Праздник приурочивается к началу года и устраивается обычно в память умершего сородича как тризна по покойному. Церемония открывается ритуальным убийством медведя, причем совершают его гости. Акт убиения запретен для хозяина медведя и его рода, даже для сородичей жен мужчин, устраивающих праздник.
Гостям оказывают всяческий почет и уважение, и вообще создается впечатление, что присутствующие на празднике нарх'и (чужеродцы) во всех отношениях главнее и достойнее устроителей торжества. Лишь чужеродные гости вправе есть медвежье мясо, хозяева же могут употреблять только мясной навар. У нижнеамурских гиляков хозяева хоть и едят медвежье мясо, но неравноправно: гостям из других родов отдают самые лучшие части (берцовую, тазовую кости и др.).
Голова медведя в течение всего праздника пребывает на особом священном помосте. К ней адресуются, как к живому медведю. В честь последнего в заключительный день жертвуют пару собак — самца и самку. Их мясом угощаются хозяин медведя и его сородичи, обделенные (у сахалинских гиляков) правом есть медвежатину. Затем голову и кости медведя вместе с посудой, из которой его кормили, стрелами, которыми его убивали, ремнями, с помощью которых его водили на прогулки, и прочим увозят в священный амбарчик-усыпальницу. «С этого момента, — сообщает Л. Я. Штернберг, — душа медведя отправляется, наконец, в путь к своему «хозяину», нагруженная всякими поднесенными подарками и сопровождаемая резво бегущими рядом с ней душами убитых собак и душами заструганных палочек (инау), пока не доберется до высочайшей горы, где живет ее хозяин, он же хозяин тайги — Пыль-из».
«Спорадические» Медвежьи праздники, в отличие от вышеописанных «периодических», устраивали на нижнем Амуре и Сахалине в связи с обычной добычей медведя во время промысла. Торжества в таких случаях отличались меньшим размахом, однако в целом происходили по сходному сценарию. «Когда привозят в деревню голову и шкуру убитого в тайге медведя, — пишет Л. Я. Штернберг, — устраивается триумфальная встреча с музыкой и торжественной церемонией. Голова помещается на священном помосте, ее кормят и одаривают такими же жертвоприношениями, как и при убиении домашнего медведя; так же созываются нарх'и (гости из других родов); так же приносятся в жертву собаки; кости хранятся с таким же почетом — там же, где и останки домашнего медведя» (Штернберг Л. Я., 1933. С. 67–68).
Как нетрудно заметить, внешнее оформление западносибирского (обско-угорского) и нижнеамурско-сахалинского (гиляцко-айнского) Медвежьих праздников имеет ряд существенных различий: добывание медведя на охоте у обских угров — выращивание медведя в клетке на нижнем Амуре и Сахалине; фратриально-родовой характер праздника у обских угров — межродовой у гиляков и их нижнеамурско-сахалинских соседей; яркая и многоликая «театральность» Медвежьего праздника у обских угров — сравнительная простота «художественной» стороны на Нижнем Амуре и Сахалине. Все это говорит о том, что тот и другой варианты оформились конвергентно и генетически между собой не связаны, хотя в семантическом отношении, скорее всего, достаточно сходны.
Медвежий праздник известен и у северо-восточных палеоазиатов — тоже с соблюдением уставного комплекса обрядов и ритуалов, имевших, однако, более простую (более архаичную?) форму. Береговые чукчи устраивали особую обрядово-ритуальную церемонию после каждой удачной охоты на белого медведя и на кита. «Если убит полярный медведь, — пишет В. Г. Богораз-Тан, — его свежуют, оставляя голову, шею и плечи вместе со шкурой. Шкура медведя перед входом в шатер получает возлияние водой и жертвенный желудок, затем ее вносят во внутренний полог и кладут на почетное место на стороне хозяина дома.
Около шкуры, служащей представителем убитого зверя, все время горит большая лампа и небольшой огонь, который устраивается на всех чукотских праздниках. Кит (и медведь) остаются на соответствующем месте в течение пяти суток, и в то же время обращаются с ним осторожно и с почтением. Мужчины и женщины дарят зверям свои ожерелья, надевая их «медведю» на шею; ожерелья, предназначенные «киту», кладут возле него. Чтобы гость «не чувствовал себя одиноким», его ни на минуту не оставляют одного. Пока «кит» или «медведь» находятся в шатре, запрещаются громкие звуки и разговор, так как они могут «потревожить покой гостя»… На пятый день голову медведя варят в большом котле и устраивают праздничный пир, на который приглашают всех соседей» (Богораз-Тан В. Г., 1939. С. 100–101).
Реликты былых Медвежьих праздников отмечены у ряда других сибирских народов, в том числе у кетов, эвенков, якутов, бурят, коряков (Алексеенко Е. А., 1995; Василевич Г. М., 1966. С. 355; Медведь в древних и современных культурах Сибири, 2000).
