Для того чтобы войти в чужой этнос, недостаточно собственного желания и даже простого согласия принимающего коллектива. Можно прекрасно устроиться в чужой среде и все-таки не стать своим.
2.1. У истоков этногенеза
Здесь явились они в стародавние годы,
Упырей с водяными в них помесь видна,
Оттого и прозвали их так: уповоды.
Страшны звуки их песен. И все племена,
Все живущие в наших улусах народы
Из-за этого ночи проводят без сна.
Вернемся к вопросам, столь тщательно запутанным предшественниками.
Когда и как возникли первые этносы? Что они собой представляли? Что такое этногенез в естественнонаучном, а не в гумилевском смысле слова? Поговорим об этом.
Ставя проблему этногенеза, то есть рождения этносов, в принципе недопустимо (как это торжественно сделал Гумилев) отбросить верхний палеолит и неолит и начать лишь с XII в. до н. э. Нельзя уйти от вопроса о расообразовании и последующем зарождении и выделении этносов — собственно этногенезе — через изменчивость и расхождение признаков. Мне лично гораздо ближе подход д.и.н. П.И. Пучкова: «Можно, проникая вглубь, исследовать и генезис тех корней, из которых сложился наш этнос, и даже генезис корней этих корней и т. д., то есть, образно выражаясь, извлечь из этнической истории конкретного народа “квадратный корень” и корни более высоких степеней»[293].
Условимся, что этногенез — это период становления этноса от зарождения до степени консолидации, позволяющей выйти на арену истории в качестве единого субъекта, сознающего свое единство и свои коллективные цели и интересы. То есть, в качестве коллективного «Мы».
В разделе «Раса и этнос» утверждалось основное: последний раз большие изначальные чистые расы выступали как таковые в качестве субъектов истории во время Великой Неандертальской войны, когда «вообще кроманьонцы» в течение тысячелетий выбивали с желанных территорий «вообще неандертальцев» и гнали их с Севера на Юг, доколе было возможно. Одновременно действовал закон изменчивости вида — в результате дробления рас на «осколки», «кванты», и дальнейшей спецификации этих квантов, их миграции и метисации — стали возникать первые в мире этносы, перенявшие затем на себя функцию субъектов истории. К образованию разных этносов из единой изначальной расы с неизбежностью вело уже и простое расхождение признаков (дарвиновская дивергенция[294]). Метисация усугубила и уразнообразила этот процесс. Начальную стадию этногенеза, таким образом, мы должны отнести на 50–40 тысяч лет тому назад.
Зародышевая форма этноса, по-видимому, вообще могла ограничиваться одной отдельной семьей. Как это происходило? Вполне достоверную и зафиксированную в письменных источниках модель этногенеза преподает история еврейского этноса, начавшаяся, как известно (и этого не оспаривает ни библеистика, ни официальная историография), с единственной семейной пары Аврама-еврея и Сары, оторвавшихся от одного из семитских племен и ушедших из Ура Халдейского в землю Ханаанскую, затем в Египет, потом снова в Ханаан, все на свой страх и риск. Аврам, как известно, родил Исаака, а тот — Иакова (Израиля), каковой от четырех женщин поимел потомство в виде двенадцати сыновей, давших жизнь «двенадцати коленам Израилевым». Эти-то двенадцать колен составили и продолжают составлять в своем потомстве еврейский этнос, недаром самоопределяющийся под общим названием «Дом Яакова». Двенадцать семейств, у которых общими были только отцовские гены, а материнские распределились по фратриям[295] так: шестерым семьям — от Лии, двум от Рахили, двум от Валлы и двум от Зелфы. На закате дней Иакова-Израиля, когда он всей семьей пришел жить в Египет к сыну Иосифу, насчитывалось семьдесят пять душ, произошедших «от чресл его», т. е. прямых потомков, евреев. А в недолгом времени, через четыреста тридцать лет, когда Моисей уводил евреев из Египта, их численность простиралась уже «до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей».
Евреи до недавнего времени представляли собою этнос-изолят, избегавший смешанной брачности в силу религиозных установок. Уже сам Аврам был сводным братом своей жены Сары[296]. Первые потомки Авраама также предпочтительно женились на родственницах и на иных представительницах своего племени: «И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме, управлявшему всем, что у него было: “Положи руку твою под стегно мое и клянись мне Господом, Богом неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему Исааку жены из дочерей хананеев, среди которых я живу, но пойдешь в землю мою, на родину мою и к племени моему, и возьмешь оттуда жену сыну моему Исааку”». В итоге Исаак женился на своей двоюродной племяннице Ревекке. А их сын Иаков женился затем на двух дочерях своего дяди по матери, т. е. своих двоюродных сестрах.
При Моисее вступил в силу весьма жесткий религиозный запрет смешиваться с иноплеменниками. Этот запрет не раз нарушался в древнейшие времена (сам Моисей скандально женился на эфиопке, и не случайно эфиопские владыки — негусы — ведут свою трехтысячелетнюю родословную от царя Соломона и царицы Савской), и евреи смешивались с представителями родственных семитских племен, а порой даже неродственных или дальнородственных — египтян, хананеян, эфиопов и др. Но со временем запрет перерос в настоящее табу, а евреи, две тысячи лет живя среди других народов мира, не смешиваясь с ними, стали к XVIII веку высоко консолидированным, стабильным этносом-изолятом в самом полном смысле слова.
Легенда рассказывает также и про происхождение арабов (измаильтян) от одной пары производителей (все тот же Авраам и служанка Агарь, от которых родился родоначальник арабов — Измаил), а также и моавитян и амалекитян, произошедших от кровосмесительной связи Лота и его дочерей.
Я не призываю верить в букву библейских сказаний, но вполне вероятно, что подобная схема этногенеза могла быть распространена в древности. Тем более, что происхождение племени, а впоследствии и народа от одного производителя, героя-отца, представляется вполне естественным также в свете сравнительно недавних событий.
Так, самым современным этносом-изолятом является племя питкэрнцев на о. Питкэрн в южной части Тихого океана площадью около 5 квадратных километров и с населением 60–70 человек (в общей сложности питкэрнцев было несколько сот человек, но большая часть населения уехала на материк, где растворилась). Как пишут этнологи: «Этот необитаемый ранее островок был заселен в 1790 г. взбунтовавшимися моряками с британского корабля “Баунти” и привезенными ими с собой женщинами-таитянками. В ходе бурных “выяснений отношений” между новопоселенцами единственным живым мужчиной остался Джон Адамс; несколько уцелевших таитянок стали его женами. Современные питкэрнцы — потомки этой микрогруппы, европолинезийские метисы, говорящие на питкэрнском креольском языке (англо-таитянском жаргоне); по религии — адвентисты седьмого дня; занимаются земледелием и ремеслом»[297]. Такой вот этногенетический лабораторный эксперимент, поставленный самой историей на глазах просвещенной публики.
Есть или были еще недавно, кроме питкэрнцев, и другие этносы-изоляты, например, племя хопи в Аризоне (7 тыс. человек), папуасы-горцы в Новой Гвинее (их сосчитать никому еще не удавалось, но там еще в 1970-е годы доживали также мини-этносы ёба и бина, от которых оставалось всего по два человека), некоторые племена, разбросанные по островам Океании, все негритосы Юго-Восточной Азии (андаманцы[298], семанги, аэта), полярные эскимосы, енисейские кеты, пигмеи, огнеземельцы, друзы, баски и др. В Дагестане браки всегда заключаются внутри селения[299]; что ни селение — то, по сути, изолят, субэтнос с тенденцией трансформации в этнос. Все эти этносы живут замкнуто; внутри них все сочлены приходятся кровными родственниками друг другу, помнящими родство.
Итак, ясно: семья, если она отделилась от рода-племени и заняла свою экологическую нишу, где стала размножаться, это уже новый этнос в зачаточной стадии. Имеющий шансы на выживание, особенно, если семья полигамна. Первичный этногенез именно так и мог происходить. Затем семья вырастает в род, род делится на фратрии, образуется племя, оно, разрастаясь, развивается в народность, народ и т. д.
Понятно, что происхождение этноса от одной семьи — не единственный возможный вариант. В роли зародыша этноса мог выступить и целый род, и группа семей и т. д. Вариантов много, но все они сводятся к одному: выделению кровнородственных групп лиц из более значительной общности, также связанной кровным родством, более или менее отдаленным.
Изначально — этносов из расы (проторасы). Таков алгоритм первичного этногенеза.
