Для сказок, легенд, преданий разных народов мира характерен такой сюжет: царь, хан или иной властитель объявляет полноценными членами общества лишь здоровых, сильных людей и повелевает предать смерти всех стариков. Однако один молодой человек не подчиняется указу и прячет своих престарелых родителей в потайном месте. Некоторое время спустя в страну, сокрушая все на своем пути, вторгаются вражеские полчища. Старик-отец дает сыну спасительные советы, которые юноша от своего имени пересказывает правителю. Тот, следуя этим советам, побеждает врагов. Далее молодой человек отказывается от предложенной ему награды и признаётся, что действовал согласно указаниям отца. Властитель отменяет свое первоначальное решение и предписывает впредь оказывать старикам всяческий почет и уважение.
Подобного рода сюжеты представлены и в славянском народном творчестве (белорусская сказка «Старый бацько», русская сказка «Деревня Бибакчи» и др.), и в финском, балтском, германском, романском, тюркском, иранском, индийском и прочих фольклорах.
В этой фольклорной притче заложен глубокий социальный смысл, свидетельствующий о том, что в истории человечества был период, когда преимущественное право на жизнь имели лишь физически полноценные члены коллектива, способные добывать пищу, защищать соплеменников от врагов, производить здоровое потомство. Но затем, с дальнейшим развитием социума, пришло понимание, что без опыта, знания и мудрости, носителями которых являлось старшее поколение, общество не способно выжить. Тем не менее, пережитки геронтоцида сохранились у многих народов до этнографической современности.
2. Юридическая равноправность в сибирском язычестве человека и богочтимого духа, что, пожалуй, более всего поражало и даже шокировало ревнителей христианской веры. Отношения между человеком и духом у сибирских язычников строились по принципу обоюдной выгоды и носили во многом договорной характер: я (человек) приношу тебе жертву, сопровождаемую определенной просьбой, за что ты (божество, дух) обязан оградить меня от напастей и обеспечить хороший промысел. Или наоборот: я (божество, дух) ниспосылаю тебе (человеку) те или иные блага, каковые ты должен оплатить мне жертвенными дарами, словесными благодарностями и восхвалениями. Нарушение этой договоренности той или иной стороной воспринималось как бесчестный поступок, заслуживающий осуждения или даже физического наказания.
По наблюдениям А. И. Андреева, прожившего несколько лет среди туруханских самоедов (вторая половина XVIII в.), последние, отправляясь на промысел, в жертву своим «болванам… колют оленей, прыщут рыбным жиром в огонь и над дымом держат тех болванчиков, мажут горячей кровью убитого оленя, одевают снятою с оленя кожею и возят на особых санках; и когда промысел бывает хорош, то и более украшают, одевая разного рода звериными кожами; а когда неудачен, то привязав за шею веревку, таскают по полю за санками, бросают в огонь или в воду, а потом заводят других» (Андреев А. И., 1947. С. 90).
У остяков, замечает К. Ф. Карьялайнен, «если дух высказывает упрямство, небрежно и равнодушно относится к делам своего хозяина, тот может его наказать: оставить голодным, не угощая его то или иное время, наказать физически или даже изгнать вообще» (Karjalainen K. F., 1921. S. 21–22). При спорности наказания обиженный божок мог обратиться с жалобой к божеству более высокого ранга, которое решало, прав обидчик или нет. Если не прав, то вышестоящий дух мог наслать на него болезнь или даже смерть.
Былинный остяцкий богатырь Сонгхуш разрубил надвое и сжег на костре главного своего идола за то, что тот, несмотря на многие приношения и постройку нескольких жертвенных амбаров, изобилующих пушниной и другими ценностями, не дал бездетному дарителю наследника, которого он просил (Ра1капоу 3., 1900. 3. 39).
Вогульский князь Сатика, когда у него, несмотря на многие жертвы божествам, умерли два любимых сына, «прыем секеру и сокрушы многия идолы; приближыся же сам с вышше устроенным намирением к первоначальному своему кумиру и егда хотще сокрушить, от народа молим бысть и, неким мздовоздаянием утолим, остави сего» (Новиц-кий Гр., 1941. С. 82).
Таежные западносибирские аборигены, к ужасу православных священников, распространили этот языческий правеж на христианские иконы и иные святыни. Известно, например, что вогул Кирилл Калишин из Махтыльских юрт стрелял из ружья в Георгиевскую часовню, осерчав на великомученика Георгия за то, что этот святой будто бы умертвил его сына-младенца. Вогулка Акилина Дунайкина, обидевшись за что-то на «русского бога», бросила с бранными словами образ Спасителя на землю и растоптала ногами (Павловский В., 1907. С. 217). Подобных случаев в Сибири было великое множество. Православные служители церкви зачастую старались их попросту не замечать, потому что толку от репрессивных воздействий не было никакого. Аборигены просто не понимали, в чем, собственно, состоит их вина.
