Основы метафизики нравственности — Иммануил Кант — страница 10 читать онлайн бесплатно

Часть втораяАнтропологическая характеристика

О способе познавать внутреннее [состояние] человека из внешнего

Деление

1) Характер личности, 2) характер пола, 3) характер народа, 4) характер рода.

АХарактер личности

В прагматическом отношении общее, естественное (не гражданское) учение о признаках (semiotica universalis) пользуется словом характер в двояком значении, так как отчасти говорят: у этого человека тот или иной (физический) характер, а отчасти говорят: у него вообще какой-то характер (моральный), который может быть один или вовсе не есть характер. Первый – это отличительный признак человека как чувственно воспринимаемого или естественного существа; второй – это отличительный признак человека как разумного существа, наделенного свободой. Человек с принципами, о котором достоверно известно, чего можно ожидать не от его инстинкта, а от его воли, имеет характер. Вот почему в характеристике того, что относится к его способности желания (сферы практического), характерное можно без тавтологии разделить на а) естественные или природные задатки, b) темперамент или способ чувствования и с) просто характер или образ мыслей. Обе первые способности указывают, что` можно делать из человека, а вторая (моральная) – что` сам он готов сделать из себя.

IО естественных задатках

Когда говорят, что у человека добрая душа, то это значит, что он не упрям, а уступчив, что хотя он и бывает рассерженным, но отходчив и не питает злобы против кого-либо (он негативно добр). Но для того чтобы можно было сказать о нем, что у него доброе сердце, то, хотя оно также относится к способу чувствования, это значит уже нечто большее. Это побуждение к практически доброму, хотя бы оно и совершалось не по принципам, так что добродушный и добросердечный – это люди, которых хитрец может использовать как ему угодно. Вот почему естественные задатки имеют дело больше (субъективно) с чувством удовольствия или неудовольствия, с тем, как на одного человека воздействует другой (и в этом задатки могут иметь нечто характерное), чем (объективно) со способностью желания, когда жизнь проявляется не только в чувстве, внутренне, но и в деятельности, внешне, хотя только по мотивам чувственности. В этом именно отношении и состоит темперамент, который надо отличать от обычного (нажитого привычкой) расположения, ибо в основе последнего лежат не естественные задатки, а чисто случайные причины.

IIО темпераменте

С физиологической точки зрения, когда речь идет о темпераменте, имеют в виду физическую конституцию (слабое или сильное телосложение) и комплекцию (жидкое, с помощью жизненной силы закономерно подвижное в теле, к чему относят также тепло или холод при обработке этих соков).

Но с точки зрения психологической, т. е. как темперамент души (способности чувства и желания), эти выражения, касающиеся свойств крови, определены только по аналогии игры чувств и желания с телесными движущими причинами (из которых кровь самая главная).

Тогда оказывается, что темпераменты, которые мы приписываем только душе, все же могут скрыто иметь в качестве содействующей причины и телесное в человеке; далее, что так как, во‐первых, они допускают главное деление их на темпераменты чувства и темпераменты деятельности и, во‐вторых, каждый из них может быть связан с возбуждением жизненной силы (intensio) или ее ослаблением (remissio), то можно установить только четыре простых темперамента (как 4 силлогистические фигуры через medius terminus): сангвинический, меланхолический, холерический и флегматический. Тогда могут быть сохранены древние формы [деления] и может возникнуть более удобное толкование, соответствующее духу этого учения о темпераментах.

Выражение свойство крови уже не служит здесь для того, чтобы указать причину явлений человека, на которого оказываются чувственные воздействия, все равно будет ли это по патологии жидкостей или по патологии нервов; оно служит только для того, чтобы классифицировать их в соответствии с наблюдаемыми воздействиями [на человека], ибо здесь не требуется знать заранее, какое химическое смешение крови оправдывает название того или иного свойства темперамента, а [имеется в виду только то], какие чувства и склонности сопоставляются при изучении человека, чтобы указать для него надлежащую рубрику особого класса.

Главное деление учения о темпераментах может быть, следовательно, таким: на темпераменты чувства и темпераменты деятельности; они в свою очередь делятся на два вида, что в совокупности дает 4 темперамента. К темпераментам чувства я причисляю А) сангвинический и В) его противоположность – меланхолический. Первый имеет ту особенность, что на ощущение оказывается быстрое и сильное воздействие, но ощущение проникает не глубоко (не бывает продолжительным); во втором же темпераменте ощущение бывает менее ярким, зато пускает глубокие корни. В этом следует усматривать различие темпераментов чувства, а не в расположении к веселью или грусти. В самом деле, легкомыслие сангвиника располагает к веселости, а глубокомыслие, задумывающееся над ощущением, отнимает от веселого нрава его быструю изменчивость, хотя это еще не ведет к грусти. Но так как всякая перемена, которая находится в нашей власти, вообще оживляет и укрепляет душу, то те, кто все, что с ними случается, принимает легко, если не умнее, то несомненно счастливее тех, кто придает большое значение ощущениям, которые тормозят их жизненную силу.

IТемпераменты чувства

Сангвинический темперамент человека веселого нрава (des Leichtblutigen)

Способ чувствования сангвиника можно узнать по следующим проявлениям. Это человек беззаботный, полный надежд; каждой вещи он на мгновение придает большое значение, а через минуту уже перестает о ней думать. Он честно обещает, но не держит своего слова, так как он до этого недостаточно глубоко обдумал, в состоянии ли он сдержать его. Он достаточно добродушен, чтобы оказать помощь другому, но он плохой должник и всегда требует отсрочки. Он хороший собеседник, шутит, весел, готов ничему в мире не придавать большого значения (vive la bagatelle!), и все люди ему друзья. Обычно он не злой человек, но грешник, нелегко поддающийся исправлению. Правда, он сильно раскаивается, но скоро забывает свое раскаяние (которое никогда не превращается у него в скорбь). Работа его скоро утомляет, но он без устали занимается тем, что в сущности есть только игра, ибо игра всегда связана с переменами, а выдержка не по его части.

Меланхолический темперамент человека мрачного нрава (des Schwerblutigen)

Человек, расположенный к меланхолии (не меланхолик, ибо это означает уже состояние, а не просто расположение к состоянию), придает всему, что его касается, большое значение, везде находит поводы для опасений и обращает внимание прежде всего на трудности, тогда как сангвиник, наоборот, начинает с надежды на успех; поэтому первый думает настолько же глубоко, насколько второй поверхностно. Он с трудом дает обещание, ибо не может его не исполнить, но сомневается, в состоянии ли он его исполнить. И все это у него объясняется не моральными причинами (ибо здесь речь идет о чувственных мотивах), а тем, что противоположное доставляет ему неприятность, и именно поэтому он становится озабоченным, недоверчивым и полным сомнений, а из-за этого и мало восприимчивым к веселью. Впрочем, когда это расположение духа становится привычным, оно противопоставляется расположению духа человеколюбца, которое свойственно больше сангвинику, по крайней мере по побуждению, ибо тот, кто сам должен обходиться без радости, вряд ли пожелает ее другому.

IIТемпераменты деятельности

Холерический темперамент человека вспыльчивого (des Warmblutigen)

О нем говорят, что он горяч, вспыхивает быстро, как солома, но при уступчивости других скоро остывает. В его гневе нет ненависти, и он любит другого тем сильнее, чем скорее тот ему уступает. Его деятельность быстра, но непродолжительна. Он деятелен, но неохотно берет на себя дела именно потому, что у него нет выдержки; вот почему он охотно делается начальником, который руководит делами, но сам вести их не хочет. Поэтому его господствующая страсть – честолюбие; он охотно берется за общественные дела и желает, чтобы его громогласно хвалили. Он любит поэтому блеск и помпезность церемоний, охотно берет под свою защиту других и с виду великодушен, не из любви, однако, а из гордости, ибо себя самого он любит больше. Он следит за порядком и кажется поэтому умнее, чем он есть. Он любит располагать средствами, чтобы не быть скаредным; он вежлив, но любит церемонии, натянут и напыщен в обхождении и охотно имеет при себе какого-нибудь льстеца, который служит мишенью для его остроумия, и больше переживает, когда его гордые притязания встречают отпор, чем скупец, когда противодействуют его корыстным притязаниям; дело в том, что достаточно немного едкого остроумия, чтобы мигом исчез ореол важности, тогда как скупца его прибыли вознаграждают за это. Одним словом, холерический темперамент – самый несчастный из всех темпераментов, ибо больше других вызывает противление себе.

Флегматический темперамент хладнокровного (des Kaltblütigen)

Флегма означает отсутствие аффекта, а не инертность (безжизненность), и поэтому человека, у которого много флегмы, нельзя называть флегматиком и под этой кличкой зачислять в разряд лентяев.

Флегма как слабость – это склонность к бездеятельности, нежелание браться за дело, даже если побуждения к этому очень сильны. Нечувствительность к побуждениям представляет собой добровольную бесполезность, и его склонности направлены только на насыщение и сон.

Флегма как сила – это способность приходить в движение хотя и не легко и не быстро, но зато надолго. Тот, у кого в крови добрая доза флегмы, нагревается медленно, но долго хранит тепло. Он не легко приходит в гнев, а сначала колеблется, следует ли ему сердиться; холерик же пришел бы в бешенство, что не может твердого человека вывести из равновесия.

Хладнокровному нечего жалеть о том, что у него совершенно обычная доза разума, но в то же время он от природы одарен этой флегмой; хотя он и лишен блеска, но зато исходит из принципов, а не из инстинктов. Его удачный темперамент заменяет ему мудрость, и даже в обыденной жизни его часто называют философом. Своим темпераментом он превосходит других, не задевая их тщеславия. Его часто называют также пронырой, ибо все направленные на него [снаряды, выпущенные из] баллист и катапульт, отскакивают от него, как от мешка с ватой. Это уживчивый муж, который умеет забирать власть над женой и родственниками, хотя с виду он покорен воле всех, так как, обладая непреклонной, но благоразумной волей, он умеет приспособить их волю к своей, подобно тому как тела с небольшой массой и большой скоростью движения, нанося удар, пробивают встречающиеся им препятствия насквозь, а при меньшей скорости, но при большем объеме увлекают за собой это препятствие, не разрушая его.

Если один темперамент, как это обычно думают, соединяется с другим, как, например,

то они или противодействуют друг другу, или нейтрализуются. Первое бывает, когда полагают, будто в одном и том же субъекте соединены сангвинический темперамент с меланхолическим или холерический с флегматическим, ибо они (А и В, равно как С и D) противоречат друг другу. Второе, а именно нейтрализация, происходит будто бы при (словно химическом) смешении сангвинического темперамента с холерическим и меланхолического с флегматическим (А и С, равно как В и D). Нельзя мыслить слитым в одном и том же акте добродушное веселье с грозным гневом или муки самоистязания с довольным спокойствием невзыскательной души. Но если одно из этих двух состояний в одном и том же субъекте должно смешаться с другим, то получаются только причуды и капризы, а не определенный темперамент.

