Как свидетельствует древняя и средневековая история, этносы, ведущие кочевой образ жизни, более пассионарны, чем оседлые народы (рыболовы, земледельцы, береговые охотники на морского зверя). Особенно нагляден в этом отношении характер взаимодействия кочевых скотоводов и оседлых земледельцев, что в полной мере продемонстрировали в свое время полудикие гиксосы, поставившие на колени высококультурный цивилизованный Египет (около 1700 г. до н. э.), гунны, сокрушившие великую Римскую империю (V в. н. э.), татаро-монголы, прокатившиеся огненным валом по ряду стран Азии и Европы (XIII в.).
В пограничье проживания оседлых и кочевых обществ пассионарное давление кочевников на земледельцев ощущалось постоянно. Князь Владимир Мономах в свое время сетовал, что каждый год, как только «станет поселянин весною пахать на лошади, и придет половчанин, ударит его самого стрелою, возьмет и лошадь, и жену, и детей, да и гумно зажжет».
Нечто подобное наблюдалось и в новое время. Известный сибирский историк П. А. Словцов писал в 1880-е годы: «Киргизы (казахи. — М. К.) ишимские, или западные с первых лет русской Сибири везде и всегда оказывались нашими врагами или в толпе врагов наших… Сделавшись известными под именем казачьих орд: Большой, Средней и Малой, не переставали вести себя в отношении к Сибири разбойниками. Они менялись с нами избытками и живали в соседстве, но где бы ни жили, близко или далеко, всегда готовы ограбить, убить или полонить соседа, потому что буйство то и другое слывет в их мнении храбростию, а цель — приобрести корысть. Поэтому они, не помня ни гостеприимства, ни соседства, не знали и значения честного слова» (Словцов П. А., 1886. С. 269).
Удивительны много раз наблюдаемые в казахстанских степях метаморфозы в сознании и психике кочевников при их вынужденном переходе к оседлости. Разоренный зимней бескормицей, кочевой род переселялся к реке либо к озеру, заводил пашню, сеял хлеб, перебиваясь в ожидании первого урожая ловлей рыбы. Превратясь в землепашца, бывший кочевник, прежде воинственный и высокомерный, сразу становился смирным и законопослушным и пребывал в таком состоянии несколько лет — до тех пор, пока ему не удавалось обменять излишки собранного хлеба на нужное количество скота. Обзаведясь достаточным стадом, он вновь становился кочевником и тотчас же обращался в прежнего вольного хозяина степи, разбойного и кичливого, презирающего оседлость и безжалостно разоряющего мирные земледельческие селения.
Не столь пассионарные в своих повседневных проявлениях оседлые этносы старались находить менее агрессивные способы избавления от накапливающейся «дурной» энергии. У восточных славян это выражалось, например, в ежегодных шутовских шествиях, посвященных «похоронам Костромы», в скоморошеской окраске свадебно-сватовских обрядов и пр., у обских угров — в Медвежьих праздниках, у античных греков — в дионисиях, у древних римлян — в сатурналиях и т. д. Подобные действа как бы открывали канал для утечки в глубь Преисподней части отрицательных («бесовских») психических накоплений, избыток которых грозил разрушить привычный земной социально-бытовой режим.
Тем не менее, большие и малые психические и социальные патологии всегда угрожали обществу. На первобытном уровне эти «душевные недуги» выражались, например, во внезапно вспыхивающей страсти к неоправданному истреблению окружающего живого мира, к кощунственному глумлению над богами и над памятью предков, к неудержимому коллективному трикстерству и пр. В более поздние времена к этим нарушениям добавились «бессмысленные и беспощадные» народные бунты, кровавые революции и другие «психические эпидемии». Общество как бы сходило с ума, утрачивало инстинкт самосохранения и переставало подчиняться правилам здравого смысла.
Природа же (Высший Дух? Мировой Разум?) в целях безопасности Мира упорно стремится, нередко насильственно, вопреки воле избранника, культивировать на Земле те или иные категории выдающихся личностей, способных уравновешивать в допустимых пределах конкурирующие противоположности. В урало-сибирской первобытности такой личностью был шаман, наиболее ответственный и умелый куратор баланса сил на Земле.
Момент «смерти-рождения», обозначающий переход от «нешамана» к «шаману», запечатлен в посвящении избранника и являет собою радикальное качественное его изменение. В результате переживания этого «околосмертного» состояния происходит перестройка личности, зачастую полная: по существу, рождается новый человек, чье миропонимание кардинально отличается от прежнего. Это и есть шаман.
«Околосмертное состояние» — главное условие пересотворения личности (Моуди Р., 1996; Харнер М., 1996). «Люди, имевшие "околосмертные" переживания, — говорит Р. Уолш, — свидетельствуют о том, что подобный опыт был наиболее глубоким и важным событием в их жизни… Подобные переживания, наряду с некоторыми другими видами мистических переживаний, вызывают драматические устойчивые изменения личности… Среди них: исчезновение страха смерти, более высокое чувство ценности человеческих взаимоотношений, любви к жизни, рост интереса к сознанию и самосознанию, значительный сдвиг от материальной заинтересованности к стремлению помогать и заботиться о других» (Уолш Р., 1996. С. 151).