Следует особо оговорить, что вышеописанное отношение к идолам и иконам наиболее наглядно прослеживается в угро-самодийской среде. По остальным сибирским народам сведения более скудны или менее четки. Возможно, некоторые из сибирских этносов несколько «не доросли» до столь высоких форм «равноправия» человека и духа или, наоборот, «переросли» этот уровень в сторону большего богопочитания (алтае-саянские тюрки?). Впрочем, этот вопрос никогда не разрабатывался в целом, и поэтому какие бы то ни было категорические суждения на сей счет пока преждевременны.
3. Иное, чем у христиан, понимание сибирскими язычниками соотношения категорий добра и зла. Сибирское язычество, в отличие от христианства, не ставит целью искоренение зла в мире людей, признавая его столь же правомочным, как и добро. В урало-алтайских космогонических мифах нередко фигурируют два брата-сотворца; при этом акт творения сопровождается ссорой, борьбой, соперничеством (например, между старшим братом Ульге-нем и младшим братом Эрликом у алтае-саянских тюрок). Так, когда Ульгень сотворил человека, Эрлик тут же воспроизвел его негативный теневой вариант. Увидя это, разгневанный Ульгень воскликнул: «Мой народ белый пойдет на восход солнца, а твой народ черный — на заход» (Анохин А. В., 1924. С. 18).
В более архаичных вариантах этого мифа имеет место не разрыв между братьями, а раздел Мироздания и новый уровень сотрудничества. Комментируя это обстоятельство, А. М. Сагалаев замечает: «Там речь может идти о том, что небесный Бог «сердится» на хозяина подземного мира, но это не более чем реплика космогонического мифа. На самом деле они равны и вместе участвуют в поддержке космического миропорядка» (Сагалаев А. М., 1992. С. 41).
На поздних стадиях первобытности соотношение добра и зла в сибирском язычестве все более испытывает тенденцию к переходу от состояния «единства противоположностей» к состоянию «размежевания противоположностей». Этот разлад прослеживается в усиливающейся тяге к разделению сибирского шаманства на «белое» и «черное», отмеченному главным образом у тюркоязычных и монголоязычных скотоводов. Однако и при наметившемся «размежевании» «черные» и «белые» шаманы ведут себя как равноправные и взаимонужные партнеры, хотя и не испытывают симпатии друг к другу.
Христианство, как мы знаем, в отличие от язычества, провозглашает своей главной нравственной целью полное и абсолютное торжество добра на Земле. Тем не менее, даже в христианстве не отрицается объективная равноправность добра и зла — в рамках общей структуры Мироздания[1]. Примечательно, что Спаситель (сын Божий) декларирует борьбу со злом и ведет ее не во вселенском масштабе, а лишь в пограничье Верхней и Нижней сфер, т. е. в Среднем мире, на Земле. Вспомним в этой связи, что библейский Творец при упорядочении вселенского Хаоса не уничтожает тьму, а лишь отделяет от нее свет.
4. Не вполне одинаковая ориентация на те или иные структурные блоки Мироздания. Сибирское язычество пронизано идеей «завязанности» человека на все три главные сферы Вселенной, а именно на Средний (земной), Верхний и Нижний миры, что отражает триединую космическую сущность человека и возводит его на уровень Макрокосма. В христианстве этот трехсферный внутренний и внешний космизм человека во многом утрачен. Этот тезис я попытаюсь подробнее раскрыть в третьей — восьмой главах настоящей книги в связи с рассмотрением отдельных аспектов языческого миропонимания.
5. Разные представления о механизме развития Мира. В то время как библейская космогоническая концепция исходит преимущественно из «одноразовости» земной истории, в основе языческой космогонии лежит идея цикличности прекращений и возобновлений жизни на Земле. По мифологии кетов, после акта Творения история Земли являет собой череду катастрофических наводнений, перемежающихся с относительно благоприятными климатическими периодами. В исчислении мифологического времени кеты употребляют такие выражения, как «до последнего потопа», «после последнего потопа». Потопы выступают как средство обновления Мира («Землю пусть сполощет»). Любопытно, что наводнения сопровождались губительным северным ветром, вздымающим валы семисаженной высоты (Алексеенко Е. А., 1976. С. 69). Похолодания чередуются с потеплениями. Они зависят от обстоятельств, связанных с перипетиями жизни кетского бога тепла Усэса (Дульзон А. П., 1969. С. 199–203).
По рассказам остяков, верховный бог Нуми-Торум насылает на Землю то всемирный пожар, то всемирный потоп. Во время предстоящего наводнения, которое Нуми-Торум собирается вызвать в недалеком будущем, комары и мошки достигнут величины соболя и будут уничтожать все живое (Гондатти Н. Л., 1888а. С. 68–70).
В алтайской мифологии цикл «пожар-потоп» начинается с геологического катаклизма: «Семь дней было землетрясение»… Следующие семидневки характеризуются этапными климатическими изменениями:
Семь дней, горели горы.
Семь дней шел дождь.
Семь дней шел с бурей град.
Семь дней шел снег.