Следовательно, сложных темпераментов нет, например, нет сангвинически-холерического (каким хотели бы обладать все вертопрахи, полагая, будто в таком случае они были бы милостивыми, но и строгими господами); их всегда и во всем только четыре, и каждый из них однороден; и неизвестно, что вышло бы из человека, если бы он имел смешанный темперамент.

Веселость и легкомыслие, глубокомыслие и меланхолия, благородство и упрямство, наконец хладнокровие и тупоумие отличаются друг от друга только как действия темперамента по отношению к их причине.[56]

IIIО характере как образе мыслей

Сказать о человеке просто, что у него характер, – значит не только сказать о нем очень много, но и сказать это многое в похвалу ему, ибо это редкость, которая вызывает у других уважение и удивление.

Если под этим словом разумеют вообще то, чем несомненно обладает данный человек, будет ли это хорошее или дурное, то обычно к этому прибавляют, что у него тот или иной характер, и тогда этим словом обозначают способ его чувствования. Но просто иметь характер – значит обладать тем свойством воли, благодаря которому субъект делает для себя обязательными определенные практические принципы, которые он собственным разумом предписывает себе как нечто неизменное. Хотя эти принципы иногда бывают ложными и ошибочными, все же формальное в воле вообще, а именно – [правило] поступать согласно твердым принципам (а не бросаться туда и сюда подобно туче комаров), заключает в себе нечто ценное и достойное удивления, потому оно и бывает редко.

Здесь главное не то, что` делает из человека природа, а то, что` он сам делает из себя; ибо первое относится к темпераменту (причем субъект большей частью бывает пассивным), и только второе свидетельствует о том, что у него характер.

Все другие хорошие и полезные свойства человека имеют цену, при которой возможен обмен на другие свойства, приносящие такую же пользу; талант имеет рыночную цену, ибо правитель или землевладелец может по-всякому использовать такого человека; темперамент имеет аффективную цену, ибо с подобным человеком можно хорошо провести время, он приятный собеседник; но характер имеет внутреннюю ценность[57], которая выше всякой цены.

О свойствах, которые следуют только из того, что у человека есть характер или у него нет его

1. У подражателя (в сфере нравственного) нет характера, ибо характер состоит именно в оригинальности образа мыслей. Человек черпает [его] из им самим открытых источников своего поведения. Но это не значит, что человек разума должен быть поэтому чудаком; да он и не будет им, так как он опирается на принципы, значимые для каждого. Подражатель же, как обезьяна, слепо копирует человека, у которого есть характер. Доброта, [вытекающая] из темперамента, – это картина, нарисованная акварелью, а не черта характера. Но представлять черту характера в карикатуре – это святотатство и издевательство над человеком, который обладает истинным характером: этот человек не принимает участия в дурном, что` стало общей привычкой (модой), и потому изображается чудаком.

2. Злоба как задаток темперамента все же не так дурна, как доброта из темперамента без характера, ибо благодаря характеру можно одерживать верх над такой злобой. Даже человек (как Сулла) со злым характером бывает предметом удивления, хотя насилие, которое он творит, исходя из своих твердых максим, возбуждает отвращение; точно так же вызывает удивление сила души в сравнении с добротой души, хотя оба [этих свойства] должны были бы существовать вместе в одном и том же субъекте, чтобы проявить то, что имеется больше в идеале, чем в действительности, а именно то, что оправдало бы название величие души.

3. Упорство, непреклонность в [осуществлении] своего намерения (как у Карла XII) хотя и представляют собой природные задатки, очень благоприятные для характера, но не составляют еще определенного характера вообще, ибо для этого нужны максимы, которые следуют из разума и морально-практических принципов. Поэтому было бы несправедливо говорить: злоба этого человека – свойство его характера, ибо тогда она была бы чем-то дьявольским; но человек никогда не одобряет в себе злое, и потому, собственно, не бывает злости из принципов, она возникает только из пренебрежения ими.

* * *

Итак, лучше всего, если основоположения, касающиеся характера, излагаются негативно:

а. Не говорить преднамеренно неправды, а потому говорить осмотрительно, чтобы не навлечь на себя нареканий в измене своему слову.

b. Не льстить – в глаза казаться благожелательным, а за спиной быть враждебным.

с. Никогда не нарушать своего (свободно данного) обещания; сюда относится также: помнить о дружбе даже после того, как она прекращена, и впоследствии не злоупотреблять прежней доверчивостью и откровенностью другого.

d. Никогда не иметь дружеского общения с человеком дурного образа мыслей и, памятуя выражение noscitur ex socio etc., ограничиваться только деловым общением с ним.

е. Не обращать внимания на болтовню, основывающуюся на поверхностном и злобном суждении других, ибо противоположное уже обнаруживает слабость; точно так же не очень бояться идти против моды, которая есть нечто скоротечное и изменчивое; а если она уже приобрела некоторое серьезное влияние, не распространять по крайней мере ее заповедь на нравственность.

Человек, который в своем образе мыслей сознаёт в себе характер, имеет этот характер не от природы, а каждый раз должен его иметь приобретенным. Можно даже допустить, что утверждение характера, подобно некоему возрождению, составляет какую-то торжественность обета, данного самому себе, и делает для него незабываемым это событие и тот момент, когда, как бы полагая новую эпоху, в нем произошла эта перемена. Воспитание, примеры и наставление могут вызвать эту твердость и устойчивость в принципах вообще не постепенно, а внезапно, как бы путем взрыва, который сразу же следует за утомлением от неопределенного состояния инстинкта. Может быть, немного найдется людей, которые испытали эту революцию до тридцатилетнего возраста, а еще меньше найдется людей, которые твердо осуществили ее до сорокалетнего возраста. Пытаться постепенно стать лучше – это напрасный труд, ибо в то время, как работают над одним впечатлением, гаснет другое; утверждение же характера есть абсолютное единство внутреннего принципа образа жизни вообще. Говорят также, что поэты не имеют характера, например, что они скорее готовы оскорбить своих лучших друзей, чем отказаться от какой-либо остроумной выдумки; говорят, что нечего искать характер у придворных, которые должны подлаживаться ко всяким формам; что плохо обстоит дело с твердостью характера у духовных лиц, которые должны в одинаковом настроении ухаживать и за господом на небе, и за господами на земле; что, следовательно, иметь внутренний (моральный) характер – это есть и остается лишь благим желанием. Но, быть может, в этом виноваты философы, поскольку они никогда не представляли отдельно это понятие в достаточно ясном свете, а представляли добродетель только фрагментарно, но никогда не пытались представить ее целиком во всем ее прекрасном облике и сделать ее интересной для всех людей.

Одним словом, правдивость во внутреннем признании перед самим собой, а также в отношениях с каждым другим, если она стала высшей максимой, – вот единственное доказательство сознания человека, что у него есть характер; а так как иметь такой характер – это минимум того, чего можно требовать от разумного человека, а вместе с тем и максимум его внутренней ценности (человеческого достоинства), то принципиальность (обладание определенным характером) должна быть доступна самому обыденному человеческому разуму, и в смысле достоинства она ставит такого человека выше самого большого таланта.

О физиогномике

Это – искусство по видимому облику человека, следовательно по его внешности, судить о его внутреннем [состоянии], имея в виду и способ его чувствования, и его образ мыслей. Здесь его рассматривают не в болезненном, а в здоровом состоянии, и не тогда, когда его душа находится в движении, а тогда, когда она в состоянии покоя. Само собой разумеется, что если тот, кого рассматривают с этой точки зрения, замечает, что за ним наблюдают и пытаются выведать его внутреннее [состояние], его душа уже теряет покой и приходит в состояние принужденности, внутреннего движения и даже досады от того, что он подвергается цензуре других.

Если корпус часов приятный, то это еще не дает основания (говорит знаменитый часовщик) с несомненностью утверждать, что их механизм хорош; но если корпус сделан плохо, то можно с достаточной степенью уверенности заключить, что и механизм немного стоит, ведь мастер не станет порочить свою работу, сделанную тщательно и хорошо, тем, что небрежно отнесется к внешней отделке, которая требует от него меньше всего труда. Но было бы нелепо и здесь по аналогии между человеческим мастером и непостижимым творцом природы делать вывод, будто он хорошей душе должен дать и прекрасное тело, дабы человека, которого он создал, рекомендовать другим людям и обеспечить ему хороший прием или, наоборот, отпугивать других [его внешностью] (предостерегая: hic niger est, hunc tu, Romane, cavebo). В самом деле, для мудрости, которая объективно имеет целью существование человека с теми или иными естественными свойствами (хотя этой цели мы никак не можем усмотреть), вкус, который заключает в себе чисто субъективную основу расположения или нерасположения одного человека к другому (ввиду его красоты или безобразия), не может служить мерилом для того, чтобы признать в человеке эти две разнородные вещи соединенными в одной и той же цели.

Об указаниях природы для физиогномики

То, что человеку, которому мы должны довериться, как бы хорошо о нем ни отзывались, мы прежде всего смотрим в лицо, особенно в глаза, чтобы узнать, чего мы можем от него ожидать для себя, – это естественное побуждение; и отталкивающее или привлекательное в его жестах решает наш выбор или заставляет нас колебаться еще до того, как мы узнали о его нравах; таким образом, нет сомнения, что существует физиогномическая характеристика, однако она никогда не сможет стать наукой, так как особенности человеческого облика, намекающие на некоторые склонности или способности созерцаемого субъекта, могут быть поняты не через описание на основании понятий, а только в рисунке и изображении для созерцания или же в подражании им, когда необходимо судить о человеческом облике вообще по его разновидностям, из которых каждая должна намекать на особое внутреннее свойство человека.

После того как давно уже забыты карикатурные рисунки человеческих голов Баптисты Порты, которые изображают головы животных по аналогии с теми или иными характерными человеческими лицами и отсюда дают возможность заключать о сходстве естественных задатков в тех и в других, после того как вышли из моды силуэты Лафатера, бывшие долгое время очень популярным и дешевым товаром для удовлетворения этого вкуса, – после этого почти ничего не осталось, кроме одного, и то двусмысленного, замечания (господина фон Архенгольца), что лицо человека, которому подражают своими гримасами, возбуждает также кое-какие мысли или ощущения, согласующиеся с его характером; таким образом, физиогномика как искусство угадывать внутреннее [состояние] человека посредством некоторых внешних непроизвольно данных знаков совершенно не пользуется спросом; от нее ничего не осталось, кроме искусства культивировать вкус, и притом не в вещах, а в нравах, манерах и обычаях, чтобы посредством критики, которая способствует общению с людьми и познанию людей вообще, оказать культуре вкуса помощь.

Деление физиогномики

О характерном: 1) в облике лица, 2) в чертах лица, 3) в привычной мимике (в выражении лица).

