Комментируя вышеприведенное письмо, В. Харузина высказала предположение, что «лишение главного признака человеческого изображения — лица (припомним, что в примитивном изображении бывают именно подчеркнуты характерные черты) лишает его в сущности жизни» (Харузина В., 1912. С. 129–130).
Из вышеизложенного следует, что найти игрушку-человека (детскую куклу), если она даже существовала в древности, археологически почти невозможно, так как лицо ее было лишено человеческих черт, равно как и тело, а сама она изготовлялась из быстроразрушающихся мягких органических материалов.
Но вернемся к душе-призраку.
Примерно с рубежа бронзового и железного веков, помимо старейшин, шаманов и других почетных «гражданских» лиц, родовыми покровителями и племенными божествами нередко становились погибшие в боях знатные воины (богатыри). Интересно, что слово «тонх», часто входившее у остяков в состав многословного богатырского имени, употреблялось в значении «богатырь» и «дух». То же самое относится к слову «лунг» («дух, богатырь») и «урт» («князь, богатырь, дух»). Титул «урт» («орт»), кроме этого, входил в состав имён некоторых божеств («Орт-ике») и в наименование одной из категорий культовых лиц («тонх-урт»).
Идея души-призрака, идущей после смерти человека в Нижний мир, оформилась в Сибири — во всяком случае, на западносибирской территории, — видимо, около рубежа неолитической и энеолитической эпох, т. е. примерно семь — шесть тысяч лет назад. Об этом говорит зафиксированный с неолита обычай умышленной порчи погребального имущества, его «умерщвление» как способ освобождения души для отправления в мир мертвых.
Третья душа, по верованиям хантов и манси в интерпретации В. Н. Чернецова, имела вид глухарки или тетери и значительную часть времени жила вне своего обладателя — в лесу, на дереве. К человеку прилетала лишь во время сна, отчего манси называют ее «улэм уи» («птица сна»). Когда эта душа улетает, человек не спит, а если покидает его надолго, он мучается бессонницей. Обско-угорская «улэм уи» весьма напоминает известную в этнографии разных народов «лесную», или «внешнюю», душу. В этой связи любопытно, что местонахождение внешней души сказочного славянского Кощея Бессмертного, образ которого, кстати, по ряду признаков весьма близок к образу шамана, тоже было связано с деревом (дубом) и птицей (уткой).
Между вогулами прежде ходило много историй о том, как охотник, убивший глухарку или тетерю, с ужасом обнаруживал, что убил собственную душу. Однако если такое трагическое недоразумение случалось весной, можно было выйти из тяжелого положения. Для этого следовало не теряя времени найти и съесть сырое глухариное или тетеревиное яйцо. «Тогда внутри тетеревенок бы вырос, душой сделался бы».
Не совсем ясно, что происходит с третьей душой после смерти человека. В. Н. Чернецов предполагает, что она «продолжает жить в той одежде покойника, которую вешают или привязывают на дерево где-нибудь недалеко от селения» (Чернецов В. Н., 1959. С. 135–136). В этой связи любопытны сведения об отношении к одежде у других сибирских народов. Материалы по этнографии кетов показывают, что с «одеждой рядовых сородичей, как и с одеждой шаманов, связывалось представление о душе человека… Одежда рассматривалась… как оболочка, вместилище души и как бы отождествлялась с ее носителем». У кетов детскую одежду «бесем» называли «душа» (Алексеенко Е. А., 1967. С. 152). «У нганасан, — отмечает А. А. Попов, — одежда тесно связывалась с жизнью человека. Повреждение одежды причиняет болезнь или смерть ее хозяину. Мне говорили: "одежда человека все равно, что душа человека, одежду человека портить нельзя"» (Попов А. А., 1976. С. 34). Нанайский шаман, отыскав украденную душу, «вселял» ее в халат или в нижнее белье пациента.
Четвертая душа ~ носительница наследования жизни. У обско-угорских народов она ассоциировалась с дыханием (манс. «лили»), но когда по тем или иным причинам отделялась от тела, то обычно выступала в облике птички. При помощи дыхания можно было «вдохнуть» жизнь в неживые предметы, превратить растение в животное и т. д. Герой вогульской сказки мальчик-чародей, сын Верхнего духа, чтобы сделать нужного ему зверя, дует в три сорванных березовых листка или в три зеленые травинки (Чернецов В. Н., 1935. С. 29, 31). Чукотский шаман, если не в состоянии вернуть больному украденную душу, может вдохнуть в него «часть своего духа, превращающегося в душу» и тем самым спасти его от смерти (Богораз-Тан В. Г., 1939. С. 43).
Дыхание можно даже накопить впрок, сосредоточив его в какой-нибудь закрытой емкости. Этот запас использовался при потере собственного дыхания. В одной остяцкой былине рассказывается о битве остяков с самоедами. Убитые самоеды тут же воскресают, поскольку их живые соратники бросают им надутый кожаный мешок. Остяцкие воины победили самоедских, лишь выхватив у них мешок и растоптав его (Patkanov S., 1900. S. 36–37). У некоторых народов (например, алеутов) известен ритуал «оживления» умершего путем битья его надутым пузырем (Вениаминов И., 1840. С. 312).