Однако первичным этногенезом дело, как мы знаем, не ограничилось: расовая и этническая метисация происходила ведь уже и в то время. Хотя и не повсеместно, ибо, как мы тоже уже знаем, на территории Скандинавии, Севера России и за Полярным кругом неандертальцы не водились. Эти края так и остались на многие тысячелетия заказниками чистой нордической расы, резервуаром прямых потомков кроманьонца, которые разделились по этносам-племенам, с течением лет преобразовавшимся в народы и нации. Пример такого древнейшего центра этногенеза (ок. 50 тыс. л.н.) дают раскопки протогорода Костенки под Воронежом, где в течение многих тысяч лет проживало до 200–300 человек единого этноса-племени одновременно. Антропологически все они принадлежат кроманьонскому типу. Предполагается, что именно из этого региона отдельные отряды данного племени «квантами» уходили «на выселки» на Запад и Юг, образуя там все новые поселения, давая жизнь новым племенам.
Понятно, кстати, что одна-единственная семья, почему-либо решившая оторваться от своего племени или своей расы, — это еще не этнос, это лишь его зародыш, этнос в потенциале. Слишком эфемерно его существование, слишком непроявлен он в мире; до роли субъекта истории ему еще далеко, и не факт, что эта роль вообще состоится[300]. Поэтому мы условимся, что, в отличие от советской традиции, считавшей первичной формой этноса племя, минимальной этнической единицей будем считать отдельно проживанющий в своей экологической нише род, чью численность традиционно определяют в 35–50 человек, после чего следует фаза племени. Род — это уже этнос; семья — только возможность этноса.
Род, по определению Л. Моргана, с которым я почти полностью согласен, — это «совокупность кровных родственников, происходящих от одного общего предка, отличающихся особым родовым именем и связанных узами крови»[301]. Нетрудно видеть однако, что это же определение применимо и к семье, хотя Морган имеет в виду куст из нескольких семей, восходящих к одной. Необходимо иметь в виду эту коррективу.
А далее я считаю возможным согласиться с Бромлеем и Подольным, которые писали: «Всякое племя состоит из родственников… близких, дальних и очень дальних… Племя, в самом точном смысле слова, — огромная семья, и все члены ее так или иначе связаны между собой, хотя бы формально, родственными узами»[302].
Отметим, что некое весьма важное содержание переходит из одной фазы развития этноса в другую — от семьи до самой нации — без изменений. Семья это в первую очередь — общая кровь, но не только; это еще и память поколений: общие предки, общая семейная история. Нет крови — нет корней. Нет предков — нет истории. Нет корней и истории — нет человека.
Нация — это большая семья. У нее — ровно те же признаки, что и у малой: общая кровь, общие предки, общая семейная история. В нацию, как и в семью, нельзя просто так войти со стороны лишь по своему желанию; для этого нужно кровно породниться. Из нации, как и из семьи, нельзя выйти, при всем желании, даже посмертно.
Соотнесем с этим важным разъяснением типичное для советской науки определение этногенеза, данное Н.Н. Чебоксаровым для БСЭ:
«Этногенез — процесс сложения этнической общности (этноса) на базе различных этнических компонентов. Этногенез — начальный этап этнической истории: по завершении этногенеза может происходить включение в сложившийся этнос других ассимилируемых им групп, дробление и выделение новых этнических групп. Исторически различаются два типа этногенеза. Первый относится к этнической истории первобытнообщинного и докапиталистического общества и завершается образованием народностей (преимущественно в раннефеодальном периоде). В этногенетических процессах второго типа при сложении современных этнических общностей (например, современных народов Америки) решающую роль играли представители уже сформировавшихся народов и процессы аккультурации»[303].
Что же мы видим? Два очень характерных для советской традиции момента.
Во-первых, эта трактовка БСЭ мало что проясняет собственно в этногенезе, а во-вторых, скрыто пропагандирует несостоятельную теорию «американского плавильного котла», не выдержавшую проверки временем.
Однако само подразделение этногенеза на два типа, один из которых можно назвать первичным (самозарождение путем дивергенции, «отпочкования» от расы), а другой — вторичным (сплавление, взаиморастворение самостоятельных этносов), не вызывает никаких возражений. К такому выводу пришел и раздел «Раса и этнос» настоящей книги.
В связи с тем, что этнос должен рассматриваться непременно в соотношении с расой и никак иначе, обратимся к одному важному вопросу.
Многие настаивают на том, что все этносы в мире имеют смешанное происхождение[304]. Так ли это? Из вышесказанного уже ясно, что это не так, что существуют племена, буквально произошедшие от одной семьи, возможно, полигамной, но без всяких примесей.
Однако что есть примесь? Давайте разберемся и в этом вопросе, служащем удобным предлогом для демагогических построений.
Безразлично, по каким причинам семьи или даже целые роды откалывались от некоей расы и уходили на новые земли, чтобы дать там жизненную основу для новых племен. Так или иначе они все связаны общим происхождением и принадлежат к одной расе. В случае слияния в дальнейшем между собой, эти племена образовывали разные новые этносы, однако все той же расы (дарвиновская реверсия). В этих случаях не может идти речи ни о порче расы, ни, тем более, о ее исчезновении.
Можем ли мы тут говорить о примеси? На мой взгляд, нет. Вторичный этнос, создавшийся в рамках одной расы, — это чистый этнос. Он — как купажное вино: его неповторимый новый вкус определяется именно смесью, уникальной комбинацией ингридиентов, но сама-то смесь состоит из однотипных (!) вин.
К примеру, русские, мешаясь с европеоидными народами фино-угорской или германской группы, постоянно воспроизводили не кого иного как… кроманьонца. Будучи изначально сами кроманьонским субэтносом, меняли ли они свою этническую природу при этом, утрачивали ли «чистоту»? Разумеется, нет. Они просто возвращались в свое этническое вчера, чтобы снова двинуться навстречу этническому завтра. Если же и случался нерегулярный инорасовый подмес, этнос постепенно избавлялся от него, изживал, вытеснял, как вообще избавляется Природа от любых промежуточных, несовершенных форм. Доминантные свои гены вытесняли пришлые рецессивные.
Другое дело, если племена одной расы многократно перемешивались с племенами другой расы (или даже других рас): тогда постепенно, по диалектическому закону о переходе количества в качество, они в итоге меняли и расовую принадлежность, расовую идентичность. Они теряли одну расовую принадлежность и приобретали другую (татары были в массе монголоидны, стали в массе европеоидны; узбеки, таджики — наоборот и т. п.) или образовывали новую, гибридную, вторичную расу (евреи, эфиопы, латиносы и др.), которую нельзя назвать чистой, но приходится считать уже цельной.
Однако эти вторичные расы в свою очередь вступали на путь изменчивости и расхождения признаков, образуя вначале чистые этносы вторичной расы, а там, глядишь, и ее вторичные, смешанные этносы (этническая история Латинской Америки, Ближнего Востока или Южной Азии пестрит подобными примерами; к примеру, евреи-ашкенази генетически отличаются от иранских, иракских евреев и сефардов). И так далее.
При этом язык часто переходил от победителей к побежденным, хотя бывало и наоборот, если язык побежденных обладал существенными преимуществами.
Итак, прав ли Гумилев и его эпигоны, утверждая, что «чистых» этносов вовсе нет, все этнически неоднородны? Для меня очевидно, что это не так. Но даже если допустить, что в каждом этносе есть доля инорасовой примеси, что из того? Речь ведь не идет о химически чистом веществе. Как известно, и золота 100-процентной пробы не бывает, в нем всегда есть чуток «незолота». Абсолюта нет нигде и ни в чем, искать его, стремиться к нему бессмысленно. Огорчаться от его недостижимости — глупо. Нельзя быть «умным вообще», «сильным вообще», «богатым вообще» — можно быть лишь «умнее, чем…», «сильнее, чем…», «богаче, чем…». И точно так же, если нельзя быть «этнически чистым вообще», то зато можно быть «чище, чем…»,
Все познается в сравнении, все на свете относительно: есть более однородные — и есть менее однородные этносы (более гомогенные или гетерогенные, в терминологии генетиков). От этого качества очень многое зависит в их судьбе, мы это знаем и понимаем. И судить об этнической чистоте того или иного народа мы будем в сравнении с другими: данный этнос «чище, чем…». У кого выше прочих коэффициент гомогенности по разным маркерам[305], тот и чист как эталон.
Мы еще вернемся к данной теме, когда будем говорить о русском народе.
2.2. Род, фратрия, племя
Род приходит и род проходит, а Земля пребывает вовеки.
Считаю уместным начать эту главку с обширной, но ясной по смыслу цитаты:
«Вопрос о том, как возник род, не поддается приемлемому объяснению. Мы знаем только, что родовое общество уже в самом раннем своем состоянии имело особенную структуру, представлявшую собой два рода, связанные между собой в различных отношениях и составлявшие вместе одно племя в его зародышевом виде.