АОб облике лица

Примечательно, что греческие художники имели в уме идеал облика лица (для богов и героев), который должен был выражать вечную юность и вместе с тем спокойствие, свободное от всяких аффектов, – в статуях, камеях и резных драгоценных камнях, – причем в них не было ничего возбуждающего. Греческий прямой профиль производит такое впечатление, будто глаза находятся глубже, чем они должны находиться сообразно нашему вкусу (для которого главное то, что привлекает), и даже Венера Медицейская не свободна от этого [недостатка]. Причина этого может заключаться в том, что так как идеал должен быть определенной, неизменной нормой, то нос, идущий от лба под углом (этот угол может быть в таком случае больше или меньше), не дает никакого определенного правила для облика, как этого требует то, что относится к норме. И современные греки, несмотря на их вообще-то прекрасное телосложение, не имеют той строгой прямоты профиля, которой следует, по-видимому, объяснить указанную идеальность в отношении художественных произведений как прообразов. По этим мифологическим образцам глаза должны лежать глубже и у переносицы оставаться несколько в тени; лица же людей нашего времени, которые считаются красивыми, кажутся еще более красивыми при небольшом отклонении носа от линии лба (изгиб у переносицы).

Если мы будем наблюдать людей такими, какими они бывают в действительности, то окажется, что строго соразмеренная правильность в большинстве случаев имеется у очень обычных людей, лишенных духа. Средняя мера кажется главной мерой и основой красоты, но она далеко еще не сама красота, так как для красоты требуется нечто характерное. Это характерное можно, однако, встретить и без красоты лица, причем выразительность, хотя и в другом (быть может, моральном или эстетическом) отношении, очень выгодно отличает данного человека; т. е. нам может не нравиться то лоб, то нос, то подбородок или цвет волос и т. д., и все же мы должны признать, что для индивидуальности человека это лучше, чем абсолютная правильность, ибо при такой правильности обычно нет ничего характерного.

Но ни одного человека нельзя упрекать в том, что его лицо безобразно, если только в чертах его лица не запечатлелось выражение души, испорченной пороком, или же прирожденного, но несчастного влечения к пороку, например черты злобной насмешки, как только человек начинает говорить, или той глупой дерзости без смягчающей кротости, с которой он смотрит другому в лицо и этим обнаруживает, что не придает никакого значения его суждению. Но бывают люди, лицо которых (как говорят французы) rébarbaratif и которыми можно детей пугать; или такие, лицо которых обезображено оспой и причудливо или, как говорят голландцы, wanschapenes (как если бы оно представлялось в грезах и сновидениях), и в то же время у них столько добродушия и они столь веселого нрава, что они [как будто] смеются над своим собственным лицом; поэтому их лицо нельзя назвать безобразным, хотя эти люди обычно не обижаются, если дама говорит о них (как о Пелиссоне из Académie française): «Пелиссон злоупотребляет правом мужчин быть безобразными». Еще хуже и глупее бывает, если человек как будто благовоспитанный упрекает, подобно черни, хилого человека в телесном недостатке, который часто служит для того, чтобы подчеркнуть духовное превосходство. Если так обращаются к тем, кого несчастье поразило в ранние годы («Эй, слепой черт, хромая собака»), то это делает их действительно злыми и постепенно ожесточает против людей с хорошей фигурой, которые поэтому считают себя лучше их.

Впрочем, для людей, которые никогда не покидают своей страны, необычные природные черты лица чужеземцев служат предметом насмешки. Так, дети в Японии бегут за голландцами, занимающимися там торговлей, и кричат: «Смотрите, какие большие глаза, какие большие глаза!», а китайцы считают рыжие волосы некоторых европейцев, которые посещают их страну, противными, а их голубые глаза смешными.

Что же касается черепа и его строения, составляющих основу облика, например черепа негров, калмыков, индийцев и т. д., то, если взять описания Ампера и особенно Блюменбаха, все наблюдения относятся скорее к физической географии, чем к прагматической антропологии. Средним между той и другой может быть следующее наблюдение: лоб у мужчин обычно бывает и у нас плоским, а у женщин – более выпуклым.

Есть ли горбинка на носу признак насмешника, или служит ли имеющаяся в облике китайцев особенность – то, что у них нижняя челюсть несколько выдается вперед по сравнению с верхней, – признаком их упрямства, или то, что у американцев лоб с обеих сторон зарастает волосами, служит ли признаком их прирожденного тупоумия и т. п.? Все это только предположения, допускающие лишь сомнительное толкование.

ВО характерном в чертах лица

Мужчине, даже во мнении женщин, не вредит, если цвет кожи или оспины искажают его лицо и делают его суровым; ведь если в его глазах светится добродушие, а взоры его выражают бодрость и сознание своей силы, а также спокойствие, то он всегда будет милым и приятным и всеми будет считаться таким. Подшучивают над такими людьми и их обходительностью (per antiphrasin), но жена может гордиться таким мужем. Такое лицо не карикатура, ибо карикатура – это преднамеренно преувеличенное изображение (искажение) лица в аффекте, придуманное для высмеивания, и относится к мимике; оно скорее должно быть причислено к одной из разновидностей, заложенных в природе, и его нельзя назвать образиной (которая отпугивала бы); оно может возбуждать любовь; и хотя такое лицо нельзя назвать милым или красивым, оно все же не безобразно.[58]

СО характерном в выражении лица

Мины – это приведенные в движение черты лица, и в движение лицо приводится более или менее сильными аффектами, расположение к которым составляет характерную черту человека.

Нелегко впечатление аффекта не выдать мимическим движением; оно уже невольно проявляется в мучительной сдержанности в жестах или в тоне, а у того, кто слишком слаб, чтобы обуздать свои аффекты, и выражение лица (против желания разума) обнажает внутреннее состояние, которое он охотно бы скрыл от посторонних глаз. Но тот, кто большой мастер в этом искусстве, если его все же разгадывают, не считается хорошим человеком, с которым можно иметь дело, вполне доверяя ему, в особенности когда он ловко придает своему лицу такое выражение, которое противоречит тому, что он делает.

Искусство толкования мимических движений, непреднамеренно обнаруживающих внутреннее состояние, но тем не менее преднамеренно лгущих при этом, дает повод для многочисленных тонких наблюдений, из которых я хочу упомянуть только одно. Если человек, который вообще не коси`т, рассказывая что-нибудь, начинает смотреть на кончик своего носа и, таким образом, начинает косить, то нет сомнений, что он врет. Но это не должно относиться к тем, кто действительно страдает косоглазием, они могут быть совершенно свободными от указанного порока.

Но имеются еще жесты, установленные природой, которые понимают, не договариваясь между собой, люди всех племен и климатов. Сюда относятся: кивать головой (для подтверждения), трясти головой (для отрицания), вскидывать голову (когда упрямятся), качать головой (когда удивляются), вздергивать нос (при насмешке), саркастически улыбаться (зубоскалить), повесить нос (при отказе в желаемом), морщить лоб (в досаде), быстро открывать и закрывать рот (ба!), махать руками, маня к себе и делая знаки удалиться, всплеснуть руками над головой (в изумлении), сжимать кулаки (угрожая), отвешивать поклоны, класть палец на губы (composer labella), чтобы велеть молчать, шикать и т. п.

РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Часто повторяемые мимические движения, которые и непроизвольно сопровождают душевные движения, постепенно становятся устойчивыми, но при умирании исчезают; поэтому, как заметил Лафатер, отталкивающее лицо, обличающее злодея при жизни, после смерти как бы (негативно) облагораживается; так как все мускулы тогда ослабевают, остается как бы выражение невинного спокойствия. Так, может случиться, что человек, который провел юность, не испытав соблазна, в более поздние годы, несмотря на полное здоровье, приобретает другое лицо от распутного образа жизни; но отсюда еще нельзя заключать о его природных задатках.

Говорят и о простом лице в противоположность благородному; последнее выражает не более как претенциозную важность в сочетании с вкрадчивыми манерами придворных, что встречается только в больших городах, где от тесного общения друг с другом люди становятся более отшлифованными. Поэтому чиновники, которые родились и получили воспитание в деревне, когда они вместе с их семьями переезжают в большие города на более видные должности или только претендуют на них соответственно своему положению, обнаруживают что-то простое не только в своих манерах, но и в выражении лица. В самом деле, так как в сфере своей деятельности они чувствовали себя непринужденно, имея дело почти исключительно только со своими подчиненными, то их лицевые мышцы не приобрели той гибкости, которая необходима для того, чтобы, не роняя своего достоинства, в обращении с высшими, низшими и равными выработать мимику, соответствующую окружающей их среде и связанным с ней аффектам и необходимую для хорошего приема в обществе. Напротив, у людей одинакового положения, искушенных в городских манерах и сознающих свое превосходство в этом отношении над другими, это сознание отпечатывается на их лице в постоянных чертах, если оно становится привычным от длительного упражнения.

Набожные люди, когда они долго дисциплинируются в механически повторяемых молитвах и как бы в них застывают, при господствующей религии или культе вносят в целый народ национальные черты в рамках этой религии, которые характеризуют их даже физиогномически. Так, господин Фр. Николай говорит о фатальных благословенных лицах в Баварии. Напротив, у Джона Белля из Старой Англии уже в чертах лица выражено данное себе право быть невежливым в чужих краях, куда бы он ни явился, или к чужим у себя дома. Таким образом, существует и национальная физиономия, хотя ее нельзя считать прирожденной. Имеются характерные отличия у людей, которых закон собрал вместе для наказания. О заключенных в каторжной тюрьме в Амстердаме, в Бисере в Париже и Ньюгейте в Лондоне один остроумный путешественник, немецкий врач, заметил, что это были большей частью парни с широкой костью и с сознанием своего превосходства. Но ни о ком нельзя сказать вместе с актером Кином: «Если этот парень не плут, то Творец пишет неразборчиво», ибо для того, чтобы отзываться так резко, нужно отличать игру, которую природа ведет с формами своих образований для создания лишь многообразия темпераментов, от того, что она в этом отношении делает или не делает для морали; но для этого нужно иметь бо`льшую способность, чем та, на которую смеет притязать простой смертный.

ВХарактер пола

Во все машины, при помощи которых можно с небольшими силами сделать столько же, сколько при помощи других с большими силами, должно быть вложено искусство. Поэтому можно уже заранее допустить, что в организацию женщины предусмотрительностью природы вложено больше искусства, чем в организацию мужчины, так как природа наделила мужчину бо`льшими силами, чем женщину, чтобы свести их для самого тесного телесного соединения и соединить их все же и как разумных существ ради ее главной цели, а именно для сохранения рода; кроме того, в этом качестве (разумных животных) она снабдила их общественными склонностями, чтобы сделать половое общение в их домашнем единении продолжительным.

Для единства и неразрывности связи недостаточно простого схождения двух лиц; одна сторона должна быть подчинена другой и одна из них должна чем-то превосходить другую, чтобы иметь возможность обладать ею или править. В самом деле, при равенстве притязаний двух лиц, которые не могут обойтись друг без друга, себялюбие вызывает одни лишь раздоры. Каждая сторона должна в развитии культуры превосходить другую по-разному: мужчина женщину – своей физической силой и своим мужеством, а женщина мужчину – своим природным даром овладевать склонностью к ней мужчины; в еще нецивилизованном состоянии превосходство всегда на стороне мужчины. Вот почему в антропологии характерные особенности женщины больше, чем особенности мужчины, суть предмет изучения для философа. В грубом, естественном состоянии ее так же мало можно познавать, как и особенность диких яблок и диких груш, многообразие которых открывается только с помощью прививки; дело в том, что культура не создает этих женских особенностей, а только дает толчок для их развития и при благоприятных условиях делает их заметными.

