обсохнуть надо, я до встречи с тобой в ледяной купели побывал. Да и дивчину на кровать положить бы не мешало. Может, попросишь ребят, они ее перенесут, а я пока форму сниму, подсушу на печке немного.
Петр Евграфович сощурил глаза, склонил голову набок, словно присматривался к чему-то, потом кликнул Резо и велел ему заняться Марикой.
Грузин расплылся в улыбке, бережно взял девушку на руки. Марика так устала, что даже не проснулась, когда ее рука свесилась до пола. Осторожно перенес ее на скрипнувшую пружинами кровать и накрыл старым одеялом. Марика что-то пробормотала во сне, повернулась на бок и, сжавшись в комочек, мирно засопела.
Пока Резо занимался Марикой, я стянул с себя форму, вместе с Ваней закинул ее на печку и остался в одном исподнем, тоже влажном, между прочим. С этим я поделать ничего не мог. Не голым же ходить, в самом деле. Холодный пол неприятно студил ноги. Под цепким взглядом сержанта я перешел на половик. Стало немного лучше. Сел на табурет.
На плите негромко заворчал чайник. Бабуля скрипнула дверцей печурки, застучала кочергой по стенкам топки, перемешивая угли.
Мы со старшиной ждали хозяйку, сидя за столом на табуретах. Ваня с Резо принесли скамейку и сидели рядом, слушая наш разговор. Я вкратце изложил наскоро придуманную легенду, опираясь на сохранившиеся в памяти сведения о войне. Без ложной скромности скажу, мне удалось склонить старшину и его солдат на мою сторону. Они все-таки поверили, что я на самом деле советский разведчик и меня с донесением ждет в штабе сам генерал Чуйков.
За разговором как-то невзначай промелькнуло название деревни: Орехово.
«Надо бы запомнить, вдруг пригодится», – подумал я и заговорил с парнями на тему победы: кто чем займется, когда мир наступит. Резо опять всех к себе стал приглашать, старшина сказал, что вернется на Сталинградский тракторный, где до войны работал токарем, а Ваня мечтал вернуться к занятиям в консерватории. Он, оказывается, учился по классу фортепиано, когда наступила лихая година.
Пришла бабуля, принесла три железные кружки, поставила на стол. Потом пошаркала к печке, где закипевший чайник позвякивал крышкой, выдувая струю пара из гнутого носика. Сержант посмотрел на Ваню. Тот метнулся к двери, достал из вещмешков жестяные кружки с плоскими приклепанными ручками и завальцованными краями горловины, притащил к столу. Полминуты спустя приковыляла старушка, держа в руке обмотанную тряпицей черную ручку пыхтящего чайника, налила кипятку всем, кроме меня.