Классическим примером такой структуры является разделение одного австралийского племени на две “половины” или два “брачных класса” — кроки и кумите. Эта структура раннего родового общества получила название дуальной организации. Она известна и у других племен Австралии. Более сложная структура, обнаруженная у многих племен разных стран, сводится к тому, что племя распадается тоже на две “половины”, а каждая из них состоит их двух подразделений — родов. Еще более сложную структуру, представляющую собой, судя по ряду данных, следующую ступень развития этой дуальной организации, составляет деление племени на две “половины”, каждая из которых состоит из четырех родов. Эти две последние формы раннеплеменной структуры получили название системы фратрий (греч. fratria — “братство”, так именовались архаические общественные деления, сохранявшиеся в древней Греции; авторство термина принадлежит классику этнологии Л. Моргану, посвятившему жизнь изучению североамериканских индейцев).
Классический образец развитой фратриальной организации дает индейское племя сенека-ирокезов: оно распадалось на две фратрии, каждая из которых состояла из четырех родов. Фратрии и роды носили особые названия, а именно:
Фратрия Медведь. Роды: 1. Медведь, 2. Волк, 3. Бобр, 4.Черепаха.
Фратрия Олень. Роды: 1. Олень, 2. Кулик, 3. Цапля, 4. Ястреб.
Предание сенека-ирокезов говорит о том, что Медведь и Олень были двумя начальными родами, остальные же возникли в результате их разделения. Об этом говорит и наименование фратрий, совпадающее с названием первого рода каждой фратрии…
Таким же образом многочисленные другие примеры могут засвидетельствовать, что начальное деление на две половины, или два рода, развивается во фратриальную систему, в которой каждая фратрия состоит из двух, четырех и т. д., во всяком случае, четного числа родов. Конечно, у современных племен и народностей эта первобытная организация если и сохраняется, то уже утратила такую целостность и отчетливость. Отдельные роды вымерли или смешались с другими и поэтому одна или обе фратрии состоят уже из неодинакового и нечетного числа родов. С дальнейшим развитием родового строя это примитивное дуальное, или фратриальное, разделение отмирает, и тогда племя состоит просто из большего или меньшего числа родов. Но пережитки или следы этой начальной структуры замечательным образом сохраняются надолго, отражаясь в исторической традиции многих развитых народов. Таковы предания о разделении древнего Египта на две “страны” и сорок номов (родов), по двадцать в каждой “стране”, о разделении древних евреев на двенадцать “колен” (“коленом”, или “поколением”, часто именуется род), древних афинян — на четыре филы, состоявших каждая из четного числа родов, и т. д. Та же традиция отражена, по-видимому, и в распространенных у многих народов легендарных генеалогиях, в которых происхождение данного народа ведется от двух или четырех братьев, брата и сестры, трех братьев и одной сестры и пр.
Возникновение родового строя в форме дуальной организации теснейшим образом связано с новым этапом в развитии брака. Если мы вспомним, брак уже в самом раннем периоде, развиваясь от начального промискуитета, испытал одно ограничение: из брачного общения были исключены восходящие и нисходящие поколения. Существеннейшую и важнейшую черту дуальной организации составляет порядок, по которому при ранней и простейшей ее форме люди данной “половины” не могут вступать в брак между собой, а могут и даже должны вступать в брак не иначе, как с членами другой, противоположной “половины”, иначе говоря, муж и жена должны всегда принадлежать к разным “половинам” племени. Так именно обстояло дело у вышеупомянутого австралийского племени, у которого “кроки” и “кумите” являлись постоянными взаимнобрачущимися группами»[306].
Итак, дуальная экзогамия — естественный биологический предохранитель племен от вырождения. Дуальная организация на два или более «брачных класса» — фратрии — возникла в результате усложнения и разделения родов, а не наоборот. Т. е. род развивался от малого и простого — к большому и сложному, как и положено по законам развития. Так именно шло послерасовое этнообразование, так отдельная семья могла с течением лет преобразоваться в племя.
Важно отметить, что указанный тип брачности был экзогамным лишь в отношении той или иной фратрии одного племени, но при этом эндогамным в отношении всего племени в целом. То есть, племенные гены не выходили за пределы племени и не разбавлялись посторонними генами извне его. Таково важное условие правильного этногенеза для кровнородственной общины.
К примеру, как мы помним, семья из сводных брата и сестры — Аврама и Сары — доросла до рода из двенадцати колен Израилевых, подразделенного на четыре фратрии, браки между которыми даже через многие столетия были для всех евреев, ставших уже народом, строго обязательными. (То же, по сути, происходит и с любым этносом-изолятом, взять хоть тех же питкэрнцев; при этом никаких признаков вырождения у них не наблюдается. На протяжении всего двухсот лет потомки одного мужчины и двух десятков женщин могли просто не дойти до стадии вырождения. Но деление племени питкэрнцев на фратрии в свое время последует неизбежно, если уже не последовало.)
Преувеличивать опасность вырождения не следует, запас прочности человека достаточно велик, история изолятов об этом достаточно ясно говорит. Хотя изолят изоляту рознь: очевидное замедление развития или накопление наследственных заболеваний в этносе — а такие медицинские факты широко известны — вполне может объясняться и биологической деградацией[307].
Род, фратрии, племя — есть ипостаси этноса, фазы его развития, формирующиеся уже на стадии первобытнообщинной формации, хотя возникающие затем и в любой другой формации вплоть до наших дней. По сути, вторая и третья из этих фаз теснейшим образом связаны: как только род начинает делиться на фратрии, возникает предпосылка племени, возникает само племя в начальной стадии.
Однако на племенной фазе развитие этноса не заканчивается, а переходит к следующим: народность, народ, нация. Для всех этих фаз, как и для предыдущих, первейшей, стержневой характеристикой является «кровь» — биологическая общность происхождения. Своеобразие каждой из них этим, разумеется, не исчерпывается, но и забывать об этом нельзя. Именно общность происхождения фундаментально обеспечивает и гарантирует своеобразие этноса во всех фазах его развития и во всех проявлениях. Ибо кровь есть душа.
2.3. Кровь есть душа
«Строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом»
Мы любим и веруем — знаками.
Парижанки очень заметно отличаются внешним физическим типом от русских женщин. А вот парижане от русских москвичей — не очень. (Конечно, в разных провинциях Франции встречаются разные типажи, в том числе резко другие, что обусловлено пестрым расово-этническим составом французов.) Англичане более похожи на нас, причем особенно как раз женщины. Немцы тоже сильно на нас смахивают, особенно восточные, ославяненные. А испанцы, итальянцы — не слишком, хотя и в Италии есть похожие на нас жители, например, на севере, когда-то завоеванном лангобардами. Однако, так или иначе, а европеоиды суть европеоиды, представители одной расы, потомки общего предка — кроманьонца. Никакого непроходимого барьера между нами нет, если смотреть с позиций биологизма.
Зато в духовном плане эти барьеры есть, и очень существенные. Я уж не говорю о разных расах (искусство черной Африки для нас — просто инопланетное, в полном смысле слова; искусство Китая веками было для Европы непостижимой и недостижимой вершиной, поводом для комплексов и бесконечных тщетных имитаций). Но и внутри больших рас встречаются сильнейшие этнические отличия в менталитете, вплоть до полной непримиримости нравственных или эстетических позиций.
Простой и убедительный пример: на взгляд европейца, монголоидные народы Китая и Японии внешне очень похожи; на деле же китайцы и японцы есть по духу народы-антагонисты, чье искусство, этика и даже кухня зиждутся на прямо противоположных принципах! Или: между собором Нотр-Дам де Пари (первоначальная застройка 1163–1182) и храмом Святой Софии Новгородской (1045–1052) — настоящая пропасть, эстетическая и этическая, мировоззренческая; ничего общего, хотя то и другое здание с небольшим историческим отрывом заложили белые европеоиды, единоверцы-христиане. И в дальнейшем противоположности архитектурного стиля европейских и русских церквей только нарастают, ярко отражая различие всей ментальности. Секрет и отличие европейского искусства от русского — упорядоченная с помощью особых приемов красота; у нас же художник должен творить, как Бог на душу положит. В результате средний европеец воспринимает красоту русского стиля как дикарскую, варварскую, а мы ихнюю, по большей части, — как искусный, но безблагодатный трюк.
Ярче всего этнические духовные различия, процветающие даже внутри рас между расово близкими этносами, проявляются в языке, культуре и религии. Это видно с первого взгляда. Но если идти в глубь проблемы, все эти отличия неразрывно связаны с темой языковой дивергенции, которую нельзя разъяснить без учета дивергенции биологической.
Зачем, в самом деле, народам индоевропейской языковой группы, некогда бывшим единым народом, говорившим на одном языке, понадобилась языковое разделение, приведшее к разобщению и невозможности взаимопонимания? Трудно вообразить, сколько бед проистекло от этого расхождения языков, усугубившего разделение народов, заменившего отношение «свой к своему» на отношение «свой к чужому». Понятно, что такое расхождение могло быть только следствием неких естественно-биологических процессов, неподконтрольных человеку, а уж никак не результатом чьего-то целеполагания, доброго или злого, осмысленного или нет!