Женскому полу свойственны слабости. Над ними шутят. Глупцы насмехаются над ними, а умные ясно видят, что они как раз и служат рычагом для того, чтобы направлять мужчину и использовать его для достижения своих целей. Мужчину легко узнать, женщина не выдает своей тайны, хотя чужие тайны (ввиду ее словоохотливости) она хранит плохо. Мужчина любит домашний мир и охотно подчиняется распорядкам жены, чтобы только не встречать препятствия для своих дел [вне дома]. Женщина не боится домашней войны, которую она ведет языком и для которой природа наделила ее речистостью и страстным красноречием, что обезоруживает мужчину. Он опирается на право более сильного – быть в доме повелителем, ибо он должен защищать этот дом от внешних врагов; она опирается на право более слабого – находить себе защиту от других мужчин у своего мужа – и слезами горечи делает мужа безоружным, упрекая его в отсутствии великодушия.

В грубом, естественном состоянии все это, конечно, иначе. В этом случае женщина – домашнее животное. Мужчина с оружием в руках идет впереди, а женщина следует за ним, нагруженная его домашним скарбом. Но даже там, где варварское гражданское устройство допускает по закону многоженство, женщина, пользующаяся наибольшей благосклонностью в своем затворе (который называется гаремом), умеет добиться власти над мужчиной, а он, бедный, не знает, как создать себе хоть какой-нибудь покой среди брани многих из-за одной (которая собирается над ним господствовать).

В гражданском состоянии женщина не отдается прихотям мужчины вне брака, и притом брака моногамного; а там, где цивилизация еще не дошла до женской свободы в ухаживании (возможности публично иметь и других мужчин, кроме одного, любовниками), муж наказывает жену, которая угрожает ему завести любовника. Но если оно входит в моду и ревность становится смешной (а это всегда бывает в периоды роскоши), то обнаруживается женский характер: своей благосклонностью к мужчинам женщина притязает на свободу и вместе с тем на завоевание всего мужского пола. Хотя эта склонность под именем кокетства пользуется дурной славой, все же она не лишена действительного основания для своего оправдания, ибо молодой женщине всегда грозит опасность остаться вдовой, и это побуждает ее распространять свои чары на всех мужчин, способных по своему имущественному положению вступить в брак, с тем чтобы, если это случится, у нее было недостатка в искателях ее руки.[59]

[Писатель] Поп полагает, что женский пол (разумеется, его культурную часть) характеризуют два момента: склонность к власти и склонность к удовольствию. Под последним надо понимать развлечения не дома, а в обществе, где женщины могут показать себя в выгодном свете и отличиться; здесь вторая склонность переходит в первую, а именно – не уступать своим соперницам по умению нравиться, а где возможно, победить их всех своим вкусом и своими прелестями. Однако склонность, указанная первой, как и всякая склонность вообще, не годится для характеристики одних людей в их отношениях к другим. Ведь склонность к тому, что всем выгодно, присуща всем людям, стало быть, и склонность к власти, насколько это возможно; поэтому она никого не характеризует. Но то, что женщины всегда враждуют между собой и находятся в довольно хороших отношениях с мужчинами, скорее можно было бы отнести к их характерным особенностям, если бы это не было чисто естественным следствием соперничества в том, чтобы превзойти другую степенью благосклонности и преданности к ней мужчин. Тогда склонность к власти есть действительная цель, а развлечения в обществе, благодаря которым они получают больше простора для своих чар, служит лишь средством удовлетворения первой склонности.

Только если принципом служит не то, что` мы сами делаем себе целью, а то, что` было целью природы при создании женщины, можно добраться до характеристики этого пола; а так как эта цель, [достигаемая] даже посредством глупости людей, по замыслу природы должна быть мудростью, то эти ее предположительные цели могут нам указать и принцип ее характеристики; а этот принцип зависит не от нашего выбора, а от высшего замысла в отношении человеческого рода. Эти цели следующие: 1) сохранение рода, 2) культура общества и его облагораживание женственностью.

I. Так как природа доверила женскому лону свой самый ценный залог, а именно род [человеческий] в зародыше, через который вид должен размножаться и увековечивать себя, то она как бы боялась за сохранение рода и поэтому укоренила в женщине этот страх, а именно страх перед телесными повреждениями и робость перед подобными опасностями; эта слабость женского пола правомерно требует от мужчин защиты для себя.

II. А так как природа желала возбудить [у человечества] более тонкие чувства, необходимые для культуры, а именно чувства общительности и благопристойности, то женщину она сделала властительницей мужчины с помощью благонравия, красноречия и выразительности лица, с ранних лет рассудительной, с притязанием на мягкое и вежливое обращение со стороны мужчин, так что последние из-за своего собственного детского великодушия оказываются закованными в невидимые цепи, и это приводит их если не к самой моральности, то к тому, что представляет собой ее облачение, т. е. к благопристойности как подготовке к моральности и рекомендации ее.

РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Женщина хочет повелевать, мужчина хочет подчиняться (главным образом до брака). Отсюда галантность старого рыцарства. Женщина рано приобретает уверенность, что она может нравиться. Молодой человек всегда боится, что может не понравиться, и поэтому смущается (бывает застенчивым) в женском обществе. Сдерживать назойливость мужчин почтением, которое женщина внушает, и право требовать к себе уважения, даже не имея никаких заслуг, – эту гордость и это право женщина отстаивает, исходя уже из одного лишь законного права своего пола. Женщина всегда отказывающая сторона, мужчина – домогающаяся; если она покоряется, то это знак благосклонности. Природа желает, чтобы женщину искали, и поэтому женщина в своем выборе (по своему вкусу) не должна быть такой разборчивой, как мужчина, которого природа создала более грубым и который нравится женщине уже тогда, когда он обнаруживает лишь физическую силу и способность защищать ее; ведь если бы она к красоте мужской фигуры испытывала отвращение и, влюбляясь, была разборчива, то домогающейся стороной оказалась бы она, а он – отказывающей; а это унизило бы ее даже в глазах мужчины. В любви она должна казаться холодной, а мужчина – пылким. Не слушаться призыва любви не к лицу мужчине, а легко поддаваться этому призыву позорно для женщины. Желание женщины распространить свои чары на всех светских мужчин – это кокетство; стремление казаться влюбленным во всех женщин – это ухаживание; и то и другое может быть лишь жеманством, ставшим модой, без всяких серьезных последствий, точно так же как право иметь при себе чичисбея, представляющее собой преувеличенную свободу замужней женщины, или существование прежде в Италии куртизанок (в Historia concilii Tridentini, между прочим, говорится: erant ibi etiam 300 honestae meretrices, quas cortegianas vocant), о которых рассказывают, что они проявляли больше тонкой культуры благонравного светского обращения, чем женщины смешанного общества в частных домах. Женатый мужчина добивается благосклонности только своей жены, замужняя женщина – благосклонности всех мужчин; она наряжается только ради представительниц своего пола, из ревнивого желания превзойти других женщин привлекательностью или важностью; мужчина же наряжается ради женщин, если можно назвать нарядами то, что имеет лишь целью своим видом не заставить краснеть свою жену. Мужчина судит о недостатках женщин снисходительно, а женщина (в обществе) – очень строго, и молодые женщины, если бы им был предоставлен выбор, перед каким судом предстать со своими проступками – перед мужским или женским, конечно, выбрали бы своими судьями мужчин. Если утонченная роскошь достигает высокой степени, то женщина бывает благонравной только по принуждению и не скрывает, что она больше хотела бы быть мужчиной, ибо тогда ее склонности имели бы больше простора и больше свободы; но ни один мужчина не желает стать женщиной.

Она не спрашивает о воздержанности мужчины до брака; для мужчины же вопрос о целомудрии женщины бесконечно важен. Замужние женщины смеются над нетерпимостью (ревностью мужей вообще); но это только их шутка; незамужняя женщина судит об этом с большой строгостью. Что же касается ученых женщин, то они пользуются книгами примерно так же, как своими часами: они носят их только для того, чтобы показать, что у них есть часы, хотя обычно эти часы у них не ходят или неверно показывают время.

Женские добродетели или пороки отличаются от мужских не столько по роду, сколько по мотивам. Она должна быть терпеливой, он должен быть терпимым. Она – чувствительна, он – впечатлителен. В хозяйстве дело мужчины приобретение, дело женщины – бережливость. Мужчина ревнует, когда любит; женщина ревнует и не любя, ибо она теряет из круга своих поклонников столько мужчин, сколько начинает ухаживать за другими женщинами. Мужчина имеет вкус для себя, женщина делает себя предметом вкуса для каждого. «То, что говорит свет, верно, и то, что он делает, хорошо» – вот принцип женщины, который вряд ли совместим с характером в строгом смысле слова. Но бывали и дельные женщины, которые в своем домашнем хозяйстве с достоинством проявляли характер, соответствующий этому их назначению. Жена Мильтона уговаривала своего мужа, чтобы он принял предложенное ему после смерти Кромвеля место латинского секретаря, хотя это противоречило его принципам, ибо ему пришлось бы признать теперь законным то правительство, которое прежде он признавал противозаконным. «Ах, – ответил он ей, – ты, моя милая, хочешь, как и другие женщины, разъезжать в каретах, а я должен быть честным человеком». Жену Сократа, а может быть, и жену Иова честность их мужей ставила в затруднительное положение, но в их характере утвердилась мужская добродетель, не умаляющая перед женской их добродетелью заслуги их собственного характера в тех обстоятельствах, в которых они оказались.

ПРАГМАТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ

В сфере практического женщина сама должна развивать и дисциплинировать себя; мужчины в этом мало разбираются.

Молодой муж имеет власть над своей более старой женой. Это основывается на ревности, когда сторона, в половой способности подчиненная другой, опасается вторжения другой стороны в свои права и потому вынуждена унизиться до услужливого обхождения и внимательности к ней. Поэтому каждая опытная замужняя женщина отсоветует [другим] выходить замуж за молодого человека даже одинакового возраста; дело в том, что с течением времени женщина стареет раньше, чем мужчина, и если не обращают внимания на такое неравенство, то нельзя с уверенностью рассчитывать на согласие, которое основывается на равенстве; и молодая разумная женщина лучше устроит свое семейное счастье со здоровым, но значительно более старшим мужчиной. Однако мужчина, который, быть может, еще до брака в распутстве растратил свою половую способность, в своем доме остается лишь фатом, ибо только в том случае муж может быть господином в доме, если он в состоянии удовлетворить все справедливые притязания.

