Образ жизни могильных душ, или теней, как бы обратен земному: ночь там — день, зима — лето; правая сторона у них — левая, одежду носят наизнанку, застегиваются на обратную сторону и пр. Несведущий человек может не обратить внимания на такие «мелочи» и не понять, что находится в обществе могильных душ, так как во всем остальном их жизнь мало отличается от жизни живых людей. Анна Сампильталова, вогулка из рода Анемхуровых, поведала В. Н. Чернецову такую историю:
«Один человек куда-то ездил. По дороге назад затемнял. Вспомнил, что в стороне от дороги селение есть.
— Дай-ка, я в это селение заеду.
Заехал. В один дом вошел, народ в бубен бьет (шаманят). Народу полон дом, у всех лица закрыты. Он вошел, говорит: «Здравствуйте». Люди не отвечают. Один человек в бубен бьет. Еще вторично говорит: «Здравствуйте». Нет (не отвечают). Бьющий в бубен человек говорит: «Огонь (кто-то) заставляет свистеть. Нас едящий дух пришел».
Этот человек к выходу повернулся. Теперь в бубен бьющий человек говорит: «Я сейчас меньшого духа позову».
Пришедший вышел, поехал. Дорога мягкая, снежная. К большой дороге приблизился. В это время обернулся — облезлая парка за ним гонится. Нагнавшее существо в облезлой парке за задок нарты зацепилось. (Человек) на большую дорогу попал, хореем назад ткнул. Тогда это существо отвалилось, на месте осталось. В селение приехал, в дом вошел.
— Здравствуйте… Селение, оказывается, здесь находится, а то я только что в одно место попадал.
— Куда ты попадал?
— Там (в стороне) немного селение есть.
— Никакого там селения нет.
— Что там такое есть?
— Кладбище там» (Чернецов В. Н., 1959. С. 120–121).
Представление о «живом» или «ожившем» покойнике сложилось, видимо, еще в каменном веке. Об этом говорит распространенный в верхнем палеолите, мезолите и неолите Северной Евразии обряд посыпания покойников охрой. Красный цвет считался цветом жизни, и посыпание умерших охрой, как и окропление их кровью, имело целью «оживление» покойника для предстоящей новой жизни. Нижнеобские остяки, по данным начала XVIII в., при погребении сородича «в знамение сердечного жаления терзают власы свои, и елико возможно, ногтями одирают лице свое до крове. Власы же окровавленные мещут на умершего» (Новицкий Гр., 1941. С. 52). Остяцкий богатырь сожалеет, что, будучи убитым, не смог выпить крови самоеда, которая дала бы ему возможность возродиться к жизни (Каг)а1атеп К. Р., 1921. 5. 42). Собственно, и вурдалак, славянский живой покойник, «живет» лишь потому, что пьет кровь живых людей. Посыпание трупа охрой, известное с верхнего палеолита, означало «насыщение» покойника «красной» жизнью на все времена и тем самым предотвращение его агрессивного отношения к живым сородичам.
Вторая душа называлась по-мансийски «лонгхал минне ис», т. е. «уходящая вниз (по реке) душа». Далее я буду называть ее «душа-призрак», тем более что внешне она практически не отличается от души-тени, а временами как бы сливается с ней. Вместилищем души-призрака (как и родственной ей души-тени) является кровь. Понимание крови как животворящего начала было свойственно не только сибирским язычникам. Такое отношение к крови сохранилось в реликтовых своих проявлениях даже в авраамических религиях (в христианстве, например, ритуальное приобщение к Христу путем вкушения хлеба и вина, символизирующих его тело и кровь). В этой связи любопытно одно из табу еврейской кухонно-столовой традиции: «Не ешь крови, в ней душа животного». В отличие от иудеев, сибирские язычники считали, что вкушение крови идет на пользу человеку: питает его жизненную силу, укрепляет душу.
У обских угров вера в живительную силу крови проявляется в ритуалах омовения ею телесных ран и начертания магических кровавых знаков на жизненно важных частях человеческого тела. «Пометки на лбу кровью (жертвенного животного. — М. К.), — комментирует этот ритуальный акт К. Ф. Карьялайнен, — безусловно основываются на мысли, что душевная сила крови животного увеличивает силы того, кто ею помечен. Важно также, что знак наносится на лоб, куда, по объяснению остяков, садится душа-бабочка (то же, что душа-птица. — М. К.)» (Карьялайнен К. Ф., 1996. С. 10).
Обычно душа-призрак представляется в виде человека, но иногда принимает вид птицы (чаще всего кукушки) или зверя (чаще всего белки). Она менее связана с телом, чем душа-тень, способна улетать во время сна. Обские угры избегали внезапно будить человека, опасаясь, что душа не успеет вернуться из своих странствий. Она могла покинуть человека и существовать отдельно за определенное время (обычно за год) до смерти. В этом случае душа-призрак показывалась в облике своего хозяина, иногда с лицом, покрытым покрывалом, которое кладут на лицо умершего (Karjalainen K. F., 1921. S. 46). Поэтому увидеть собственную душу считалось дурным предзнаменованием.