Именно и только расово-этническая дивергенция (расхождение физических признаков внутри расы и, как следствие, образование этносов) влекла за собой фиксацию и генетическое наследование определенных физиологических особенностей. В том числе не только тех, которые формируют фонетику языка, но также отделов мозга, отвечающих за семантику и синтаксис, то есть логику языка. Как отмечал еще сто лет назад выдающийся французский антрополог Поль Топинар: «Существуют языки, глубоко отличающиеся друг от друга и требующие особого устройства гортани для разговора на них и особого понимания для уразумения их».
Закрепляясь при помощи языка, передающегося от поколения к поколению, эти отличия затем оказывали определяющее воздействие на соприродный данному этносу тип религии и культуры, формировали умственный и духовный тип этноса. Каждое новое поколение наследовало этот тип на стадии импринтинга, чтобы сохранить его и передать следующему поколению своего этноса. Уместно процитировать здесь известного археолога и искусствоведа А.А. Формозова, который отмечает: «Мы вправе предположить, что редкое в древнекаменном веке население Европы распадалось на сотни замкнутых мирков, и в любом из них мог возникнуть свой неповторимый облик материальной и духовной культуры»[308]. Так оно и было, и основным инструментом этой неповторимости был язык.
Создание этнического языка — есть процесс и в то же время результат, непрерывно изменяющийся «нарастающим итогом». Результат, важный абсолютно, во многом определивший всю духовную сферу того или иного этноса. Ниже я выскажусь на этот счет подробнее, пока же обращу внимание читателя на очевидную корреляцию языка и такой важнейшей составляющей духа, как религия.
Часто приходится слышать, что религиозная принадлежность, наряду с социальной и национальной, является платформой самоопределения человека и центром консолидации людских общностей. В силу своей, якобы, абсолютной изначальности, имманентности. Но так ли это на самом деле?
Возьмем, к примеру, основные мировые религии: христианство, мусульманство и буддизм. Что мы увидим сразу же, взглянув на карту их распространения? Мы увидим, что все они жестко привязаны каждая к определенной расе.
Так, христианство (если оставить в стороне поздние результаты католического миссионерства в Латинской Америке, Африке и Южной Азии), распространилось преимущественно среди народов большой изначальной расы европеоидов. Именно европеоиды решительно выбрали христианство для себя, стали для него основной биологической базой. Хотя христианство и зародилось у представителей вторичной расы (евреев-семитов), но было ими отвергнуто как девиация, а укоренилось — у белых европеоидов.
Буддизм еще в средние века распространился на большинство народов другой расы — монголоидной. Хотя буддизм возник у индоариев (европеоидов) как контроверза индуизму, но не смог вытеснить индуизм и сегодня утрачивает свои позиции на Индостане[309], но зато безраздельно господствует в Юго-Восточной, а отчасти и Центральной Азии, населенной монголоидами. Повторив в чем-то судьбу христианства, зародившегося как девиация религии одной расы, но затем подчинившего себе другую расу.
Мусульманство — и зародилось, и распространилось среди народов вторичной расы, расселенной в Передней Азии и Северной Африке (семитов и тюрков), хотя затем, в результате политики агрессивного, вооруженного прозелитизма, захватило и часть монголоидов, негроидов и разнообразных метисов (персов и др.).
Таким образом, расологическая проекция на религиозные предпочтения четко проявляется уже в первом приближении. Три большие религии в целом соответствуют трем большим расам — двум изначальным и одной вторичной.
Но не будем останавливаться на этой очевидной зависимости, пойдем дальше.
Что мы увидим во втором приближении? Ведь ни христианство, ни мусульманство, ни буддизм — не однородны. Они разделены на толки, секты. Возьмем самые крупные, заметные из них, и посмотрим, нет ли и здесь привязки к биологии, к расологии и этнологии? И тоже сразу заметим: есть! Но уже не в прямом, а в опосредованном виде, именно через язык. Вглядимся.
Среди христиан протестантизм распространился, главным образом, у народов германоязычной группы: это немцы, голландцы, датчане, шведы, норвежцы, швейцарцы, англичане и — через англичан — основная часть европеоидных североамериканцев (т. н. WASP — белые англо-саксонские протестанты), австралийцев, новозеландцев и т. д. Католики — это, в основном, пользователи романской группы языков: итальянцы, французы, испанцы, португальцы и — через испанцев и португальцев — метисы Центральной и Южной Америки. Православные (опять-таки, в основном) — это славяноязычные народы: русские, украинцы, белорусы, сербы, черногорцы, русины, болгары, некогда также чехи.
Бывают, конечно, исключения, особенно в пограничных ситуациях, например: католики — славяне (поляки и литовцы или насильно окатоличенные чехи и хорваты) или англоязычные ирландцы; православные — румыны, эфиопы или греки и т. д. Есть и вовсе из ряда вон выходящие случаи: славяне-мусульмане — босняки. Но это явления, так сказать, периферийные, не меняющие сути дела, которая такова: основная масса католиков говорит на романских, протестантов — на германских, а православных — на славянских языках.
Мусульмане тоже довольно заметно делятся по языковым группам: сунниты, в своем большинстве, говорят на семитских и тюркских, а шииты — на иранских языках. Хотя и тут не без исключений: арабы (семиты) шиитского вероисповедания в Ираке и др.; но на то и правило!
То же можно сказать и о буддизме: индусы, китайцы и японцы, например, все имеют весьма существенные отличия по вере: индуизм, конфуцианство, даосизм и синтоизм накладывают свои отпечатки. Не говоря уж о тибетцах (монголах, бурятах, калмыках) — буддистах-ламаистах.
Можно было бы перейти к третьему приближению и привести иные многочисленные примеры, гораздо более прециозно разграниченные, когда религиозные разломы проходили по этническим и даже порой весьма изощренным субъэтническим границам[310].
Итак, повсюду мы видим одно: этническое своеобразие, ярко проявляющееся по языковому критерию, ищет и находит выход также в своеобразии религиозном. В общем и целом, несмотря на имеющиеся исключения (когда народы принимали ту или иную религию по соображениям нерелигиозным, а то и принудительно, а язык навязывался или перенимался), связь национальной религии с национальным языком просматривается вполне очевидно. А это значит, что биологическая детерминанта незримо присутствует даже в такой тонкой материи, как вероисповедание.
Если вдуматься, в этом нет ничего странного. Ведь все названные мировые религии есть явление сравнительно недавнее, в то время как человеческий язык уходит корнями в неведомую тьму веков, к истокам антропогенеза, да и разделение «ностратического» протоязыка европеоидов на индоевропейские языки тоже произошло, возможно, не один десяток тысяч лет тому назад[311]. Это значит, что к моменту возникновения буддизма, христианства или мусульманства у всех народов уже давным-давно сформировалась своя неповторимая и своеобразная этническая духовная матрица, воспринимающая ту или иную систему ценностей, со всеми своими отличиями, более или менее принципиальными. И важнейшую роль в этом формировании играл язык, с развитием которого связана вся духовная история человечества.
В дальнейшем этнический, племенной образ мышления, закрепленный в племенном языке и с его же помощью доформированный, заставлял каждый этнос выбирать ту разновидность религии, которая ему более соответствует, а то даже и видоизменять, приспосабливать новую религию под уже сложившийся племенной образ мышления[312].
«Истинность» или «неистинность» религий тут совершенно не при чем. Все дело именно в том, что этнос первичен, а религия — вторична.
Поговорим подробнее теперь о связи языка, религии и культуры с антропологией, чтобы лучше проникнуться идеей глубочайшего биологического и духовного своеобразия этносов.
2.4. «Племенные мозги» — реальность
Начнем с очевидного: физическое устройство и состояние каждого конкретного мозга — есть главный фактор, обусловливающий его функционирование. Работа мозга, мышление, отражается и выражается у современного человека прежде всего в языке, в речи (хотя, разумеется, не только). Мы мыслим, как говорим, — а говорим, как мыслим. Но и говорит, и мыслит каждый из нас только так, как ему позволяют физические данные, в т. ч. его индивидуального мозга. Последние же в абсолютной степени определяются наследственностью, в том числе расовой. Это все азбучные истины, не требующие подтверждения.
Но надо ясно понимать, что отличия в строении мозга — не только расовые (о них шла речь в разделе «Раса и этнос»), грубые и мощные[313], но также и племенные, более тонкие и деликатные — имеют место быть и фиксируются наукой с давних пор. Одним из первых еще в конце XIX века этой теме посвятил свои труды отечественный ученый Р.Л. Вейнберг. В работе «О строении мозга у эстов, латышей и поляков. Сравнительно-анатомический очерк» (М., 1899) на базе статистической информации он сделал важнейший, основополагающий вывод:
«Мы видим таким образом, что хотя человеческий мозг устроен относительно своей наружной формы, несомненно, по одному плану, общему для большинства человеческих типов, тем не менее, он представляет целый ряд таких признаков, которые заметно разнятся по своей частоте у различных племен человечества или даже свойственны только одним племенам, отсутствуя совершенно у других».