Юм замечает, что женщин (даже старых дев) больше раздражают сатиры на супружество, чем колкости в адрес их пола. Ведь последние никогда не принимаются всерьез, в первом же случае дело может стать серьезным, когда представляют в надлежащем виде те тяготы, от которых избавлена незамужняя женщина. Вольнодумство в этом деле может иметь дурные последствия для всего женского пола, ибо в таком случае он может опуститься до простого средства удовлетворения желаний другого пола; а это легко может привести к пресыщению и непостоянству. Женщина в браке становится свободной, а мужчина утрачивает в нем свою свободу.

Выведывать моральные свойства мужчины, особенно молодого мужчины, до вступления его в брак – это не дело женщины. Она думает, что в состоянии исправить его; разумная жена, говорит она, может направить на путь истины испорченного мужа; но в этом суждении она в большинстве случаев обманывается самым печальным образом. Сюда же относится и мнение тех прямодушных женщин, будто можно не обращать внимания на распутство данного человека до брака, ведь если только он не совсем истощен, он в достаточной мере удовлетворит этот инстинкт своей жены. Эти добрые души не думают о том, что распутство в этом деле состоит именно в смене наслаждения и что однообразие в брачной жизни скоро вернет мужа к прежнему образу жизни.[60]

Под чьим началом должен быть дом? Он может быть под началом только одного – того, кто всем делам дает общее направление, соответствующее его целям. Я сказал бы на языке светской любезности (но не без правды), что женщина должна властвовать, а мужчина управлять; ведь склонность властвует, а рассудок управляет. Поведение мужа должно показывать, что он больше всего заботится о благе своей жены. Но так как муж должен лучше всех знать, в каком положении дела и что` в данном случае можно сделать, то он, как министр при монархе, думающем только о своих удовольствиях, когда тот затевает праздник или постройку нового дворца, прежде всего должен заверить в своей готовности повиноваться этому приказанию, но указать при этом, что в казначействе нет денег, что сначала надо решить некоторые неотложные дела и т. д., так что верховный повелитель может делать все что ему угодно, только с условием, что это внушает ему его министр.

Так как женщину всегда надо искать (ведь этого требует необходимое для женского пола сопротивление), то в браке она должна стараться нравиться всем, чтобы в случае, если она останется молодой вдовой, она могла найти себе поклонников. Мужчина, женившись, отказывается от всех подобных притязаний. Поэтому ревность, имеющая своей причиной это желание [женщины] нравиться, несправедлива.

Но брачная любовь по своей природе нетерпима. Женщины иногда смеются над этим, но, как уже было сказано выше, не всерьез, ибо, если муж при вторжении постороннего в свои права будет терпимым и уступчивым, последствием этого должно быть презрение со стороны жены и тем самым и ненависть ее к нему.

То обстоятельство, что обычно отцы балуют своих дочерей, а матери – своих сыновей, и в последнем случае даже самый буйный молодой человек, если только он смел, обычно избалован матерью, объясняется, по-видимому, перспективой, связанной с возникновением новых потребностей обоих родителей в случае смерти кого-нибудь из них; в самом деле, если у мужа умирает его жена, то в своей старшей дочери он находит поддержку и заботливость, а если у матери умирает ее муж, то взрослый, благонравный сын берет на себя обязательства и обнаруживает в себе естественную наклонность оказывать своей матери почтение, поддерживать ее и сделать ее жизнь вдовы приятной.

* * *

На антропологической характеристике я остановился несколько подробнее, чем это, казалось бы, нужно в сравнении с остальными разделами антропологии; но природа и в это свое хозяйство заложила такое богатство устроений для своей цели – а это серьезная цель сохранения рода, – что при более подробных исследованиях все еще будет оставаться достаточно материала для изучения проблем, чтобы удивляться мудрости постепенно развивающихся естественных задатков и практически их использовать.

СХарактер народа

Под словом народ (populus) понимают объединенное в той или другой местности множество людей, поскольку они составляют одно целое. Это множество или часть его, которая ввиду общего происхождения признаёт себя объединенной в одно гражданское целое, называется нацией (gens), а та часть, которая исключает себя из этих законов (дикая толпа в этом народе), называется чернью (vulgus), противозаконное объедине-[61]

ние которой называется скопищем (agere per turbas); это такое поведение, которое лишает их достоинства граждан.

Юм полагает, что если каждый отдельный человек в нации старается иметь свой особый характер (как у англичан), то сама нация характера не имеет. Мне кажется, что в этом он ошибается, ибо аффектация характера и есть именно общий характер народа, к которому Юм сам принадлежит; это прежде всего презрение ко всему иноземному, особенно потому, что, как ему кажется, только он один может хвалиться истинным государственным строем, сочетающим политическую свободу во внутренних делах с силой против внешних врагов. Такой характер – это гордая грубость в противоположность той вежливости, которая легко переходит в фамильярность; это своенравное поведение по отношению к каждому другому из [сознания] мнимой самостоятельности, когда считают, что ни в ком другом не нуждаются, а следовательно, можно избавиться от необходимости нравиться другим.

Так оба самых цивилизованных народа на земле, которые имеют противоположный друг другу характер и, быть может, главным образом поэтому находятся между собой в постоянной вражде, – англичане и французы – различны уже по своему прирожденному характеру, лишь следствием которого оказывается приобретенный и искусственный характер; может быть, это два единственных народа, относительно которых можно признать, что они имеют определенный характер, и, пока они не смешиваются с помощью военной силы, характер неизменный. То обстоятельство, что французский язык стал общим [62]разговорным языком, главным образом в изысканном женском обществе, а английский язык – самым распространенным деловым языком людей коммерческих, объясняется различием в географическом положении этих двух народов: один живет на континенте, другой – на острове. Что же касается их природных свойств, которыми они действительно обладают в настоящее время, их развития с помощью языка, то их следовало бы вывести из прирожденного характера их далеких предков; но для этого у нас нет нужных свидетельств. В прагматической антропологии для нас важно лишь дать, насколько возможно, систематическое изложение характера обоих народов, как они существуют в настоящее время, приводя некоторые примеры, что позволит нам судить о том, чего один народ может ожидать от другого и как один из них может использовать другой с выгодой для себя.[63]

Попытка показать врожденные или от долгой привычки превратившиеся как бы в природу и привившиеся на ней максимы, которые выражают чувственный характер народа, – это слишком рискованная попытка классифицировать разновидности естественных наклонностей у целых народов скорее для географов, эмпирически, чем для философов, по принципам разума.[64]

Утверждение о том, будто характер народа зависит от формы правления, – это ни на чем не основанное и ничего не объясняющее утверждение; в самом деле, откуда же сам этот образ правления получил свой специфический характер? Климат и почва тоже не дают ключа к этому: переселения целых народов доказали, что эти народы на новых местах не изменяли своего характера, а только старались приспособить его к новым условиям и что при этом в языке, в роде занятий, даже в одежде все еще видны следы их происхождения и тем самым и их характер. Я набросаю их портрет, отмечая не столько их хорошие стороны, сколько их недостатки и отклонение от правил (хотя и не в карикатурном виде); ведь помимо того, что лесть портит людей, а порицание исправляет их, критик менее погрешает против их самолюбия, когда упрекает их всех без исключения в наличии недостатков, чем когда бо`льшими или меньшими восхвалениями возбуждает у них лишь зависть друг к другу.

1. Французский народ характеризуется наибольшим вкусом в общении; в этом отношении французы – образец для всех других народов. Они вежливы (höflich), особенно к чужестранцу, который их посещает, хотя в настоящее время уже вышла из моды придворная угодливость (höfisch zu sein). Француз таков не из какого-либо личного интереса, а из присущей ему непосредственной потребности и вкуса к общению; а так как этот вкус главным образом проявляется в общении с женщинами высшего круга, то французский язык стал общим для этого круга; и вообще нельзя оспаривать того положения, что склонность такого рода должна содействовать услужливости, благоволению, готовому оказывать помощь, и постепенно должна способствовать общему человеколюбию из принципа и делать такой народ достойным любви.

Оборотная сторона медали – это их живость, недостаточно сдерживаемая обдуманными принципами, и при всей проницательности разума легкомыслие, ввиду которого те или иные формы жизни, только потому, что они стары или были чрезмерно расхвалены, у них не могут существовать долго, хотя бы при этих формах они чувствовали себя хорошо; сюда же относится и заразительный дух свободы, вовлекающий в свою игру даже разум и в отношениях народа к государству вызывающий все потрясающий энтузиазм, который переходит самые крайние границы. Особенности этого народа, обрисованные соответственно действительной жизни, и без дальнейшего описания можно легко представить как целое, лишь набрасывая разрозненные фрагменты как материалы для характеристики.

Слова esprit (вместо bon sens), frivolité, galanterie, petit maître, coquette, étourderie, point d’honneur и т. п. нелегко перевести на другие языки, ибо они обозначают скорее специфические черты чувственного характера народа, употребляющего эти слова, чем предмет, который представляется тому, кто мыслит.

2. Английский народ. Старое племя бритов (кельтского народа) состояло, по-видимому, из деятельных людей; но вторжение немцев и французов (ведь кратковременное пребывание там римлян не могло оставить заметных следов), как это доказывает их смешанный язык, стерло оригинальность этого народа; и так как островное положение англичан, которое не только хорошо защищает от внешних нападений, но толкает их к завоеваниям, сделало их могущественным народом, ведущим морскую торговлю, то они приобрели характер, который они выработали себе сами, хотя от природы у них, в сущности, нет никакого характера. Стало быть, характер англичанина означает не что иное, как рано усваиваемое обучением и примером основоположение, что он должен выработать себе характер, т. е. делать вид, что он его имеет; при этом упорство в том, чтобы оставаться верным добровольно принятому принципу и не отступать от определенного правила (все равно какого), придает человеку значительность, так как он достоверно знает, чего могут ожидать от него другие и чего он сам может ожидать от других.[65]

То, что этот характер больше противоположен характеру французского народа, чем какому-либо другому, ясно из того, что он отрекается от всякой любезности (как самого замечательного свойства французов в обиходе) по отношению к другим и даже друг к другу и притязает только на уважение, причем каждый хочет жить по своему собственному разумению. Для своих земляков англичанин создает огромные благотворительные учреждения, которых нет ни у одного другого народа. Но чужестранец, которого судьба забросила на английскую почву и который попал в большую нужду, всегда может умереть на навозной куче, так как он не англичанин, т. е. не человек.

Но и в своем собственном отечестве, где он ест за свои деньги, англичанин держит себя особняком. Он за те же деньги охотнее станет обедать в своей комнате и один, чем за общим столом, так как в последнем случае от него требуется ведь некоторая вежливость; и на чужбине, как, например, во Франции, куда англичане едут только для того, чтобы ругать все дороги и гостиницы (например, доктор Шарп) как нечто отвратительное, они собираются в гостиницах лишь для того, чтобы побыть среди англичан, в своем обществе. Странно, однако, что, в то время как француз обычно любит, уважает и хвалит английский народ, англичанин (который не выезжал из своей страны), в общем, ненавидит и презирает француза; в этом виновато, пожалуй, не соперничество двух соседей (ведь в этом отношении Англия считает себя бесспорно превосходящей Францию), а дух торговли вообще, который, предполагая, что купцы составляют самое важное сословие, делает английских купцов особенно необщительными. Так как берега, на которых живут оба народа, близки друг к другу – они отделены друг от друга только проливом (который, правда, можно назвать морем), то соперничество этих народов придает их вражде различным образом видоизменяющийся политический характер: [66]опасение на одной стороне, ненависть – на другой; это два вида их несовместимости, причем первое имеет в виду самосохранение, а вторая – господство, а в случае противоборства – уничтожение другой стороны.