Покинув человеческое тело, душа-призрак до отправления в Нижний мир жила некоторое время окрест человеческого местообиталища и на это время как бы совмещалась с душой-тенью. Оставив тело, она «посещает различные места, встречается с другими душами, вступает с ними в те или иные взаимоотношения — как мирные, так и враждебные» (Чернецов В. Н., 1959. С. 127). Душа-призрак, как и первая (могильная) душа, имеет обыкновение после смерти человека путешествовать по дорогим ей местам. Такое ее состояние обычно продолжается до сорока дней, после чего она окончательно уходит в Нижний мир, в страну мертвых, уходит неохотно, тоскуя по родным, по земным привязанностям. Вообще душа-призрак, покинув тело, чувствует себя несчастной, растерянной. По рассказам телеутов, души-призраки «первое время не понимают, умерли они или не умерли. Голос могут подавать. Говорят: "Я по траве ходил — следов не осталось. Я не знаю себя: что, я умер?"».
Я уже упоминал выше, что облик души-призрака был не вполне определенным, поэтому она не имела предметного, ассоциативного названия. Манси называли ее, как и первую душу, «ис-хор» («душа-тень»), когда она являлась в образе человека, и именовали «ис-хор-уй» («душа-тень-птица»), когда она принимала обличье птицы.
Нередко для обозначения рассматриваемой души манси и ханты применяли термин «урт». Возможно, так называлась душа-призрак воинов-богатырей и особо почитаемых шаманов. Слово «урт», «орт» у обских угров нередко входило в состав сложных богатырских и шаманских имен и означало «князь», «богатырь», «дух». Скорее всего, «урт» — это привилегированная душа-призрак, удостоенная после смерти статуса духа.
Многоракурсность и социальная неоднозначность души наблюдается и у других сибирских народов. Так, «кут» («душа») у алтайцев применительно к ребенку называлась не «кут», а «умай», а вышедшая из тела и не вернувшаяся в него «кут» переименовывалась в «юла» (Потапов А. П., 1991. С. 42). По А. В. Анохину, термин «кут» использовался как для обозначения души вообще, так и для наименования светлой души «юла». Темная душа называлась «сяна», но после смерти человека ее именовали «узут» (Анохин А. В., 1924. С. 19–20).
Этапная, ситуационная и социальная «градуированность» одной и той же души (в данном случае души-призрака, или второй души, по В. Н. Чернецову) не раз вводила ученых в заблуждение, заставляя принимать единство за множественность, что, собственно, и явилось одной из причин констатации мнимой множественности душ.
Манси считали, что душа-призрак, попав в Нижний мир, жила там столько, сколько человек на Земле, к концу жизни всё более уменьшаясь, вплоть до полного исчезновения. По представлениям хантов, душа-призрак претерпевает в Нижнем мире обратное развитие — от взрослого состояния к младенческому, после чего на Земле рождается новый человек.
Похоронные ритуалы, связанные с посмертным устройством души-призрака, всячески подчеркивали, что у живых и мертвых разные пути, которые не должны совпадать. Ненцы, ханты, манси, селькупы и др. выносили покойника не через дверь, а через окно или специально проделанное в стене отверстие — в ту сторону, где находился Нижний мир (обычно на север или на запад). Ненцы, возвращаясь с кладбища, двигались спиной вперед и, сев в нарты, ехали не по старому следу, а параллельно ему. Кеты уходили от захоронения, не оглядываясь назад; последний в процессии должен был положить поперек тропинки палку, которая как бы преграждала умершему путь обратно к людям. У чукчей при возвращении с похорон распорядитель («защитник») проводит позади идущих снегоотбивалкой черту поперек дороги, символизирующую бездну или глубокую реку. Рядом оставляет один или несколько камешков, означающих крутые горы. «Кроме того, при нем находится маленькая чашка и пучок травы, употребляемые при смывании покойника; то и другое он зарывает в снег. Чашка превращается в море, а трава в непроходимую чащу» (Богораз-Тан В. Г., 1939. С. 188).
Основная масса могильного инвентаря, равно как и погребальная пища, помещалась в могилу с целью снабдить покойника (его душу-призрак) «дорожным» запасом на период путешествия в страну мертвых — опасного и весьма продолжительного. У карагасов путь до Нижнего мира длился три дня. Поэтому родственники клали в могилу трехдневный запас пищи — три заварки чая, три куска лепешки и некоторое количество табака (Васильев В. Н., 1910. С. 75). Чукчи, помимо посуды, хозяйственно-бытового инвентаря и пр., снабжали покойника тремя небольшими мешочками с провизией.
С покойником, исполнявшим при жизни особые производственные или социальные обязанности (кузнецом, шаманом, вождем и др.), кроме «дорожных» вещей, обычно клали знаки профессионального, культового или социального достоинства. Нередко, пользуясь «оказией», поручали покойному доставить в мир мертвых посылку для ранее умерших сородичей. Остяки «иногда с одним покойником кладут лишний запас платья с тем, чтобы он передал его по назначению тому или иному из ранее умерших» (Поляков И. С., 1877. С. 64). С погребаемым чувашом, сообщает А. Вышеславцев, клали, кроме всего прочего, «различных снедей и при прощании просили передать все это в подарок прежде умершим родственникам» (Вышеславцев А., 1886. С. 275). Вместе с тем класть с покойником могильное имущество, подаренное богатыми людьми, было не принято: все равно его отберут на том свете покойные родственники дарителя (Богораз-Тан В. Г., 1939. С. 185).