Этот вывод необходимо затвердить как аксиому.
Р.Л. Вейнберг продолжил работу над этой важнейшей темой. В работе «К учению о форме мозга человека» (Русский антропологический журнал, N 4, 1902) ученый подчеркивал, что и теоретическая медицина, и антропология должны подвергнуть всестороннему изучению расовые различия в строении мозга. Автор делился, например, такими наблюдениями: «После целого ряда работ, вышедших за последние три десятилетия по соматологии евреев, едва ли может оставаться какое-либо сомнение в существовании среди них особого физического типа, выражающегося не только в своеобразных чертах, так называемой еврейской “физиономии”, но в устройстве скелета, в пропорциях черепа и туловища, в особенностях внешних покровов. Резче физических особенностей выступают психологические черты еврейской расы. Те и другие, преимущественно же последние, отражаются, как известно, на развитии центральной нервной системы или, точнее говоря, являются внешним выражением особого устройства центрального органа психической и физической жизни у данного племени».
Далее были выявлены эти особенности в организации борозд и извилин у евреев. К числу расово-диагностических особенностей относятся прежде всего направление так называемых Роландовых и Сильвиевых борозд, специфика разделения между лобными и теменными долями, а также многочисленные перерывы и мостики между соседними извилинами, составляющие племенную особенность строения мозга евреев, что и выражается в их повышенной социальной приспособляемости и особом ситуативном чутье. Именно у евреев, к примеру, чаще всего наблюдается аномалия срастания Роландовых и Сильвиевых борозд[314]. И так далее. Описывая специфику строения мозга евреев, Р.Л. Вейнберг подчеркивал: «Таким образом, и в этом случае мы встречаемся с рядом таких особенностей рисунка мозговой поверхности, которые, по нашим и других авторов наблюдениям, несомненно принадлежат к разряду редко наблюдаемых вариантов мозговых извилин и поэтому не должны быть обойдены молчанием при сравнительно-расовом исследовании человеческого мозга».
Современник Вейнберга, знаменитый французский краниолог Поль Топинар высказывался о биологических основаниях культуры с еще большей ясностью: «Импульсы, присущие мозговому веществу, столь прочны, несмотря на воспитание и цивилизацию, что сохраняются еще после скрещиваний и помесей и помогают распознать последние… Достаточно сказать, что идеи нравственности могут составить физиологические отличия между расами… Следует обратить внимание также на различные способы ощущения музыкальной гаммы в пяти частях света. То, что гармонично для слухового аппарата мозга одних рас, неприятно для слуха других. Воспитание здесь не при чем, так как самый факт первичен и имеет анатомическое основание. То же относится и к отличиям в системах счисления. Народы, называемые арийскими, понимают их все и вообще отличаются способностями к математике… Способности к рисованию также различны»[315].
За сто с лишним лет с тех пор изучение племенных особенностей устройства мозга у разных народов шагнуло настолько далеко, что уже не приходится оспаривать влияние этого фактора на способ того или иного этноса мыслить и говорить[316]. В этой связи нам интереснее поставить другой вопрос: о связи племенного типа мышления с племенным же типом языка, религии и культуры. При этом понятно, что нас интересует именно модифицированный кроманьонец, поскольку своя рубашка ближе к телу и все дальнейшее развитие нашего курса «Основ этнополитики» будет связано в основном с европеоидной расой и русскими как ее частью.
Важно еще раз подчеркнуть, что главным показателем племенного устройства мозга (помимо анатомического) является именно племенной язык. Анализируя язык того или иного этноса, мы получаем наиболее глубокое представление о многих основных особенностях данного племенного мозга, даже не вскрывая черепа и не делая срезы.
2.5. Этничность первична
Этнология знает племена, вовсе лишенные всякого, даже самого примитивного религиозного чувства: таковы некоторые популяции эскимосов; отдельные этносы Бразилии, Парагвая и Полинезии; живущие в джунглях Индостана, Восточной и Южной Африки дикие племена; аборигены Андаманских островов[317]. Но такие стихийные атеисты, все же, суть исключения среди народов. В абсолютном большинстве этносы Земли исполняют пусть простенькие, но магические обряды, связанные, к примеру, с охотой, с вызыванием (или наоборот) дождя, или с надеждой на урожай, с любовной магией, с культом предков и т. д. Очень поучительна в этом плане книга Фрезера «Золотая ветвь», да и «Опыты» Монтеня не устарели, не говоря о современных исследованиях.
Вместе с тем этнологи не только выявляют общее в обрядах и верованиях разных этносов, но и подчеркивают при описании того или иного племени, народности, глубокое своеобразие их верований, иногда ничем не объяснимое, кроме причудливой традиции. Когда закладывались эти традиции? Большинство ученых однозначно указывает, в первую очередь, на «правильные» погребения мертвых, практиковавшиеся уже неандертальцами, а там и на наскальную живопись и скульптурные фигурки животных и людей, отмечаемых в весьма ранних проявлениях кроманьонца в качестве элемента неких ритуалов или верований.
В самом деле, почему неандерталец, бывший, вне всякого сомнения, каннибалом, а по предположению Поршнева еще и поедателем падали, в основном предпочитал хоронить в земле своих умерших соплеменников вместо того, чтобы их просто съедать? (Как мы знаем, ряд диких племен и в наши дни «погребает» своих мертвецов в желудках родственников, причем с религиозной мотивировкой[318].) Ясно, что делал он это не ради санитарии и гигиены, с коими знаком не был, а по более высоким соображениям. Тем более, что в могилы клали цветы, пищу, каменные или костяные орудия, сыпали магически охранную красную охру, черный уголь. Все эти элементы почтительного и предусмотрительного сопровождения покойников в мир иной свидетельствуют: перед нами первоначальный религиозный ритуал, совершавшийся людьми, признающими загробную жизнь и взаимное влияние потусторонних сил на земное бытие.
В наши дни еще возникают попытки, даже у этологов, рационалистического объяснения возникновения религий[319]. В том числе выдать возникновение наитий и откровений за скрытое действие инстинктивных программ. Однако множащиеся с ХХ века научно документированные свидетельства мистического общения человека с потусторонним миром не придают этим попыткам убедительности. Религиозность, безусловно, есть результат непосредственного опыта, контакта и обратной связи с «нездешними силами», все равно по чьей инициативе, «оттуда» или «отсюда». Каковой опыт мог открыться человеку (отдельным людям) на самой заре их сознательности.
Но спросим: что же происходило с религиозностью в дальнейшем, на стадии активной расовой дивергенции и первичного этногенеза? На этот вопрос отвечает сам факт шокирующего разнообразия погребальных ритуалов: от ямного и шахтного — до огненного, воздушного (когда тела выставляются на специальных площадках — например, в кронах деревьев — на волю всех стихий и птиц), водного (когда труп, иногда полусожженный, пускают плыть по реке), а также упомянутого ритуального съедения. Этот факт говорит нам об одном: формирование этнических обрядов и верований есть, несомненно, продукт этногенеза, служащий одним из важных этноразграничителей вторичного, небиологического характера.
К слову сказать, явление духовной дивергенции даже среди животных хорошо известно этологам. К примеру, как отмечает А.М. Кондратов в книге «Звуки и знаки» (М., 1966), вороны, живущие в штате Коннектикут, не могут общаться с воронами Калифорнии. То есть: птицы одной породы, прекрасно находящие между собой общий язык в пределах локальных популяций, настолько расходятся в разных регионах по образу жизни, по привычкам, по знаковым системам, что не понимают друг друга и даже не скрещиваются между собой из-за этого! Вторичные различия в «вороньем менталитете», обусловленные длительной племенной изоляцией, приобретают характер условной, но жесткой видовой границы, в действительности (т. е. биологически) ею, разумеется, не являясь. Пример, многое объясняющий в человеческом общежитии.
Итак, этническая религиозность обретается заодно в ходе обретения собственно этничности, это несомненно. И наоборот: обретение религиозности является одним из наиболее важных элементов утверждения этничности в плане духовной дивергенции и обособления от других, чужих этносов. Будучи, как и язык, производным от биологических племенных особенностей этноса эпифеноменом, этническая религиозность так же становится затем сильнейшим фактором этнической идентичности.
Но что происходит дальше? Первичные родоплеменные верования, если данный этнос сколько-нибудь долголетен, могут смениться (и не один раз!) на более сложные, совершенные. Происходить такая смена, по-видимому, может двояким способом.
