— Как же вы теперь будете? — испуганно спросила Наиля. Она выпила вместе с ним немного водки, ей надо было идти в дневную смену, могла отдохнуть подольше, однако, хотя и смеялась шуткам и побасенкам старшины, оставалась по-прежнему неприступна, едва он сделал шаг к сближению.
Скирдюк понимал ее опасения.
— Да постелите мне хоть на полу, — с наигранной беспечностью произнес он.
Пол был земляной. Уложить на нем сейчас, в сырую пору, человека было бы жестоко.
Наиля быстро расстелила простыни, взбила подушки и указала на кровать:
— Ложитесь.
— А вы, Нелечка, что же: сидеть будете всю ночь, на меня глядеть будете? — он глуповато хохотнул.
Наиля пожала худенькими плечами.
— Зачем так? К подруге пойду. Подруга как я сама будет — маленькая. Вдвоем как раз поместимся.
Он чувствовал: это — не игра и не решился настаивать.
Наиля ушла. Он лежал и в тусклом свете похожей на грушу лампочки осматривал убогое жилище этой девушки, оказавшейся на пути у него, по причинам, о которых ему и думать-то не хотелось сейчас. Однако так или иначе он искал решения. Знал: окаянный Ромка не отстанет! И тут взгляд Скирдюка упал на две, тоже грушевидные, связанные обрывком провода лампочки, которые висели на гвоздике справа от двери. На табуретке лежала холщовая сумка, с которой Наиля ходила на работу. Какое-то мгновение он колебался, потом быстро вскочил, снял лампочки с гвоздя и сунул их в сумку, под синий халат и матерчатые туфли, которые Наиля, очевидно, надевала в цехе. Погасил свет и закрыл глаза.
Вечером он пришел в поселок пешком, стараясь не привлекать ничье внимание, встал, покуривая, за трансформаторной будкой как раз напротив барака, в котором жила Наиля. Противоречивые чувства как и прежде терзали старшину Степана Скирдюка. Он совершил подлость, из-за которой по строгим законам военного времени эту и без того, как он понимал, не очень счастливую девушку могли даже осудить.
«Много ей не дадут, — утешал он себя, — год принудиловки, не больше. Зато арестуют. Оно и довольно, чтоб тот, скаженный, от меня отстал...»
Темнело рано, глиняный поселок не освещался, и работницы, опасаясь хулиганов, возвращались все вместе — ватагой. Они прошли, и вскоре замерцали желтоватым светом оконца. У Наили было темно. Скирдюк подождал еще немного, пробормотал заковыристое ругательство, сам не понимая, кому предназначенное, и с некоторым чувством облегчения (дело все же сделано) вышел в переулок. И вдруг столкнулся с Наилей.
Деваться было некуда.
— Нелечка, — оторопев произнес Скирдюк, — я ж вас жду, жду... Чего это с вами?
Она не могла попасть ключом в скважину.
— Давайте я...
Наиля вошла в комнату, обессиленно опустилась на табурет и закрыла лицо руками. Плечи ее мелко тряслись.
Скирдюк присел рядышком, осторожно обнял ее, погладил легкие волосы.
— Нельзя так убиваться, Нелечка, чего б там ни случилось у вас. Может, попьем чайку, а? Я как раз и согрею.
Он быстро наколол узбекским топориком-тешой щепки, растопил печку, поставил чайник, а на стол — снедь, которая, благо, всегда была у него в портфеле. Нашлась там и бутылка сладкого вина.
— Живем, Нелич! — воскликнул он тем приподнятым голосом, в котором все же угадывалась фальшь. — Я тут «доппель-кюммелем» разжился. Еще довоенный. Гляди. Тебе такое пробовать доводилось?
— Мне все равно, — бесстрастно откликнулась наконец Наиля, — ничего мне не надо.
— Может, закуришь?
— Дайте.
Она глубоко затянулась несколько раз подряд.
Скирдюк возился с чаем, мучительно пытаясь сообразить, что же с ней произошло? То, что ее задержали на проходной, несомненно. Но почему же отпустили? Может, подписку взяли, что явится к следователю? Или поручился за нее кто?
Между тем надо было как-то успокоить ее и разговорить, чтоб узнать, что же с ней случилось? Есть Наиля отказывалась, пить вино — тоже, хотя Скирдюк изощрялся как только мог, уламывая ее, даже на одно колено встал перед ней.
— Не надо, — Наиля сделала вялое движение рукой, показывая, чтоб он не дурачился. Ей было явно не до того.
Он молчал, обескураженный ее непреклонностью, но понимал, что уйти от нее, так и не узнав главного, нельзя. Взгляд его упал на портфель, который он оставил на табурете раскрытым. В темном зеве портфеля белела книжица, которую сунул ему недавно на базаре какой-то человек в потрепанной одежде. Он заметил, как Скирдюк достал «Беломор», и несмело попросил у него закурить. Старшине почему-то стало жаль этого выбитого, очевидно, из жизненной колеи интеллигента с покрытым седоватой щетиной умным лицом, и он отдал ему все, что еще оставалось в пачке: с десяток папирос.
— Даром у вас взять не могу. Ни в коем случае! — решительно произнес интеллигент, не то — состарившийся учитель, не то — адвокат, и сунул упирающемуся и смеющемуся Скирдюку небрежно обрезанную старую книжицу. — Вы не обращайте внимания на внешний вид. Прочтите. Не пожалеете. Сентиментально, правда, но классика есть классика!