У шамана все эти переживания и изменения множественнее и глубже, чем у обычных людей, — настолько, что нередко возводят его практически на уровень «сверхчеловека». Шаман способен не только отчуждать от тела одну из своих жизненных субстанций (душ), но и посылать ее в те или иные заданные «пространства», отправлять в прошлое и будущее. Он обладает даром телепортации, телекинеза; может находиться одновременно в разных местах; распоряжается своей генетической памятью (способен «вспомнить» и использовать умения и навыки своих далеких предков) и т. п.
Что касается шаманских духов-помощников, то, если исходить из представлений трансперсональной психологии, они есть не что иное, как результат «расщепления» личности шамана. Это разные аспекты внутреннего психического мира шамана — те, что скрыты в нашем бессознательном преимущественно на уровне архетипических образов и пребывают в обычное время и в обычном состоянии вне нашего обыденного «Я». В «психопатологическом» состоянии личность медиума распадается на части, на несколько самостоятельных, независимых друг от друга «я», которые могут вытеснять на какое-то время как обыденное «Я» медиума, так и друг друга. В шаманской интерпретации это и есть шаманские духи.
В древней китайской книге «Тайна Золотого Цветка» изображен мудрец в четвертой (высшей) стадии медитации. Из головы медитирующего выступают пять человеческих фигурок, которые, в свою очередь, разделяются на двадцать пять меньших по размерам. Это — демонстрация процесса расщепления личности на независимые «я», число которых, согласно представлениям, свойственным даосизму (в отличие от шаманизма?), предельно (Юнг К. Г., 19946. С. 187). Эти фигурки (образы), считает Юнг, «суть действительные психические личности, обладающие относительной реальностью». «Если бы, — утверждает он далее, — расщепляющие тенденции не были свойствами, присущими человеческой психике, то психические подсистемы вообще не отщеплялись бы, иными словами не было бы ни духов, ни богов» (Юнг К. Г., 19946. С. 189).
Эти внутренние субличности (в данном случае я имею в виду духов-помощников шамана) могут быть добрыми и злыми, умными и глупыми, обязательными и необязательными, послушными и капризными, и в соответствии с присущими им качествами могут принимать во внутреннем ведении шамана различные облики. Духи-помощники чаще всего помогают своим «хозяевам», но могут и вредить, особенно неуверенным в себе или одряхлевшим шаманам, потерявшим былую силу. Наиболее амбициозные из духов-помощников в некоторых случаях при определенных обстоятельствах способны подавлять, даже подменять личность шамана, и в этом кроется определенная опасность как для него самого, так и для его окружения. Говорят, что в такие моменты у медиума меняются (порою вплоть до полной неузнаваемости) выражение лица, голос, поза, манеры, поведение и пр., т. е. на время оккупации его каким-нибудь не в меру агрессивным духом он становится совершенно другим («одержимым») человеком.
Не менее любопытны психологические аспекты трактовки духа-покровителя шамана ~ наиболее сложного и загадочного из шаманских духов. В практике трансперсональной психологии ему семантически и функционально более всего соответствует тот мудрый и всезнающий «дух-гид», который является спонтанно или в процессе медитации и на которого могут эпизодически настраиваться высокоодаренные творческие личности. Более того, известно, что «дух-гид» почти постоянно сопутствовал некоторым особо выдающимся личностям, в том числе Сократу, Ганди, Юнгу и др.
В трактовке Юнга «дух-гид» — не просто часть расщепленного «Я», а второе «Я» или даже, точнее, вторая ипостась «Я» — цельный, богатый и многосторонний архетипический образ, вмещающий в себя разные, в первую очередь наиболее глубинные части психики, «скрытые» потенциалы личности медиума, недоступные сознательному «Я» в его обыденном состоянии. Юнг называл своего «духа-гида» (по шаманской терминологии — духа-покровителя) по имени: Фелемон. Его первое явление и дальнейшее сотрудничество с ним Юнг описал так:
«Вдруг справа появилось крылатое существо, плывущее по небу. Я увидел, что это был старик с рогами буйвола. У него была связка из четырех ключей, одним из которых он позвякивал, как будто собирался отомкнуть замок. У него были крылья зимородка со свойственной этой птице цветовой гаммой… Фелемон и другие герои моих фантазий стали для меня источниками важнейших прозрений о том, что в психике существуют такие вещи, автором которых я не являюсь, но которые возникают сами по себе и живут своей собственной жизнью. Фелемон представлял собой ту силу, которая не была мною. В моих фантазиях я беседовал с ним, и он говорил о вещах, о которых я сознательно никогда не размышлял. Я отчетливо слышал, что это говорит он, а не я… Я понял, что во мне существует нечто, что может говорить о том, о чем я не знал и не собирался говорить и что иногда оно даже направлено против меня самого… Он был для меня загадочной фигурой. Временами он представал предо мной настолько реально, будто был живым человеком. Я гулял с ним по саду, и для меня он был тем, кого индийцы называют "гуру"» (Уолш Р., 1996. С. 134–135).