Во-первых — путем органического развития первоначальных представлений, их усложнения и обогащения новыми мифологическими подробностями. Порой, по закону диалектики, до собственной противоположности, как это произошло, причем дважды, у евреев, эволюционировавших от языческого многобожия к иудаистическому монотеизму, затем породивших и частью принявших христианство, но после отбросивших христианство и окончательно утвердившихся в иудаизме.
Во-вторых — путем полного или частичного уничтожения этих представлений с заменой на иное, новое, привнесенное извне учение.
Насколько можно судить, первым путем прошли индусы, китайцы, евреи и некоторые другие. Это, заметим, помогло им сцементировать свою этничность не в жалких веках, не на убогую тысячу лет, а как минимум на 3–5 тысячелетий! И в дальнейшем, надо думать, поможет.
Не сумели пройти первым путем и избрали второй — египтяне (правда, ни сам этот сложносоставной этнос, ни его религия не были изначально автохтонны и самотождественны), эллины и во многом наследовавшие им римляне, кельты, германцы, славяне, персы…
Что сказать в заключение? Тут важно выделить два аспекта.
1. Религии приходят и уходят, а этнос при этом порой остается и продолжает жить уже с новой религией. Ибо этничное — первично, а религиозное — вторично. Поэтому ставить знак тождества между этносом и его религией возможно далеко не всегда.
2. Чем органичнее данная религия для данного этноса, чем она этничнее, первозданнее, чем больше спаяна с этносом от самых глубин его этногнеза, первороднее, тем лучше для него. Ибо в этом случае религия не вносит в бытие этноса никаких противоречий, она лишь укрепляет его самостояние, всемерно утверждает его идентичность на самых фундаментальных этажах этнопсихологии, максимально способствует этническому единству, цельности. И наоборот, чем пестрее история и палитра религиозных воззрений этноса, чем больше в ней заимствований, чем богаче она сектами, толками, течениями, инородными культами, тем слабей, неустойчивей, раздробленней, недолговечней сам этнос, тем уязвимей он, ибо глубоко подрывается его основа основ: этническая идентичность.
2.6. Курица речи или яйцо веры?
Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?
Выше отмечена несомненная связь этнического языка с этническими религиозными представлениями. Отмечена также первичность этничности как биологического фактора и вторичность религиозности как фактора духовного. Попробую уточнить характер общей платформы всей этнической духовности вообще. И еще прояснить роль языка в данной сфере.
Я не разделяю крайнее воззрение американского лингвиста и философа Н. Хомски, теория «генеративной грамматики» которого утверждает, будто логическое мышление и язык составляют часть генетического наследия личности. Для меня несомненно лишь, что племенное, т. е. генетически наследуемое, устройство мозга и речевого аппарата наилучшим образом соответствует фонетике, синтаксису, грамматике и семантике племенного языка, а тем самым и логике племенного образа мысли. Ибо является физиологической базой для всего перечисленного. Биологическое, как не раз сказано выше, предопределяет духовное, проявляется в нем.
Но вот вопрос: имеется ли обратная связь в процессах формирования гортани и мозга с одной стороны, и речи — с другой? Менялась ли физиология человека по мере его социализации? В какой степени был изначально социален древний человек?
На этот счет существует весьма значительный разброс мнений вплоть до диаметрально противоположных. Библиография по вопросам соотнесенности расы, языка и культуры давно перевалила за тысячу единиц. Причем разлом идет не только между эволюционистами и креационистами (я, напомню, скептически равноудален от тех и других), но и внутри эволюционистов тоже. Поскольку в России последнюю, после Н.Я. Марра и И.В. Сталина, наиболее серьезную попытку разобраться в генезисе речи предпринял эволюционист Б.Ф. Поршнев в книге «О начале человеческой истории», я буду здесь преимущественно ссылаться на наблюдения и мысли этого пытливого ума, в т. ч. на данный им очерк борьбы мнений.
Так, известный палеоэтнолог-креационист Менгин в коллективном труде «История мира» писал, что человек с самого начала появляется уже с полным набором духовных свойств — с языком, мышлением, правом, собственностью, нравственностью, религией, искусством. Ему вторил в той же книге авторитетный археолог аббат Брейль. Авторы не ставили вопрос об особой роли языка, полагая нераздельной и синхронной всю духовную структуру человека.
В «синтетической и содержательной», по оценке Поршнева, книге Б.Г. Ананьева «Человек как предмет познания» (Л., 1969) «этому ядру человека, его речевому общению и речевой деятельности в сущности не нашлось места, хотя и упоминается о важности палеолингвистики для изучения антропогенеза. А в синтетической книге по антропологии А. Барнетта нет и такого упоминания; тут ядра человеческого рода — его речевой коммуникации — вовсе нет».
Такова одна из двух крайних позиций, на которой атеисты парадоксально объединились с католиками. Но есть и противоположная, не менее крайняя.
Поршнев: «Дж. Бернал подчеркивал: “Язык выделил человека из всего животного мира”. Многие (хотя не все) кибернетики, бионики и семиотики согласны с этим. Что до лингвистов, тут согласие полное. Вот, например, что писал Л. Блумфильд в статье “Философские аспекты языка”: “Позвольте мне выразить уверенность, что свойственный человеку своеобразный фактор, не позволяющий нам объяснить его поступки в плане обычной биологии, представляет собой в высшей степени специализированный и гибкий биологический комплекс и что этот фактор есть не что иное, как язык… Так или иначе, но я уверен, что изучение языка будет тем плацдармом, где наука впервые укрепится в понимании человеческих поступков и в управлении ими”. Впрочем, я не раз уже выше писал о том, что лингвистические концепции отнюдь не всегда применимы в антропологии. И в данном случае можно заметить, что ни психология, ни антропология не разделяют высказанное мнение…
В разных книгах по антропогенезу эта тема, конечно, в той или иной мере трактуется, однако никогда не на переднем плане и частенько не слишком-то профессионально. На VIII Международном конгрессе по антропологии и этнологии (Токио, 1968 г.) лишь американский антрополог Каунт и автор этих строк посвятили свои доклады нейрофизиологическим аспектам происхождения речи (“фазии”, по терминологии Каунта) и настаивали на невозможности дальнейших исследований антропогенеза вне этой проблематики».
Поршнев вполне научно формулировал: «Задача состоит в том, чтобы определить, во-первых, что именно мы понимаем под речью, речевой деятельностью, фазией; во-вторых, установить тот этап в филогенезе человека, к которому это явление (а не накопление его предпосылок) может быть приурочено».
Но затем ученый, увы, вполне произвольно постулировал, что специфической особенностью, «отграничивающей человеческую речь от всякой сигнализации или, если угодно, коммуникации и животных, и машин», является наличие синонимов и антонимов, без которых, якобы, «нет ни объяснения, ни понимания». Исходя из такого весьма спорного представления, а также из данных эволюции мозга и патологии речи, Поршнев считал, что в полном смысле слова речь появляется только у Homo sapiens. «Более того, можно даже отождествить: проблема возникновения Homo sapiens — это проблема возникновения второй сигнальной системы, т. е. речи. На предшествующих уровнях антропогенеза каменные “орудия” и другие остатки жизнедеятельности ничего не говорят психологу о детерминированности этой деятельности речью»[320].
И далее Поршнев развивал излюбленную мысль о том, что якобы не владевший речью неандерталец — это еще животное, а кроманьонец — уже человек. Поскольку Поршнев верил в эволюцию человека от обезьяны и считал неандертальца ее звеном, то человек в его интерпретации предстает, по сути, как развившееся из обезьяны говорящее животное[321]. Что, на мой взгляд, излишне парадоксально и категорично. И вот почему.
Еще Дарвин уже в книге «Происхождение человека и половой отбор», как и в последующей (о сравнительной психологии животных и человека), убедительно показал, что в психике человека нет ничего качественно нового по сравнению с животными, а существуют лишь количественные различия, накопившиеся постепенно. Дарвин обнаруживал у животных — и современные исследования это подтверждают чем дальше тем больше — и мышление, и способность к совершенствованию, и употребление орудий, и речь, и эстетическое чувство, и чувство юмора, и совесть, и даже зачатки религиозности, не говоря о более простых психологических категориях[322]. Все это в человеке лишь возведено в некую степень как у биологического существа высшего порядка, венца развития животного мира. (Так считал эволюционист Дарвин, но сегодня мы признаем, что далеко не по всем параметрам высшей нервной деятельности животное уступает человеку.)
А второй создатель теории естественного отбора, А. Уоллес, в 1870 г. в сочинении «О теории естественного отбора», доказывал, что естественный отбор вообще не мог создать особенностей человеческого мозга, способности к речи, большей части остальных психических способностей человека, а вместе с ними и ряда его физических отличий. Таким образом, отцы-основатели парадигмы, приверженцем которой заявлял себя Поршнев, в корне расходятся с ним в понимании сущности порога отличия человека от животного и не находят его там, где ищет он.