Теперь мы можем в немногих чертах представить характеристику остальных народов, специфические национальные особенности которых в большинстве случаев следовало бы вывести не столько из свойств их различной культуры, как у обоих предшествующих народов, сколько из их природных задатков через смешение первоначально различных племен.

3. Испанец, который происходит от смешения европейской и арабской (мавританской) крови, в своем поведении в обществе и в частной жизни обнаруживает какую-то торжественность; даже крестьянин проникнут сознанием собственного достоинства по отношению к начальству, которому он и по закону повинуется. Испанская grandezza и велеречивость даже в их обычном разговоре свидетельствуют о благородной национальной гордости. Поэтому французская фамильярность для испанца совершенно невыносима. Это человек умеренный, искренне преданный законам, особенно законам своей старой религии. Но такая серьезность не мешает испанцу в дни увеселений (например, по окончании жатвы) развлекаться (пением и танцами); и, когда летним вечером музыканты заиграют фанданго, никогда не бывает недостатка в тружениках, теперь свободных от работы, которые начинают танцевать под эту музыку на улицах. Это хорошая сторона испанца.

Более слабая сторона: испанец ничего не перенимает от иностранцев, не путешествует, чтобы познакомиться с другими народами, и в науках отстал от других на целые века; он враждебно относится ко всяким реформам и гордится тем, что может не работать; у него романтическое расположение духа, что доказывает бой быков; он жесток, как об этом свидетельствуют прежние аутодафе, и в своих вкусах обнаруживает отчасти внеевропейское происхождение.[67]

4. Итальянец сочетает французскую живость (веселость) с испанской серьезностью (твердостью); его эстетический характер – это вкус, соединенный с аффектом, так же как вид с его Альп на прекрасные долины дает, с одной стороны, материал для мужества, а с другой – для спокойного наслаждения. Его темперамент здесь не смешанный или скачкообразный (ведь в таком случае не было бы и характера), а есть расположение чувственности к возвышенному, поскольку оно совместимо также с чувством прекрасного. В мимике итальянца отражается сильная игра его ощущений, и лицо его выразительно. Речи его адвокатов перед судом столь страстны, что кажется, будто слышишь декламацию на сцене.

Если француз отличается тонким вкусом в обхождении, то итальянец – художественным вкусом. Первый любит больше частные развлечения, второй – публичные: пышные шествия, процессии, парадные спектакли, карнавалы, маскарады, великолепие общественных зданий, картины, написанные кистью, или мозаику, римские древности в высоком стиле; он любит на все это посмотреть и себя показать в большом обществе. Но при этом (чтобы не забыть свою корысть) он изобрел векселя, банки и лотереи. Это его хорошая сторона, как и свобода, с какой гондольеры и лаццарони обращаются с господами.

Более слабая сторона итальянцев: они, как говорит Руссо, ведут беседы в роскошных залах, а спят в крысиных норах. Их салоны подобны бирже, когда хозяйка дома угощает большое общество, где гости могут поделиться друг с другом новостями дня, для чего вовсе не нужно между ними дружбы; и только с небольшой избранной частью этого общества едят перед сном. Их дурные стороны – это привычка хвататься за нож, бандиты, право убежища для убийцы из-за угла в священных местах, презренная должность сбиров и т. п., что следует приписать не столько римской крови, сколько двуглавому правлению римлян. Впрочем, я вовсе не беру на себя ответственности за эти обвинения; обычно их распространяют англичане, которым не может понравиться никакое другое устройство, кроме их собственного.

5. Немцы пользуются репутацией людей с хорошим характером, а именно людей, отличающихся честностью и домовитостью – свойствами, которые не ведут к блеску. Из всех цивилизованных народов немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, и больше всех далек от жажды перемен и сопротивления существующему порядку. Его характер – это соединенная с рассудительностью флегма, и он не умствует относительно уже установленного порядка, как и не пытается придумать новый. Но при этом немец – человек всех местностей и всех климатов, легко переселяется в другие места, и у него нет страстной привязанности к родине; но там, в чужих землях, куда он приходит как колонист, он скоро заключает со своими земляками нечто вроде гражданского союза, который благодаря единству языка, а отчасти и религии превращает переселенцев в небольшой народ, который под началом высших властей при спокойном, справедливом управлении выгодно отличается от переселенцев других народов прилежанием, чистоплотностью и бережливостью. Так хвалят даже англичане немцев в Северной Америке.

Так как флегма (в хорошем смысле слова) есть темперамент холодной рассудительности и выдержки в преследовании своей цели, а также способность переносить связанные с этим трудности, то от таланта здравого рассудка немца и его глубоко размышляющего разума можно ожидать ровно столько же, сколько от [таланта] каждого другого народа, способного к величайшей культуре, исключая остроумие и художественный вкус, в чем он, быть может, уступает французам, англичанам и итальянцам. Это его хорошая сторона в том, чего можно достигнуть настойчивым прилежанием и для чего не нужно гениальности[68], но гениальность далеко не столь полезна, как связанное с талантом здравого рассудка прилежание немцев. Характерная черта немца в обиходе – скромность. Он больше, чем любой другой народ, изучает чужие языки и в учености он (по выражению Робертсона) оптовик, а в области наук он иногда первый нападает на след, который затем с шумом используют другие; у него нет национальной гордости, и он, как космополит, не привязан к своей родине. Но на родине он более гостеприимно встречает чужестранцев, чем любой другой народ (как признает Босуэл); в строгой дисциплине он приучает своих детей к благонравию, как и сам при своей склонности к порядку и правилам охотнее подчиняется деспотической власти, чем рискнет на какие-нибудь новшества (особенно на самовольные реформы в области правления). Это его хорошая сторона.

Его невыгодная сторона – это склонность к подражанию и невысокое мнение о себе относительно оригинальности (в чем он прямо противоположен своенравному англичанину), а главным образом некая страсть к методичности, стремление к педантичной классификации себя и других граждан не по принципу приближения к равенству, а по степени превосходства и субординации; и в этой табели о рангах он неисчерпаем в изобретении титулов (благородных и высокоблагородных, высокородных и т. д.) и, таким образом, холопствует из чистого педантизма; все это можно отнести за счет формы государственного устройства германской империи; но при этом нельзя не отметить, что сама эта педантическая форма все же вытекает из духа нации и из естественной склонности немцев – между теми, кто должен властвовать, и теми, кто должен повиноваться, ставить целую лестницу, на которой каждая ступень обозначается особой степенью авторитета, ей подобающего; и тот, у кого нет никакого заработка и к тому же никакого титула, есть, как говорят, ничто; это, конечно, кое-что дает государству, раздающему титулы, но, несмотря на это, вызывает у подданных притязание на ограничение авторитета других, а это должно представляться другим народам смешным и на самом деле обнаруживает ограниченность врожденного таланта как мелочность и потребность в методическом разграничении, с тем чтобы охватить целое одним понятием.

* * *

Россия еще не то, что нужно для определенного понятия о природных задатках, готовых к развитию, а Польша уже не то; национальности же Европейской Турции никогда не были и не будут тем, что необходимо для усвоения определенного народного характера; ввиду этого очерк их [характера] вполне можно здесь опустить.

Так как здесь вообще идет речь о прирожденном, естественном характере, который заложен, так сказать, в составе крови людей, а не о том характерном, что приобретено, искусственно (или испорчено) у нации, то при описании их необходимо много осторожности. В характере греков под жестоким гнетом турок и при не более сладком гнете их монахов так же не утрачен их чувственный характер (живость и легкомыслие), как сохранились их телосложение, облик и черты лица; эта особенность, вероятно, вновь проявится в их деятельности, когда форма религии и правления благодаря счастливым обстоятельствам предоставит им возможность возродиться. У другого христианского народа, у армян, господствует какой-то торговый дух особого рода, а именно: они занимаются обменом, путешествуя пешком от границ Китая до мыса Косо на Гвинейском берегу; это указывает на особое происхождение этого разумного и трудолюбивого народа, который по направлению от северо-востока к юго-западу проходит почти весь Старый Свет и умеет найти радушный прием у всех народов, у которых они бывают; это доказывает превосходство их характера (первоначального формирования которого мы уже не в состоянии исследовать) перед легкомысленным и пресмыкающимся характером теперешних греков. С большой степенью вероятности мы можем утверждать, что смешение племен (при больших завоеваниях), которое постепенно стирает характеры, вопреки всякому мнимому человеколюбию мало полезно человеческому роду.

DХарактер расы

По этому вопросу я могу сослаться на то, что` для его пояснения и разработки прекрасно и основательно сказал в своем труде (в соответствии с моими основоположениями) господин тайный надворный советник Гиртаннер; здесь я хочу отметить лишь кое-что о фамильном сходстве и о разновидностях или видоизменениях, которые можно наблюдать в одной и той же расе.

Вместо уподобления, к которому природа стремится при слиянии различных рас, она делает здесь своим законом нечто прямо противоположное, а именно: в том или ином народе одной и той же расы (например, у белых) вместо того, чтобы в их формировании постепенно и все больше сближать их друг с другом по характеру – в таком случае в конце концов появился бы только один и тот же портрет как бы в виде оттисков одной и той же гравюры, – природа в том же племени и даже в одной и той же семье стремится к бесконечному разнообразию и в телесном, и в духовном [отношении]. Правда, няньки, чтобы польстить одному из родителей, говорят: вот это у ребенка от отца, а это от матери; но если бы это было верно, то все формы человеческого облика давным-давно уже были бы исчерпаны, и так как плодовитость в [брачных] сочетаниях возобновляется благодаря разнородности индивидов, то дальнейшее размножение уже давно бы прекратилось. Так, пепельный цвет волос (cendrée) никогда не появляется от смешения брюнета и блондинки, а обозначает особое фамильное сходство; и природа имеет достаточно запасов и у нее хватает заготовленных ею форм, чтобы не посылать в мир человека, который в нем уже когда-то был. Впрочем, общеизвестно, что близость родства [между супругами] ведет к бесплодию.

ЕХарактер рода

Для того чтобы указать характер рода тех или иных существ, нужно, чтобы они подпадали под одно понятие с другими нам известными и чтобы то, чем они отличаются друг от друга, было дано и применено как особенность (proprietas) для различения. Но если мы будем сравнивать один вид существ, которых знаем (А), с другим видом существ (non А), которых мы не знаем, то как можно тогда ожидать или требовать, чтобы мы указали характер первых, если у нас нет среднего понятия для сравнения (tertium coinparationis)? Пусть высшим родовым понятием будет понятие живущего на земле разумного существа, но тогда мы не сможем определить его характер, так как мы ничего не знаем о разумном неземном существе, чтобы указать особенность его и таким образом быть в состоянии характеризовать земное существо среди разумных существ вообще. Итак, выходит, что задача указать характер человеческого рода совершенно неразрешима, ибо решить ее можно было бы, сравнивая два вида разумных существ исходя из опыта, а опыт не допускает такого сравнения.

