хотя бы на Медвежьем празднике, медведю же такой поступок в отношении человека всегда ставился в вину, если только съеденный не был клятвопреступником, не нарушал покоя мертвых, не брал тайно что-либо из священного амбара.
Остяки и вогулы не только приговаривали медведя-людоеда к смерти, но обставляли казнь особыми обрядами, имевшими целью «убить душу» медведя, т. е. лишить виновника способности к возрождению. Сахалинские гиляки, по свидетельству Л. Я. Штернберга, найдя медведя-убийцу или его «сородича», изливали на него «самую страшную ярость. Ему выбивают первым долгом топором зубы, а во время свежевания колют его со всех сторон ножами и осыпают самыми отборными ругательствами. Сняв с медведя шкуру, окутывают ею убитого (если тело осталось несъеденным; в противном случае оно заменяется деревянным поясным изображением его) и, усадив его на корточки на нартах, подкладывают ему под сиденье медвежью голову и в таком виде с громкими завываниями, перемешанными с восклицаниями в честь убитого и в поношение убийцы, везут к селению… Неподалеку от селения сооружают сруб… Подле сруба устраивается своеобразная тризна из туши убитого медведя. По обеим сторонам длинного непрерывного костра устраиваются сородичи с большими кусками медвежьего мяса в руках. Каждый режет мясо на тонкие ломтики и по мере отрезания перебрасывает с ножа каждый ломтик через огонь сидящим на противоположной стороне костра. Пойманный на ноже ломтик медленно поджаривается на огне (величайшее поношение для медведя, мясо которого дозволяется только варить), затем от него с видимым отвращением откусывают по кусочку и пренебрежительно бросают, между тем как обыкновенно почитается грехом ронять даже косточку на землю… На ночь у сруба (могильного. — М. К.) ставят стражу из двух человек с копьями на случай, если душа медведя захочет отомстить» (Штернберг Л. Я., 1933. С. 96–97).
2. Всячески демонстрируя свое высокое уважение к животным и строго соблюдая соответствующие этикеты, сибирские аборигены в отношении медведя делали в ряде случаев не совсем понятные исключения. Сибирский штаб-лекарь В. Н. Шавров вслед за другими очевидцами удивлялся, что, обожествляя медведя, остяки допускают в его адрес непочтительные выпады, особенно сразу после того как убьют на охоте. «Снявши шкуру, — свидетельствует Шавров, — защиплют руками, рвут зубами, топчут ногами, плюют на нее и употребляют разные насмешки на тот счет, что такой сильный зверь позволил обмануть себя капканом, что не мог устоять против меткой стрелы остяка. Пляшут, поют разные песни ему в насмешку. А наконец ставят его в передний угол юрты, задними лапами на сундук или на скамью и т. п., и тогда уже благоговеют, как перед божеством» (Шавров В. Н., 1871. С. 9—10). Да и во время праздника всегда находится «смельчак» в маске, который на потеху публике дергает медведя за ухо, бьет по щекам и позволяет себе иные вольности в том же роде.
Гиляки при домашнем вскармливании медведя выводят его на прогулки, во время которых толпа потешается над ним, дразнит, кидает в него камни и пр. При этом несчастный зверь совершенно беспомощен, так как несколько сильных мужчин держат его на крепких ремнях на безопасном расстоянии от глумящихся. Такие действия по правилам родовой этики недопустимы в отношении «кровных родственников» и тем более предков-родоначальников.
3. Хотя в фольклоре и в ритуалах чествования медведя подчеркивается (особенно у обских угров) его небесное происхождение, он по ряду признаков более похож на существо Нижнего мира. На сибирских шаманских костюмах место медвежьих признаков (обычно лап) — на нижней части одеяния: полах плаща, обуви. У кетов была особая категория «медвежьих» шаманов, которые, камлая на Нижний мир, облачались в ритуальные костюмы со множеством медвежьих черт.
По селькупским представлениям, вход в Нижний мир охраняет медведь, который является главным помощником шамана в его путешествиях по «нижним дорогам». На селькупских культовых рисунках шаман, спускающийся в Нижний мир, изображается сидящим на медведе (Прокофьева Е. Д., 1949. С. 369). Некоторые селькупские шаманы имели две парки: одну, из шкуры дикого оленя-самца, — для поездки в Верхний мир, другую, из медвежьей шкуры, — для путешествий в Нижний мир. На оленьей парке изображались духи Верхнего мира — крылатые существа, а на медвежьей парке — духи Нижнего мира («нижней стороны звери»): крот, змея, ящерица (Прокофьева Е. Д., 1949. С. 363–364).
В якутской мифологии медведь выступает как помощник «черного шамана», камлающего на Преисподнюю. Улуу-тойон — глава верхних злых духов — появляется на Земле в виде медведя. Северные якуты считают медведя «злым лесным духом» (Романова Е. Н., 1997. С. 99). В якутской сказке «Бэйбэрэкээн Эмээхсин» богатырь видит прямо перед собой западную (несчастную) дорогу; он узнает ее по вывешенной там медвежьей шкуре (Худяков И. А., 1969. С. 230).