Современная наука во многом подтвердила выводы Дарвина и Уоллеса, чему много способствовал «приматологический взрыв» 1970-х гг., не отраженный в концепции Поршнева. Группа американских исследователей во главе с Э. Бренон и Г. Террейсом выяснила, что обзьяны — причем не относительно высокоразвитые шимпанзе, а простые макаки — могут считать до девяти и различать абстрактные фигуры, что позволяет говорить о начатках у обезьян абстрактного мышления, до сих пор считавшегося исключительным свойством человека.
Больше того. Американские же антропологи П. Генан, Р. Холлувей и А. Браун в 1968 году, в результате изучения сотен препаратов, обнаружили в мозгу шимпанзе такой же речевой центр, как у человека — «зону Брокá» в височной доле, включающую даже ассиметрично, тоже как у человека, развитый участок «планум темпорале», именуемый контрольным центром языка и речи. Экспериментально доказано, что гориллы и шимпанзе в состоянии освоить несколько сотен, а возможно, и более тысячи слов. При этом употребляют они их осмысленно и даже изобретают новые («глазошляпа» — для обозначения маски, «браслет на пальце» — для впервые увиденного колечка)[323]. И ныне уже делается вывод, вполне подтвержденный этологами, о наличии у шимпанзе своего языка, достаточно сложного, с помощью которого они общаются и даже шутят и веселятся, поскольку обладают хорошим чувством юмора!
Об этом же говорит и тот разительный факт, что отдельных животных можно научить не только понимать слова хозяев, говорящих на самых разных языках мира, но и осмысленно произносить некоторые слова[324]. Супруги Гарднеры (США) обучили шимпанзе Уошо американскому языку глухонемых, и эта обезьяна оперировала 160 словами. А их последовательница Паттерсон обучила гориллу Коко, и та освоила 500 знаков вполне, а всего спорадически использовала до 1000. Само собой, обезьяны хорошо понимали английскую речь[325]. В экспериментальной группе бонобо (карликовых шимпанзе) растет уже третье поколение, пользующееся не одним, а сразу тремя языками.
Сегодня уже считается, что у всех высших животных есть более или менее одинаковое количество сигналов (несколько десятков). Последовательный дарвинист должен сделать умозаключение: неважно, развился ли человек из животного или возник отдельно, сам по себе: важно, что он, как и все животные, изначально обладал речью или, по крайней мере, способностью к речи[326].
Но самое главное — человек тоже способен понимать речь животных и говорить с ними на их языке! Сам же Поршнев ссылается на свидетельство индейского писателя-натуралиста по имени Вэша Куоннезин (Серая Сова), который шаг за шагом выработал некое специальное слово, произносившееся с одной и той же интонацией на определенной высоте звука. «Автор пишет, что это слово приобрело “магическую силу” над зверями — оно их успокаивало, освобождало от тревоги. Если при его неожиданном появлении на виду у белок, мускусных крыс, бобров, лосей или при любом необычном звуке все они тревожно замирали, “словно каменные изваяния”, то стоило произнести это уже привычное им всем слово, все они, как один, оживали и продолжали прерванную жизнедеятельность[327]».
Итак, язык — уже не прерогатива человека, поскольку его удалось реализовать у других видов, причем неоднократно. Соответствие звука и смысла (то есть именно речь, в моем понимании), как видим, знакомо не только людям, но и животным, что позволяет предполагать недействительность данного критерия в качестве порога, а также является свидетельством изначальности речи для человека на всех этапах антропогенеза у всех рас.
Стоит упомянуть в данной связи об одном открытии. Российский ученый Вероника Кочеткова в своей книге «Палеоневрология» (1973) установила, что когда мы говорим, кровеносные сосуды активизируются в тех областях мозга, которые нам для этого нужны, и это отпечатывается на черепе. Исследовав многие черепа, она доказала, что у древних гоминид задолго до миллиона лет уже были следы в точности тех сосудов, которые у современного человека заняты речью. Если исповедовать теорию эволюции человека от гоминид, то вывод следует однозначный.
Впрочем, основная неувязка у Поршнева в другом. «Материалисту нечего бояться вывода, что человеческая деятельность налицо только там, где есть “идеальное” — цель, или задача», — пишет он, и с этим можно согласиться. Но далее он почему-то настаивает: «Исследуя материальную природу этого феномена, мы находим речь. Подымаясь от речевого общения к поведению индивида, мы находим, что речь трансформируется в индивидуальном мозге в задачу, а задача детерминирует и мышление, и практическую деятельность».
Но разве это так?! Разве речь «трансформируется в задачу»? Все ровно наоборот: задача, цель оформляется речью! А инстинкт? Разве он не выражается речью у человека точно так же, как и цели-задачи внеинстинктивного плана, если таковые есть вообще? Где тогда разница между инстинктом и идеей? И разве мысль всегда и только оформляется вербально? А образ? А интуиция? А логическая связь? Воспоминание? Догадка? Чувство? Рефлекс? Жест, наконец? Не успел подумать, а решение уже принял: такое часто бывает у людей, как и у животных, которые, кстати, отличаются от человека не способностью ставить и осознавать цели и задачи вообще (это им вполне доступно), а лишь неспособностью к перспективному планированию и абстрактному мышлению, хотя последнее уже оспорено. Речь, безусловно, — превосходная своей адекватностью форма мысли, но не единственная и не универсальная[328].
Соотношение речи и мысли есть соотношение формы и сущности. Вспомним: сущность оформлена, а форма существенна; не забвение ли этой диалектической формулы привело Поршнева к абсолютизации роли речи в становлении человека?
Между тем, Поршнев доводит до логического предела свою мысль: «Мышление, сознание, воля, личность — это не другие наименования речевой функции, но это ее сложные производные. Без речи нет и не могло бы быть мышления, сознания, воли, личности»[329]. И даже выражается еще резче: «Пока мы говорим о так называемых высших функциях. Все они, в том числе мышление, являются производными от речевой функции. Не речь — орудие мышления (эта иллюзия долго мешала понять фундаментальное значение речи), но мышление — плод речи. Все высшие психические функции человека не гетерогенны, но гомогенны: они все — ветви и плоды одного дерева, ствол и корень которого — речь»[330]. Так ученый попытался заново утвердить популярный тезис: вначале было слово.
При всей недюжинной эрудиции доказать эту максиму Поршневу так и не удалось. И понятно почему. Форма не может предшествовать содержанию, она диалектически соприсущна ему и неотрывна от него. Иными словами, речь есть функция. Чего? Мышления, воли, личности. Это их инструмент. У Поршнева же — все наоборот: личность есть функция речи! Но ведь своя личность присуща даже немому человеку, равно как и вовсе бессловесному животному. Мало того: поскольку мысль существует не только в вербальных формах и присуща не только высшим животным, то ясно, что исторически мысль первична, а речь вторична[331]. (Под речью я, повторю, понимаю осмысленное употребление звуковых сигналов, подразумевающее их адекватное восприятие субъектом, говорящим на том же языке.) Итак, вначале была мысль, не обязательно словесно оформленная, и лишь потом явилось слово.
Разумеется, я не первый, кто высказывался в том же смысле, начиная с Л.С. Выготского. Так, этологи С.В. Васильев и М.А. Дерягина на основании наблюдений за обезьянами смело заявили: «Мы реконструировали основные этапы возникновения речи… Мышление возникло раньше, чем речь: чтобы открыть речь, надо было мыслить… Развитие речи из комплексов коммуникаций представляло собой эволюционный процесс, а не скачок… Расширение общения с помощью контактных звуков было возможно за счет процессов имитационного научения в рамках акустического канала связи… Предпосылкой возникновения речи могли быть комплексы довербальной коммуникации, в которых объединялись элементы разных каналов связи (визуальные, акустические, тактильные, ольфакторные)»[332]. В отличие от авторов я не считаю, что все люди произошли от обезьян, но сама идея изначальности мысли по отношению к речи кажется мне верной.
Эту идею доводит, однако, до крайности книга А.Д. Сухова «Философские проблемы происхождения религии» (М., 1967), утверждающая, во-первых, что религиозные верования зародились уже у палеоантропов около 200 тыс. лет назад, а во-вторых, что членораздельная речь возникла только с появлением неоантропов, т. е. всего около 50 тыс. лет назад. Иными словами, религиозные представления и даже обряды на 150 с лишним тысяч лет предшествовали их словесному осмыслению и оформлению. В этом в принципе нет ничего категорически невозможного: помнится, еще Дарвин обнаруживал у животных зачатки религиозности. Но нет и ничего необходимого, ведь если тот же Дарвин находил зачатки речи у животных, то как же им не быть у неандертальца даже на первоначальном этапе его религиозного становления, а это отодвигает планку возникновения языка отнюдь не на 40 тыс. лет, а как минимум на те же 200 тыс.