В тех или иных своих проявлениях Медвежий праздник сохранился и у некоторых финноязычных групп севера Восточной Европы.
В прекрасном поэтическом карело-финском эпосе «Калевала» вся 46-я руна посвящена чествованию медведя, убитого знаменитым героем Вяйнямёйненом. Обрядность описываемой церемонии очень напоминает обрядовые действия обско-угорского Медвежьего праздника: сразив могучего хозяина тайги, герой делает вид, что медведь сам виноват в своей смерти, а он, Вяйнямёйнен, не имеет к этому никакого отношения. Оправдываясь перед убитым зверем, он называет того заместительными или иносказательными именами:
Мой возлюбленный ты, Отсо!
Красота с медовой лапой!
Не сердись ты понапрасну —
Я не бил тебя, мой милый.
Сам ведь ты свалился с ветки.
Разорвал свою одежду
О кусты и о деревья:
Скользко осенью бывает,
Дни осенние туманны.
Когда Вяйнямёйнен приносит убитого медведя, народ Калевы вопрошает героя-охотника, кого он «привел»:
То не золото ль явилось,
Не пришло ли серебро к нам.
Мех ли ценный появился,
Золотая ли монета?
Вяйнямёйнен отвечает:
Это прибыл знаменитый,
Красота лесов явилась.
На это
Так народ ему ответил,
Люди добрые сказали:
«Отведи туда ты гостя,
Проведи-ка дорогого
Под прославленную кровлю,
К нам в прекрасное жилище:
Там уж кушанье готово,
Там поставлены напитки,
Чисто выметены доски
И протерты половицы;
Там все женщины надели
Что ни есть прекрасней платья.
Головы их в украшеньях.
Белые на них платочки.
И далее:
Из сеней долой вы, парни.
От ворот долой, девицы.
Ведь в избу герой вступает,
Ведь краса мужей подходит!
Медведя «проводят» за пиршественный стол, «снимают шубу» (обдирают шкуру) и призывают всех
К Лохмачу на пир, на свадьбу».
Начинается праздничное застолье и чествование медведя. При этом, в частности, подчеркивается его небесное происхождение:
«Он рожден не на соломе,
Не в овине на мякине…
Возле месяца и солнца
И медведицы небесной,
Около воздушной девы,
Возле дочери творенья».
По окончании праздника Вяйнямёйнен относит шкуру и череп медведя
К золотой холма вершине,
На вершину горки медной.
Там на дерево повесил,
На сосне на стоветвистой,
На ветвях ее крепчайших.
На верхушке на широкой…
(Калевала, 1979. С. 495–499)
Начиная с Н. Харузина (1899), Медвежьему празднику североазиатских народов вот уже сто лет приписывается сугубо тотемистический характер. В этом есть определенный резон. Остяцкие и вогульские женщины в присутствии медведя закрывают лицо платком и демонстрируют другие проявления «стыдливости», положенные в присутствии родоначальника. Безусловен тотемный характер ряда песен и танцев, исполняемых на Медвежьем празднике у остяков и особенно у вогулов. Примечателен сюжет остяцкого и вогульского фольклора о рождении основателя фратрии Пор от медведицы или от женщины, взятой медведем в жены (Мифы, предания, сказки…, 1990. №№ 24, 25,117,125 и др.).
В равной мере есть основания усматривать «медвежьи» тотемистические проявления в обрядах и фольклоре народов нижнего Амура и Сахалина. «Некоторые айнские роды, — отмечает Бр. Пилсудский, — считают своим покровителем медведя, который фигурирует в числе других тотемов, довольно зримо выраженных у айнов в преданиях о происхождении отдельных родов» (Пилсудский Бр., 1914. С. 146). В одной орочской сказке рассказывается, как некогда женщина-орочка состояла в супружестве с медведем и при этом настолько «омедведилась», что родной брат, встретив ее в тайге, принял за медведицу и застрелил. Та перед смертью сказала ему, что впредь до искупления вины люди должны чествовать медведя, следуя строгим правилам: соблюдать определенные обряды, ритуалы, табу и другие предписания. Несколько более развернутых вариантов этого орочского мифа приводит в одной из своих статей Е. А. Алексеенко (1995. С. 38–39).
У амурских гиляков при слиянии двух родов в один едят медвежье мясо, а затем старший из собравшихся говорит: «Теперь мы мясо одно, кровь одна сделаемся». В этом магическом акте и в этом кровном заклятии тоже можно видеть проявление веры в кровнородственную связь медведя и человека.
В то же время обращают на себя внимание некоторые обстоятельства, не укладывающиеся в наши привычные представления о тотемистическом характере медвежьего культа.
1. И у обских угров, и у дальневосточных народов на медведя в полной мере распространялся закон кровной мести, как на враждебного чужеродца. Этот закон по отношению к медведю действовал даже более жестоко и неотвратимо, чем применительно к людям. Вообще создается впечатление неравноправия медведя и человека в пользу последнего. Так, человек мог есть медвежье мясо,