Мифологический сюжет о «наказанном» медведе, который сначала был небожителем и имел человеческий облик, а затем за какую-то провинность был сослан вниз, весьма напоминает один из эпизодов сибирских космогонических мифов: два брата-сотворца поссорились между собой и разошлись в разные стороны, после чего один стал хозяином Верхнего мира, а другой — Нижнего. По некоторым (видимо, более поздним) мифологическим вариантам, медведь был создан главою Преисподней «назло» своему «верхнему» брату. В одном из алтайских мифов духи верховного первотворца Ульгеня доносят ему о злокозненных делах Эрлика по обустройству Нижнего мира и, в частности, сообщают: «Эрлик сотворил медведя, этот зверь силен и блудлив; еще барсука, этот землю портит; и крота, который портит дорожки, так что скотина будет преступаться и ломать ноги, и все делает вредное» (Вербицкий В. И., 1893. С. 99). Сам Эрлик нередко ассоциируется с медведем (Ядринцев Н. М., 1900. С. 110–111).
В шаманском камлании на нганасанском празднике «чистого чума» медведь фигурирует в качестве одного из самых главных духов страны мертвых. Шаман в конце праздника принимает образ медведя и затем «плывет» вместе со всеми присутствующими через «море мертвых». При этом те, кому суждено умереть в текущем году, «не доплывают» до противоположного берега.
Похоже, что на Медвежьем празднике, во всяком случае в его западносибирском (обско-угорском) варианте, воспроизводится «родная» для медведя обстановка Нижнего мира: церемония проходит только ночью, участники театрализованных действий надевают вывернутую наизнанку одежду, разговаривают «не своим голосом», делают все «наоборот» и т. д. Сам подчеркнуто игровой характер Медвежьего праздника также свидетельствует в пользу «потусторонности» медведя. По мнению некоторых исследователей, «игра» является в большей мере «нижней», чем земной обыденностью, а внедрение в земную жизнь «игровых» начал равнозначно проникновению в Средний мир неких веяний «нижней» действительности (Сагалаев А. М., Октябрьская И. В., 1990. С. 120–124). Примечательно, что в фольклоре разных народов, в том числе славян, имеются сюжеты, где чрезмерное увлечение человека той или иной игрой подается как нечистые происки нижних сил.
Примеры, свидетельствующие о преимущественно «нижней» принадлежности медведя, не вполне укладываются в его тотемный статус. Это наводит на мысль, что тотемный имидж медведя сильно преувеличен сибирскими этнографами — сначала из-за моды на тотемизм, потом в силу сложившейся научной инерции.
Образ медведя — как в целом, так и в обрядности Медвежьего праздника, — многогранен и полисемантичен. В разных эпизодах (обрядовых, ритуальных, театральных) обычно главенствовала какая-нибудь одна из функциональных ипостасей медведя: божество, злой дух, культурный герой, старший родственник, помощник хозяина Нижнего мира, небесный гость, «лесной князь», дух-помощник шамана и пр.; при этом его тотемная роль далеко не всегда была приоритетной.
В. Г. Богораз-Тан, оценивающий культовую роль медведя в сугубо тотемистических ракурсах, считает его прообразом Спасителя. По его мнению, «знаменитая легенда о умирающем Боге, которая в последнем развитии приводит к Христу, начинается от образа тотемного медведя, умирающего для блага его тотемных потомков.
С этой точки зрения праздник медведя или кита, который является главным праздником у русских (российских. — М. К.) полярных туземцев и проходит неизменно сквозь этапы убийства и воскресения, совершенно равнозначен пасхальному празднику воскресения Христа. Живой медведь, которого гиляки на острове Сахалине сначала выкармливают, потом убивают, является первым наброском умирающего Бога на Земле» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 42).
В вышеприведенной оценке сказывается все та же тотемная «болезнь», основным признаком которой было стремление видеть тотемные корни во всех проявлениях языческих и постязыческих религиозно-мировоззренческих комплексов. Главная идея Медвежьего праздника — чествование пришельца из внеземных сфер, в надежде снискать его расположение, а тем самым и благоволение богов и духов того мира, откуда он пришел и куда должен вскоре возвратиться. Этот «гость» — вовсе не обязательно тотемный предок (хотя и может быть таковым), а идея умирания и воскрешения проявляется здесь не более, чем в любом уходе из жизни и в любом возвращении в жизнь, в том числе в обрядности, связанной со смертью (уходом) и рождением (возвращением). В этом отношении Пасхе нет необходимости вытекать из Медвежьего праздника. Оба праздника независимо друг от друга и с равным правом вытекают из самой Природы, из архетипических идей и образов, из исконных глубин человеческого миропонимания.
В ритуалах сибирских Медвежьих праздников речь идет не столько о медведе-тотеме, сколько о медведе-родственнике, под которым обычно разумеют некогда (не обязательно в далеком прошлом) умершего сородича, пришедшего ночной порою в облике медведя в свой бывший мир навестить сородичей и имеющего возможность по уходе из «гостей» (если, конечно, его хорошо примут) походатайствовать перед своими потусторонними «хозяевами» об удовлетворении земных людских нужд. Вряд ли случайно, что в нижне-амурско-сахалинском варианте Медвежьего праздника последний устраивается в память умершего сородича, как тризна по покойному. Такое совмещение позволяет предполагать, что чествуемый медведь и чествуемый покойник — одно и то же лицо.