Следовательно, для того чтобы указать человеку его класс в системе живой природы и таким образом охарактеризовать его, нам ничего не остается, как только утверждать, что он обладает характером, который он сам себе создает, будучи в состоянии совершенствоваться согласно своим самому себе поставленным целям; тем самым он, как животное, наделенное способностью быть разумным (animal rationabile), может сделать из себя разумное животное (animal rationale); в таком случае он, во‐первых, сохраняет себя и свой вид, во‐вторых, упражняет его, учит и воспитывает для домашнего сообщества, в‐третьих, управляет им как систематическим (организованным по принципам разума) и подходящим для общества целым; при этом, однако, характерное в человеческом роде в сравнении с идеей возможных разумных существ на земле вообще следующее: природа заложила в него зерно раздора и хотела, чтобы его собственный разум вывел из этого раздора то согласие, по крайней мере постоянное приближение к нему, которое представляет собой, правда в идее, цель, но на деле первое (раздор) составляет в замысле природы средство высшей, непостижимой для нас мудрости, чтобы совершенствовать человека через развитие культуры, хотя бы ценой лишения его радостей жизни.

Среди живых обитателей земли человек своими техническими (механическими, связанными с сознанием) задатками (для пользования вещами), своими прагматическими (для умелого использования других людей ради своей цели) и моральными задатками в своей сущности (для действий согласно принципу свободы под законами по отношению к себе и другим) заметно отличается от всех остальных природных существ; каждая из этих трех ступеней может уже сама по себе служить характерным отличием людей от других обитателей земли.

I. Технические задатки. Был ли человек первоначально предназначен ходить на четырех ногах (как предполагал Москати, быть может, только ради тезиса для диссертации) или на двух; предназначены ли к этому же и гиббон, орангутанг, шимпанзе и т. д. (в чем Линней и Ампер расходятся между собой); травоядное ли животное человек (ввиду того что у него перепончатый желудок) или плотоядное; есть ли он от природы хищное или мирное животное, поскольку у него нет ни копыт, ни клыков и, следовательно (за исключением разума), он не имеет никакого оружия, – ответ на эти вопросы не вызывает никаких сомнений. Разве что можно было бы поставить вопрос: общественное ли он от природы животное или одинокое и избегающее соседства? Последнее предположение кажется наиболее вероятным.

Первая человеческая пара, уже полностью сформировавшаяся и снабженная природой средствами пропитания, если она не была в то же время наделена естественным инстинктом, которого в нашем теперешнем естественном состоянии у нас нет, вряд ли согласуется с заботливостью природы о сохранении рода. Первый человек утонул бы в первом же пруду, перед которым он очутился бы, так как плавать – это уже искусство, которому надо научиться, или он стал бы есть ядовитые корни и плоды и тем самым постоянно подвергался бы опасности погибнуть. Но если природа наделила этим инстинктом первую человеческую пару, то как могло случиться, что этот инстинкт не перешел по наследству к детям? А ведь теперь мы ни у кого такого инстинкта не видим.

Правда, певчие птицы обучают своих детенышей некоторым напевам, которые таким образом передаются из поколения в поколение; так что изолированная птица, которая еще слепой была взята из гнезда и выкормлена, не поет, когда вырастает, а только издает какой-то естественный для ее гортани звук. Но откуда возникла первая птичья песня? Ведь ее никто этому не научил, и если она возникла инстинктивно, то почему она не переходит по наследству к детенышам?[69]

Отличительные свойства человека как разумного животного видны уже в форме и организации его руки, его пальцев и кончиков пальцев, отчасти в их строении, отчасти в их тонкой чувствительности, благодаря которым природа сделала человека способным не к одному виду пользования предметами, а неопределенно ко всем, стало быть к применению разума, и посредством которых она обозначила технические задатки, или задатки умения, присущие роду его как разумного животного.

II. Прагматические задатки цивилизованности через культуру, особенно культуру общения, и естественное стремление человека в общественных сношениях выйти из грубого состояния одного лишь насилия и стать благонравным (хотя еще и не нравственным) существом, предназначенным для согласия [с другими], – это уже более высокая ступень. Человек способен к воспитанию, и оно необходимо ему и в обучении, и в дисциплине. Здесь возникает (вместе с Руссо или против него) вопрос: бывает ли характер человеческого рода по его природным задаткам лучше при [первоначальной] грубости его натуры, чем при созданных культурой искусствах, которым не видно конца? Прежде всего следует заметить, что у всех остальных животных, предоставленных самим себе, каждая особь достигает своего полного назначения; а у людей разве только один лишь род человеческий, так что человечество может подняться до этого своего назначения только постепенным движением вперед в ряду бесконечно многих поколений; здесь цель перед ним всегда останется только в перспективе, однако стремление к этой конечной цели, хотя оно часто и встречает на своем пути препятствия, никогда не может изменить свое направление.

III. Моральные задатки. Вопрос здесь в том, добр ли человек от природы, или от природы он зол, или же он от природы одинаково восприимчив и к тому и к другому, смотря по тому, в руки какого воспитателя он попадает (cereus in vitium flecti etc.). В последнем случае сам род не имел бы никакого характера. Но этот случай противоречит самому себе, ибо существо, наделенное способностью практического разума и сознанием свободы своего произвола (личность), видит себя в этом сознании даже в самых темных своих представлениях, подчиненных закону долга, и испытывает такое чувство (которое называется тогда моральным чувством), что с ним поступают справедливо или несправедливо или что он так поступает по отношению к другим. Это уже сам умопостигаемый характер человечества вообще, и в этом смысле человек по своим врожденным задаткам (от природы) добр; но так как и опыт показывает [нам], что в нем есть склонность деятельно стремиться к недозволенному, хотя он и знает, что это не дозволено, т. е. склонность ко злу, которая пробуждается столь неминуемо и столь рано, как только человек начинает пользоваться своей свободой, и потому может рассматриваться как врожденная, то человека по его восприимчивому характеру следует признать (от природы) злым; и это не содержит в себе противоречия, если речь идет о характере рода, так как можно допустить, что его естественное назначение состоит в беспрерывном движении вперед к лучшему.

Итог прагматической антропологии в отношении назначения человека и характеристика его развития таковы. Человек своим разумом определен к тому, чтобы быть в общении с людьми и в этом общении с помощью искусства и науки повышать свою культуру, цивилизованность и моральность и чтобы, как бы ни была сильна его животная склонность пассивно предаваться побуждениям покоя и благополучия, которые он называет счастьем, стать, ведя деятельную борьбу с препятствиями, навязанными ему грубостью его природы, достойным человечества.

Человек, следовательно, должен воспитываться для добра; но тот, кто должен его воспитывать, в свою очередь человек, который еще не свободен от грубости природы и в то же время должен способствовать тому, в чем он сам нуждается. Отсюда постоянные отклонения от своего назначения и все вновь и вновь повторяемые попытки вернуться к нему. Мы хотим указать на трудности в решении этой проблемы и на то, что мешает решить ее.

Первое физическое назначение человека состоит в стремлении к сохранению рода своего как животного рода. Но здесь естественные периоды его развития не совпадают с гражданскими. С точки зрения первых он в естественном состоянии, по крайней мере на пятнадцатом году своей жизни, побужден половым инстинктом и способен производить себе подобных и продолжать свой род. С точки зрения вторых он вряд ли может (как правило) рискнуть на это до двадцатилетнего возраста. В самом деле, даже если молодой человек довольно рано способен удовлетворять свою склонность и склонность женщины как гражданин мира, то как гражданин государства он еще долго не в состоянии содержать свою жену и своего ребенка. Он должен научиться какому-то ремеслу, приобрести себе заработок, чтобы вместе с женой завести свое домашнее хозяйство, а в более образованных слоях общества часто бывает, что он становится достаточно зрелым для своего назначения лишь после того, как ему исполняется двадцати пять лет. Чем же он наполняет этот промежуток вынужденной и неестественной воздержанности? Вряд ли чем-нибудь другим, кроме пороков.

Стремление к науке как облагораживающей человечество культуре в общей [жизни] рода несоразмерно продолжительности жизни [отдельного индивида]. Ученый, когда достигает в области культуры такой степени, что сам может ее расширить, уходит из жизни, а его место занимает начинающий с азов ученик, который перед концом своей жизни, после того как сделал такой же шаг вперед, опять-таки должен уступать свое место другим. Какая масса познаний, сколько новых методов имелось бы уже в запасе, если бы Архимед, Ньютон или Лавуазье со своим прилежанием и талантом без ослабления жизненной силы получили от природы на свою долю еще один век жизни? Но теперь продвижение человеческого рода в науках (по времени) всегда лишь фрагментарно и нет никакой гарантии от движения вспять, угрозу которого всегда создает вмешательство варварства, ниспровергающего государственный строй.

Так же мало, по-видимому, род [человеческий] достигает своего назначения и в отношении счастья, стремиться к которому человека всегда побуждает его природа и которое разум ограничивает условием достойности быть счастливым, т. е. нравственности. Данное [Жан-Жаком] Руссо мрачное (безотрадное) изображение человеческого рода, который позволяет себе выйти из своего естественного состояния, нельзя принимать за совет вернуться к этому состоянию и жить в лесах; это не действительный взгляд Руссо; он только хотел отметить, как трудно для нашего рода вступить на путь постоянного приближения к его назначению; не надо выдумывать эту трудность: опыт старых и новых времен приводит в замешательство по этому вопросу каждого, кто мыслит об этом, и возбуждает сомнение, лучше ли когда-нибудь будет обстоять дело с нашим родом.

Три сочинения Руссо о том вреде, который причиняют 1) переход нашего рода из естественного состояния в состояние культуры из-за ослабления наших сил, 2) цивилизованность из-за неравенства и взаимного угнетения и 3) мнимая морализация из-за противоестественного воспитания и извращения образа мыслей, – эти три сочинения, говорю я, которые представляют нам естественное состояние как бы состоянием невинности (вернуться в которое нам мешает привратник рая с огненным мечом), должны лишь служить его «Общественному договору», его «Милю» и его «Свойскому викарию» путеводной нитью для того, чтобы выпутаться из заблуждений зла, в которых наша порода запуталась по собственной вине. Руссо в сущности не хотел, чтобы человек снова вернулся в естественное состояние; он хотел, чтобы человек оглянулся назад с той ступени, на которой он стоит теперь. Он допускал, что человек от природы (как она передается по наследству) добр, но негативным образом, а именно: по собственному побуждению и преднамеренно он не зол, ему лишь грозит опасность поддаться злым или негодным наставникам и примерам и испортиться. А так как для этого опять-таки нужны добрые люди, которые сами должны быть воспитаны для этого и среди которых нет ни одного, кто бы сам не имел (прирожденной или благоприобретенной) испорченности, то проблема морального воспитания для нашего рода остается неразрешимой даже по качеству принципа, а не только по степени, так как его прирожденные дурные склонности хотя и порицаются всеобщим человеческим разумом и даже обуздываются им, но не уничтожаются.