— Законная вещь, — сказал сейчас Скирдюк Наиле, — я начал читать — не оторвешься, ей-богу.
Она оставалась все так же равнодушна, однако Скирдюк стал читать. Постепенно Наиля начала поднимать на него насупленный взгляд. Лоб ее был сморщен, лицо подурнело, однако история несчастливой аристократки госпожи Моро и ее юного возлюбленного Эмиля, прелесть тайных свиданий, зов любви, той, что сильнее смерти, тронули и ее, тем более, что читал Скирдюк в самом деле неплохо, невзирая на странное для ее слуха украинское произношение. Он читал допоздна, и Наиля не прерывала его. Только однажды она попросила снова папиросу, а Скирдюк воспользовался этим и сунул в ее пальцы стакан с доппель-кюммелем, густым, сладким и дурманящим. Она выпила залпом и задохнулась.
— Закуси, — Скирдюк подал ей конфету.
Она отрицательно помотала головой.
— Читай, что там дальше было.
Он перевернул последнюю страницу и тоже умолк, переживая драму чужой любви.
— Ну и ну! — воскликнул он какое-то время спустя, словно бы спохватившись. — Мне ж теперь опять выйти с дома никак нельзя: комендатура сцапает живо.
Не отвечая, не глядя на него, Наиля расстилала постель.
— Ты к соседке? — спросил он, все еще не надеясь.
По-прежнему молча, Наиля щелкнула выключателем.
Он не видел ее в потемках, но безошибочно угадывал каждое движение. И когда, раздевшись, Наиля юркнула под одеяло, Скирдюк, волнуясь так, будто происходило с ним это впервые, начал поспешно стаскивать сапоги.
Проснулся он всего лишь часа два спустя. Занимался серый рассвет. Наиля спала, отвернувшись от него, сжавшись в комок, почти упираясь лбом в пупырчатую вымазанную известкой стену. Скирдюк смотрел на ключ, торчавший в дверной скважине. Подняться, одеться, потихоньку выйти и запереть ее снаружи... Ей — в утреннюю смену, она упомянула об этом вчера. Потому и просила не засиживаться, а затем все-таки... Эх, все женщины одинаковы. Хотя... Эта уже в объятиях у него все будто еще боролась с собой. Как Галя всегда. Вот эти обе и впрямь одним миром мазаны. Надо же, чтоб такое совпадение...
Он оделся, взялся рукой за ключ, вытащил его из скважины. Наиля была неподвижна по-прежнему. Он знал, что снаружи окно прочно забито гвоздями. Вылезти она не сможет. Будет стучать, звать, по пока обратят внимание, пока придут... Опоздание обеспечено, а за двадцать минут — под суд. Вряд ли простят ей подряд два проступка. Он уже знал (Наиля рассказала все же ему и об этом), что лампочки в ее сумке обнаружили. Какая-то внимательная работница заметила, когда Наиля переодевалась, провод, который Наиля, испугавшись и не понимая, как мог он оказаться вместе с лампочками в ее сумке, стала поспешно заталкивать обратно.
— А ну, девка, показывай, что ты там прячешь, — потребовала эта суровая женщина, у которой муж недавно погиб на войне, и сама вытащила связанные проводом лампочки.
Ее повели к начальнику лаборатории, где она начала работать недавно. Наиля была в ужасе. Она клялась, что понятия не имеет, как оказались эти лампочки в сумке. Купила их она еще год назад на толчке и держала про запас у себя в комнате на гвоздике, на стенке... Правда, в тот день она убиралась, помнит, стерла пыль с этих проклятых лампочек. Так, может, после этого она, сама не замечая как, сунула их в сумку? Сумка всегда стоит на табуретке, как раз под этими лампочками...
Благо, ни в лаборатории, ни на складе таких маломощных лампочек, как эти, не оказалось. Но важней было то, что Наиля была способной лаборанткой. Начальнику, лысому, замученному работой доктору наук, не хотелось лишаться ее. Он покричал на Наилю, хлопнул слабой ладонью по столу, предупредил, что если повторится подобное, пощады ей не будет, и Наиля, сгорая от стыда и обиды еще более жгучей, потому что сама-то она знала, что не повинна ни в чем, а другие в это не верили, провожаемая насмешливым и презрительным взглядом бдительной солдатки, изобличившей ее, ушла в аппаратную.
— Бывает, — сказал Скирдюк, узнав наконец о том, что же произошло с Наилей, — мне вот раз сам начальник штаба дал закурить из своего портсигара, — непринужденно продолжал он, — а я, может, растерялся, что начальство со мной вот так запанибрата, а может, одурел на минуту, только засунул тот портсигар к себе в карман. Начальник показывает мне пальцем: обратно отдавай, а я и не пойму, в чем дело, чего это командиры вокруг регочут?..
Слава богу, она его ни в чем не заподозрила.
Однако теперь, если он запрёт Наилю у нее в доме, она поймет, конечно, что это он, подлец, и лампочки подложил ей в сумку тоже. Никто иной, как он. Стыдно... Ну да ляд с ней. Больше им в жизни не встречаться. Однако он все стоял по-прежнему с ключом в руке и не уходил из каморки, где, свернувшись под одеялом калачиком, спала Наиля. Он думал снова о том, каким образом могла оказаться эта серенькая женщина на пути у пианиста Романа Богомольного. У человека, который принадлежит к совершенно иному миру, недоступному ей? Впрочем, теперь он уже не Роман и не Богомольный. Он — Назар Зурабов, уволенный по ранению младший лейтенант. Сам же признался, что документы он заполучил для себя.