Опять-таки, наличие в мире этносов, уже имеющих свой язык, но еще не имеющих никакой религии, и отсутствие (!) этносов с обратной моделью развития, не позволяет спешить с провозглашением приоритета религии по сравнению с языком.
Словом, ни тезис Поршнева, ни антитезис Сухова не доказан. Напрашивается лукавая мысль, будто при современном состоянии науки о человеке вопрос о том, речь ли человека исторически предшествовала вере или наоборот, напоминает спор о том, что было раньше: курица или яйцо. Но это сомнение вряд ли плодотворно.
Поршнев считал, что «мустьерское использование охры для пятен на камнях, для отпечатков пятерни, так же и ориньякско-солютрейские насечки и полоски, графические и скульптурные изображения животных и людей, — все это не имеет ни малейшего отношения к категориям эстетики и отвечает столь ранним ступеням подготовки специфической человеческой психики, что эти явления должны быть поставлены в порядке эволюции у самых истоков возникновения речи»[333]. С моей точки зрения, он недостаточно последователен, поскольку надо прямо признать уж если не эстетический, то тогда только религиозный, мистический мотив названной деятельности. Что позволило бы говорить о практически единовременном возникновении у человека речи и религии.
Мне, все же, думается, что дело обстоит не совсем так. Допуская, что религиозные идеи могли возникать у древнего человека в некоем смутном чувственном виде, не дожидаясь своего речевого оформления (как, собственно, и у животных), я не могу допустить, что они возникали в первоочередном порядке. Никто не начинает внушать религиозные установки грудному младенцу, зная, что его мозг еще не в состоянии воспринять их и усвоить; однако обучение речи (простым словам типа папа, мама, дай, на, бо-бо, бах, пить и т. д.) происходит уже и на этом этапе. И лишь начиная примерно с трехлетнего возраста с подготовленным ребенком, владеющим хотя бы бытовой лексикой, можно — очень осторожно и ограниченно — говорить на какие-либо отвлеченные темы вообще. Религиозное же сознание (я здесь не сужу о подсознании или об изначальном, пренатальном знании) в этом возрасте практически неотзывчиво, это более поздняя фаза развития маленького человека.
Можно предположить, по аналогии, что чувственный, а тем более понятийный аппарат древнего человека (эволюционисту позволительно заменить это понятие на троглодитида, гоминида, обезьяночеловека и даже просто животное) не враз и не в первую очередь овладел религиозной тематикой, что бы ни подразумевать под этим. А значит, в истории формирования духовности человека приоритет, все же, принадлежит речи, языку, первоначально освоившему житейскую тематику, прежде чем перейти к религиозной.
Но в любом случае приходится делать вывод о том, что как речь, так и вера возникают уже на самом начальном этапе антропогенеза как главные сущностные характеристики человека. И таковыми остаются всегда, ныне и присно. В этой связи не случайным выглядит тот установленный наукой факт, что самые первые города на земле имели характер святилищ, а не просто политий, и управлялись вождями-жрецами, а не вождями-царями.
Несколько проще обстоит дело с происхождением культуры — в значении близком к изобразительному искусству, а не к цивилизации и технологиям, хотя именно они и предопределили возможность искусства. Здесь мы можем сослаться на датировки, полученные радиоуглеродным методом в отношении самых ранних известных нам рисунков и фигурок из камня и кости. Вот они (в скобках указан допуск плюс-минус): пещера Шове — 30–32 тыс. лет, пещера Виллендорф — 31 840 лет (250), Долни Вестоницы — 25 600 (170), Альтамира — 15 500 (700), Ляско — 15 516 (900). Примерно с таким же разбросом от 30 до 14 тыс. лет тому назад датируются росписи Каповой пещеры на Урале и вырезанные из мергеля статуэтки мамонта, найденные в Костёнках на Верхнем Дону.
Данные цифры позволяют однозначно утверждать: язык и религия появились раньше, чем культура, это первичные формы сознания. Ну, а поскольку произведения древнего искусства все так или иначе причастны к верованиям, к магии, к ритуалу[334], они хотя и очень косвенно (верования существовали и до них), но зато наглядно подтверждают первородство речи по отношению к вере.
Конечно, культура традиционно была и остается этническим маркером: колоссы с острова Пасхи или каменные головы ольмеков настолько характерны, что встреть мы их в иных местах, пришлось бы однозначно признать соответствующую миграцию создавших их этносов. Для археологии ареал и время возникновения различных культур зачастую служит основным индикатором этнических миграций. Однако, учитывая факт широкого заимствования разными этносами всевозможных культурных новаций, данные о «миграции» артефактов необходимо поверять биометрическими данными человеческих останков в соответствующем ареале. Артефакт может подсказать ошибочную этническую идентификацию; но череп и кости всегда дадут истинный ответ.
2.7. Главная аберрация в этнологии
Вернемся к вопросу о том, оказывало ли развитие речи и верований обратное воздействие на развитие мозга человека? Иными словами, усугубляла ли религиозно-языковая дивергенция — дивергенцию биологическую, этническую? Или — еще резче: определяла ли ее в какой-либо мере?
Как верно отмечал тот же Поршнев, «воздействие слова на физиологическое функционирование мозга вполне материально[335]… Классические опыты К.И. Платонова, А.О. Долина и других доказали, что слово в гипнозе может воздействовать на изменения состава крови и другие биохимические сдвиги в организме, а посредством установления условнорефлекторных связей словом можно воздействовать чуть ли не на любые физиологические процессы — не только на те, которые прямо могут быть вербализованы (обозначены словом), но и на все, с которыми можно к словесному воздействию подключить цепную косвенную связь, хоть они прямо и не осознаны, не обозначены своим именем. В принципе слово властно над почти всеми реакциями организма, пусть мы ещё не всегда умеем это проследить. Это верно в отношении и самых “духовных” и самых “материальных” актов… Анализ образования условных рефлексов у человека, механизмов двигательных реакций, особенностей ЭЭГ и характеристик чувствительности анализаторных систем показывает, что решительно все стороны мозговой деятельности человека пронизаны вмешательством второсигнальных управляющих импульсов»[336].
На функции и реакции мозга слово воздействует, это неоспоримо; но — на строение мозга?
Если говорить об индивидууме, то такое воздействие многие медики считают возможным: как иные физические органы человека, мозг поддается тренингу, развитию, в том числе физиологическому. Любая умственная работа, оформленная словесно (устно, письменно или мысленно), является именно таким тренингом.
Однако, во-первых, мы знаем, что благоприобретенные признаки не наследуются. Как бы ни натренировал свой мозг отец, сыну, чтобы подняться на тот же уровень, придется тренироваться заново, и это еще не факт, что он догонит отца, поскольку генетически его мозг как минимум наполовину состоит из наследства матери.
Во-вторых, судя по данным краниологии, череп кроманьонца «лучше» черепа современного человека и предполагает наличие более крупного и совершенного мозга. Ученые говорят об определенной биологической инволюции европеоидов по отношению к кроманьонской проторасе[337]. Но ведь при этом человеческая речь, теоретически, развивалась от бедной и простой — к богатой и сложной! О чем это говорит? О том, что развитие речи за 50 тысяч лет от кроманьонца до, допустим, Флобера и Тургенева отнюдь не усовершенствовало мозг европеоида. Корреляция между развитием языка и его носителя наблюдается, скорее, обратная. (Я при этом далек от утверждения, что речь и вообще умственная деятельность человека есть фактор его инволюции, хотя встречал подобные взгляды.)
Таким образом, приходится вновь и вновь заключать, что все духовное своеобразие, позволяющее разграничивать этносы, коренится в их биологической природе, но не наоборот[338]. Наследуемые племенные свойства мозга не зависят от духовного своеобразия племени, от его духовного развития. Биологическая дивергенция не усугублялась и тем более не порождалась духовной дивергенцией. Напротив, биологическая дивергенция этносов, прогрессивно усугубляясь, влекла за собой прогресирующую дивергенцию языковую, а та, в свою очередь, — религиозную и культурную.
Однако именно духовная дивергенция, порожденная дивергенцией биологической, со временем, как мы знаем, стала восприниматься в качестве основного этнообразующего и этноразграничительного фактора.
Такова главная аберрация в этнологии.
2.8. Этнос — большая семья и коллективная личность
В заключение повторим основную мысль, вынесенную в название главы: «Кровь есть душа». Духовные различия между этносами в конечном счете определены различным составом их крови (биологическим происхождением). Этнический менталитет, можно сказать, есть семейное дело. Чтобы сберечь и очистить душу народа, проявить ее максимально, надо беречь и очищать его кровь.