* * *

В гражданском устройстве общества, которое представляет собой высшую степень достигнутого самим человеком развития задатков доброго, заложенных в человеческом роде для конечной цели его назначения, все же животность первоначальнее и в сущности сильнее, чем чистая человечность в ее проявлениях; и укрощенный скот только благодаря ослаблению [его сил] более полезен для человека, чем дикий скот. Собственная воля человека всегда готова проявиться в отвращении к его ближним и, притязая на безусловную свободу, постоянно стремится не только к независимости, но даже к тому, чтобы стать повелительницей над другими существами, равными с ним по природе; это можно заметить уже у самых маленьких детей, так как природа стремится вести человека от культуры к моральности, а не (как это предписывает разум), начиная с моральности и ее законов, вести к рассчитанной на нее целесообразной культуре, а это неизбежно создает извращенную и нецелесообразную тенденцию, например, когда религиозное обучение, которое необходимо должно быть [70]моральной культурой, начинают с исторической культуры (а она не более как культура памяти) и отсюда тщетно стараются вывести моральность.

Воспитания человеческого рода в целом, т. е. взятого коллективно (universorun), а не всех в отдельности (singulorum), когда толпа составляет не систему, а только собранный в кучу агрегат; воспитания, которое имеет в виду стремление к гражданскому устройству, основывающемуся на принципе свободы, но вместе с тем и на принципе законосообразного принуждения, – такого воспитания человек ожидает только от провидения, т. е. от мудрости, которая есть не его мудрость, но все же бессильная (по его собственной вине) идея его собственного разума; это воспитание сверху вниз, говорю я, полезно, но жестко и сурово, [идет] через большие неудобства и через такое воздействие на природу, которое доходит чуть ли не до разрушения всего рода, а именно до порождения доброго, не задуманного человеком, а, поскольку оно уже есть, далее сохраняемого – порождения его из зла, находящегося всегда во внутреннем разладе с самим собой. Провидение означает ту же мудрость, которую мы с удивлением усматриваем в сохранении видов органических существ в природе, которые постоянно работают над своим разрушением и тем не менее сберегают себя от гибели; при этом нам нет надобности допускать более высокого принципа в этой заботливости, чем тот, который мы уже допускаем для сохранения [видов] растений и животных. Впрочем, род человеческий сам должен и может быть творцом своего счастья; однако то, что он будет им, нельзя заключать a priori из природных задатков, которые мы в нем знаем; об этом можно заключать только из опыта и истории, питая столь твердую надежду на это, сколь это необходимо для того, чтобы не отчаиваться в этом его движении вперед к лучшему, а со всем благоразумием и моральным озарением содействовать приближению к этой цели (каждый постольку, поскольку это касается его).

Следовательно, можно сказать, что первая характерная черта человеческого рода – это способность создавать себе как разумному существу характер вообще и для своей личности, и для общества, в которое поставила его природа; но это уже предполагает благоприятные природные задатки в нем и склонность к доброму, ибо злое (так как оно заключает в себе разлад с самим собой и не допускает в себе никакого постоянного принципа), собственно, лишено характера.

Характер живого существа – это то, из чего заранее можно узнать его назначение. Но для целей природы можно признать в качестве основоположения: она желает, чтобы все сотворенное достигало своего назначения целесообразным для себя развитием всех задатков своей природы, дабы ее намерение осуществила если не каждая особь, то вид. У не обладающих разумом животных это действительно так бывает, и это мудрость природы; но у людей этого достигает только род, и среди разумных существ на земле мы знаем только один род, а именно человеческий, и в нем мы знаем только стремление природы к этой цели, а именно – его собственной деятельностью когда-нибудь осуществить развитие доброго из злого, – перспектива, которой, если катаклизмы природы не оборвут ее сразу, можно ожидать с моральной (достаточной для долга содействия этой цели) достоверностью. Ибо это люди, т. е. хотя и злонравные, но изобретательные, а вместе с тем и наделенные моральными задатками разумные существа, которые с ростом культуры все сильнее чувствуют зло, эгоистически причиняемое ими друг другу, и которые, видя только одно средство против него – подчинить, хотя и неохотно, личную волю (отдельных людей) общей воле (всех вместе), подчинить себя дисциплине (гражданского принуждения), но только по законам, данным ими самими, – чувствуют себя облагороженными от сознания того, что принадлежат к роду, который соответствует назначению человека, какое разум представляет ему в идеале.

Основные черты изображения характера человеческого рода

1) Человек, в отличие от домашнего животного, был предназначен не к стадной жизни, а, подобно пчеле, к жизни в улье, – это необходимость [для него] быть членом какого-либо гражданского общества.

Самый простой, наиболее естественный способ достигнуть такого общества – это иметь матку в этом улье (монархию). Но много таких ульев рядом друг с другом начинают враждовать между собой, как хищные пчелы (война), но не так, как это делают люди, не для того чтобы усилить свой улей путем объединения с другими – здесь наше уподобление кончается, – а только для того, чтобы хитростью или силой использовать для себя труд других. Каждый народ старается усилиться, покоряя своих соседей; и происходящие от страсти к расширению или из страха быть поглощенным другими, если не опередить их, внутренние или внешние войны в пределах нашего рода, каким бы великим злом они ни были, все же служат побудительной причиной перехода из грубого естественного состояния к гражданскому; они представляют собой как бы механизм провидения, где силы, направленные в противоположные стороны, хотя и мешают друг другу трением, но от толчка или движения других пружин в течение долгого времени сохраняют правильное движение.

2) Свобода и закон (ограничивающий свободу) – это два стержня, вокруг которых вращается гражданское законодательство. Но чтобы закон имел силу и не был пустой рекламой, должно быть присовокуплено нечто среднее, а именно – [71]принуждение, которое в соединении со свободой и законом обеспечивает успех этим принципам. Можно, однако, мыслить четыре рода комбинации принуждения с ними:

А. Закон и свобода без принуждения (анархия).

В. Закон и принуждение без свободы (деспотизм).

С. Принуждение без свободы и закона (варварство).

D. Принуждение со свободой и законом (республика).

Ясно, что только последняя заслуживает названия истинного гражданского устройства; при этом имеется в виду не одна из трех государственных форм (демократия); под республикой разумеют лишь государство вообще; и старое изречение salus civitatis (не civiuin) suprema lex esto не означает, что благо общества (счастье граждан), источник которого чувственность, должно служить высшим принципом государственного устройства; ведь это благополучие, которое каждый по-разному рисует себе соответственно своим личным склонностям, не годится для того, чтобы быть объективным принципом, который требует всеобщности; эта сентенция говорит лишь то, что благо, источник которого рассудок, [т. е.] сохранение уже существующей конституции, есть высший закон гражданского общества вообще, ибо это общество существует только благодаря этой конституции.

Характер рода, который становится известным из опыта всех времен и всех народов, следующий: люди, взятые коллективно (как человеческий род в целом), представляют собой множество лиц, существующих в разное или в одно и то же время, которые не могут обойтись без мирного общения друг с другом, но тем не менее не могут избежать того, чтобы постоянно не противодействовать друг другу; следовательно, они чувствуют себя предназначенными природой для объединения, постоянно угрожающего разладом, но в общем продвигающегося к всемирно-гражданскому обществу (cosmopolitismus) путем взаимного принуждения, руководствуясь законами, исходящими от них же самих; но эта сама по себе недостижимая идея есть не конститутивный принцип (ожидание мира, существующего среди самого оживленного действия и противодействия людей), а только регулятивный принцип: усердно предаваться ей как назначению человеческого рода, не без основания предполагая наличие естественной тенденции к такому обществу.

Если спросят, следует ли род человеческий (который, если мыслить его как вид разумных земных существ в сравнении с разумными существами на других планетах как множеством творений, созданных демиургом, можно назвать и расой), – следует ли, говорю я, рассматривать его как хорошую или как плохую расу, то я должен признаться, что сильно хвастаться им нельзя. У каждого, кто изучает поведение людей не только в прошлом, но и в настоящем, хотя и будет большое искушение в своих суждениях мизантропически изображать Тимора, но гораздо чаще и более верно – Мома, и находить в характерных чертах нашего рода больше глупости, чем злобности. Но так как глупость, связанную с признаками злобности (которая тогда называется дурью), нельзя не признать в моральной физиогномике нашего рода, то уже из того, что каждый умный человек считает необходимым утаивать добрую часть своих мыслей, достаточно ясно, что в нашей расе каждый находит разумным быть настороже и не показывать себя полностью, каков он на самом деле; а это уже свидетельствует о склонности нашего рода питать неприязнь друг к другу.

Вполне возможно, что на какой-нибудь другой планете существуют разумные существа, которые могут думать только громко, т. е. и наяву, и во сне, все равно в обществе или в одиночестве, не могут иметь мыслей, которые они сразу же не высказывали бы. К какому отличному от нашего человеческого рода поведению их по отношению друг к другу это привело бы? Если бы они все не были ангельски чистыми, то трудно сказать, как они уживались бы друг с другом, какое уважение они питали бы друг к другу и как бы они ладили между собой. Следовательно, уже к первоначальному складу человека и к понятию его рода относится [желание] выведывать мысли других, но скрывать свои собственные; это милое свойство не могло не превратиться постепенно из притворства в преднамеренный обман и в конце концов в ложь. Это дало бы тогда карикатурное изображение нашего рода, которое оправдало бы не только добродушную насмешку над ним, но и презрение к тому, что составляет его характер, а также признание, что эта раса разумных существ в мире не заслуживает почетного места среди других (нам незнакомых) существ, если бы именно это укоризненное суждение не свидетельствовало о моральных задатках в нас, о прирожденном требовании разума противодействовать этой склонности и, стало быть, изображать человеческий род не как злой, а как род разумных существ, стремящийся подняться от зла к добру и постоянно двигаться вперед, преодолевая различные препятствия; при этом воля его в общем добра, но исполнение этой воли затрудняется тем, что достижения цели можно ожидать не от свободного соглашения отдельных людей, а только путем все усиливающейся организации граждан земли внутри [нашего] рода и для него как системы, объединенной космополитически.[72]

Предыдущая Стр. 10 из 10

Часть втораяАнтропологическая характеристика

О способе познавать внутреннее [состояние] человека из внешнего

Деление

АХарактер личности

IО естественных задатках

IIО темпераменте

IТемпераменты чувства

IIТемпераменты деятельности

IIIО характере как образе мыслей

О свойствах, которые следуют только из того, что у человека есть характер или у него нет его

О физиогномике

Об указаниях природы для физиогномики

Деление физиогномики

АОб облике лица

ВО характерном в чертах лица

СО характерном в выражении лица

ВХарактер пола

СХарактер народа

DХарактер расы

ЕХарактер рода

Основные черты изображения характера человеческого рода

Оглавление