В своем птичьем облике душа-птица (четвертая душа, по В. Н. Чернецову) жила в волосах человека и для ее обозначения нередко употреблялись такие поэтические выражения, как «кос душа», «волос душа». Поэтому излюбленными накосными украшениями вогульских и остяцких женщин были бронзовые изображения птичек.
До вселения в новорожденного душа-птица жила в верхних сферах Вселенной, обычно на ветвях родового дерева душ, реже в его дупле (например, у нарымских селькупов). Нганасаны верили, что душа ребенка, умершего до того, как он научился говорить, улетает вверх и там на пути встречает большое сочное дерево. «Оно ему, как мать. И летает возле того дерева птичкой демяку. Сосет это дерево» (Грачева Г. Н., 1976). Энцы помещали умерших младенцев в подвешенную над землей зыбку; к обеим ее сторонам мать пришивала крылья гуся или куропатки. Затем родители говорили: «У тебя есть крылья. Ты не пойдешь по земле, а улетишь далеко в воздух, и для другого ребенка твоя душа пригодится» (Бытовые рассказы энцев, 1962. С. 79). Ханты и манси выкидышей, мертворожденных и умерших до года прежде хоронили под корнями и в дуплах деревьев, завертывая тельце в бересту или помещая в берестяную люльку.
В мансийском сказании о сотворении земли и людей говорится, что на небе, за домом хозяина Верхнего мира (Нуми-Торума) и Великой матери (Калтащ), растет красивая золотолистая береза:
На златолистную, златоветвную березу…
Семь кукушек садятся,
Семь ночей поют,
Семь дней поют…
По всей земле живущие
Люди благодаря их силе
По сей день существуют.
(Чернецов В. Н., 1959. С. 141)
Рожающую женщину, как можно судить по остяцким героическим сказаниям, помещали у «прекрасного подножия женского дерева для родов» (Karjalainen K. F., 1921. S. 55). У якутов при бесплодии женщина или кто-либо из старших родственников обращались за помощью к шаману. Тот отводил женщину в лес, где выбирал дерево с определенными признаками. Сажал пациентку у его основания на белую лошадиную шкуру и, исполнив необходимые обряды, обращался к верхним духам, прежде всего к божественной Аисыт, с просьбой ниспослать женщине душу ребенка.
Моления о ниспослании детей адресовали обычно доброму светлому божеству, жившему на небе у солнца. Божество это было обязательно женского рода: у нижнеобских угров — Калтащ, у восточных остяков — Пугос, у селькупов — Ылында-кота, у ненцев — Я-Небя, у алтае-саянских тюрок — Умай, у якутов — Аисыт, у лопарей — Саракка и др.
Жизнеутверждающая роль мансийской богини-матери Калтащ (Калтась) выражена, в частности, в обращенной к ней женской призывной песне:
Если который человек с коротким веком есть,
(Долгий) век ему наказывает,
Если которая женщина с коротким веком есть,
(Долгим) веком ее одаривает…
Песня заканчивается молитвенным призывом:
— Дочерей посылающая наша мать Калтась,
Пришла ты!
С могуществом теплого ветра
Пришла ты!
Для будущих дочерей силу
Нам оставь!
Для будущих сыновей силу Нам оставь!
(Чернецов В. Н., 1971. С. 93)
Поскольку четвертая, возрождающаяся, душа (душа-птица) жила в волосах, последние наделялись особыми магическими свойствами. По сибирским летописным свидетельствам, вогульский шаман Нахрач Евплаев, уговаривая в конце XVI в. кондинских вогулов не подчиняться русским, пугал их: «Блюдитеся, друзи, сего, егда будут вам власы вырезывати, мут из вас души». Начало христианской миссионерской деятельности в Якутии сопровождалось насильственной стрижкой шаманов. После этого они вновь «сходили с ума», т. е. повторно заболевали шаманской болезнью. Через год-два по мере отрастания волос они «выздоравливали» и опять становились шаманами.
Гольды, постригая младенцам через три месяца после рождения волосы, скатывали их в шарики и прятали до семилетнего возраста, «чтобы черт не унес душу». Через семь лет звали шамана, который внедрял душу обратно в ребенка, водя палочкой вокруг его головы. Этот обряд весьма напоминает охранительные ритуалы некоторых австралийских групп. Так, люди из племени Арунта тотема Дикой Кошки, уходя на охоту, прятали свои души в деревянных чурингах-жужжалках, где они хранились до возвращения хозяев (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 10).
Интересно, что былинные западносибирские богатыри предпочитали потере скальпа потерю головы. В остяцком сказании есть такой эпизод: срубленная голова самоедского воина сохраняет свою жизненность, удачно убегает от преследующего ее остяцкого богатыря, благополучно скатывается в глубь реки и, почувствовав себя в полной безопасности, торжествующе кричит своему врагу: «Когда ты повернешь к дому свою косатую голову, то в доме, заполненном собравшимися женами, собравшимися мужами, не говори, что тебе удалось содрать с (богатыря) Сус-Турум-ига его отливающую головную кожу» (Patkanov S., 1900. S. 29).