— С наступившим, — холодно откликнулась Зина.
— За здоровье общее, значит, и чтоб победа скорей была.
— Ты за нее особенно сильно стараешься, — Мамед Гусейнович крякнул и отправил в рот изрядный кусок холодца.
— Не хуже прочих! — резко бросил Скирдюк. — Хоть единого фрица, да все ж прибил, наверное. Когда б каждый так, война бы кончилась уже.
— На что намекаешь? — Зурабов жевал колбасу. Желваки ходили на его смуглых скулах. — Мне пятьдесят один год.
— Папа, Степа! Сегодня же праздник все-таки. — Зина вскочила, забежала Мамеду Гусейновичу за спину, обняла его. Он примирительно похлопал пальцами по ее руке.
Скирдюк в какой-то миг пожалел о своей дерзости, но тут же решил с пьяной упрямой беспечностью: «Ну и хрен с ним, со всем!».
— Папуля, — сказала Зина, — я у Степана кое-что спросить хочу.
— Пусть будет так, — Зурабов тяжело поднялся и хлопнул ладонями по столу.
Скирдюк, как ни был пьян, все же вздрогнул: «Чи не дозналась, что я те документы взял?»
— Так где же ты все-таки задержался, Степа? — Зина смотрела сквозь него.
— Я же сказал и папаше, и тебе: дежурил, — у него отлегло от сердца.
— Ах, Степа, Степочка...
В голосе ее звучали и сомнение, и жалость. Он уловил это и прильнул к ее теплому плечу.
— Погано мне, Зинка. Ой, как погано. Запутался — дальше некуда.
— Опять недостача? Ну ладно, не переживай так сильно. Я с папкой поговорю. Он добрый. Только с виду такой строгий. Кавказская натура.
— Боюсь, не поможет тут никакой твой папка, Зинок. Наливай.
— Хватит тебе, наверное.
— Не-е... Тут, тут горит все, — Скирдюк стукнул кулаком в грудь.
Он выпил, уронил голову на руки, сперва еще поддерживал ее ладонями, но вскоре лег щекой на скатерть. Зина не тревожила его. Сидела рядом, перебирая пальцами волосы Скирдюка. Видно было, что он борется с тяжким хмельным сном. То и дело поднимал он тяжелый взгляд на часы, на миг в его покрасневших глазах мелькала тревога, но тут же он впадал в забытье вновь. Ненадолго. Снова начинал возить лицом по скатерти, бормотал непонятное, вскрикивал сдавленно, будто чьи-то сильные пальцы сжимали ему горло:
— Ну и ...с ним! Катился бы он ко всем... Не пойду никуда! Нет...
Зина терпела непристойности, которыми перемежалась больная речь Скирдюка, однако, как она и предвидела, на пороге спальни появился Мамед Гусейнович.
— Ты почему безобразничаешь? — вопросил он гневно. — Мой дом тебе пивная, да?
— Не надо, папа, — жалобно попросила Зина, — он же не понимает сейчас ничего.
— Зато ты хорошо понимаешь! — еще раздраженней вскричал Мамед Гусейнович. — Это же надо: моя дочка сидит, слушает такую грязь! А ну, марш к себе в комнату.
— Он же упадет где-то по дороге, папа.
— Никто его пока не выгоняет. Мы, слава богу, люди. Пусть ляжет на кушетку, спит себе.
Скирдюк поднялся. Он смотрел не на Мамеда Гусейновича, а на часы. Взгляд его был по-прежнему мутен, но произнес он решительно:
— Не останусь я. Пойду. Извиняйте, когда что не так.
Зина подбежала и взяла его под руку.
— Степа!
— Тебе что было сказано? — накинулся на нее Мамед Гусейнович.
Скирдюк вдруг поклонился, покачнувшись, в пояс.
— Прощевайте, — произнес он глухо и вышел.
Начинался четвертый час первого дня 1943-го года.
Небо над невидимыми горами было еще не тронуто синевой. Скирдюк прихрамывал более обычного. Он шел к станции, и путь его мог лежать через Набережный поселок, где жила Наиля Гатиуллина. И, снедаемый желанием вывести на чистую воду неверного жениха своей любимой дочери, следовал за ним Мамед Гусейнович Зурабов. Он не знал, в каком именно бараке проживает жалкая соперница, из-за которой тем не менее пролила нынче столько слез его Зина, однако не сомневался, что Скирдюк направляется к ней, и был удивлен, когда, миновав глиняный поселок, старшина, еще более замедлив неровный шаг, словно нехотя, повернул направо — вдоль насыпи к станции.
И в первый день Нового года утренний поезд должен был отправиться в Ташкент как обычно в половине пятого. В небольшом, едва ли шире обычной жилой комнаты, станционном зале сидели на двух скамьях спинами друг к другу мужчины и женщины в телогрейках, в грубой обуви. Почти все они дремали, используя минуты ожидания для отдыха перед трудным днем, хотя слышно было, кое-кто и переговаривался негромко. Обсуждали последние вести с фронтов и радовались, что немцев бьют теперь повсюду. Кто-то внушал своему товарищу:
— В инструментальный зайдешь, спросишь Мирагзамова. Запомни: Мир-аг-за-мов. Скажи, что у тебя шестой разряд. Он тебя сразу на самостоятельную работу поставит. Значит, Мирагзамов.
В выстуженном зале царил кислый запах карболки, отсыревшей известки, махорочного дыма, хотя никто здесь не курил, опасаясь милиционера, который то ходил вдоль колеи, то заглядывал в зал. Большинство пассажиров топталось на перроне, тоскливо вглядываясь в темноту, где одиноко светился красный глаз светофора, перечеркнутый реденькими нитями лениво сыплющегося снежка.
Роман стоял поодаль, прижавшись к глухой стене склада. Там же, где и в прошлый раз. Он молчал, хотя и видел Скирдюка.
— С Новым годом, так сказать, Рома, — произнес, упираясь ладонью в холодный кирпич, Скирдюк.
— Ты, я вижу, хорошо его начал, — откликнулся Роман, глядя куда-то в глухое небо над станцией. — Ну, что скажешь?
— Выпила, — Скирдюк облизал сухие губы и поклялся: — Ей-богу! Все...
— Усе, — передразнил Роман украинское произношение Скирдюка и сжал его плечо. — Пошли тогда проведаем девочку. Время до поезда еще есть.
— Какая такая нужда? — Скирдюк еще пытался возражать. — И потом — соседи увидеть могут.
— Что увидят они? К вольной бабенке два мужика завернули. Да и дрыхнут все, наверное.
Роман шел впереди, находя дорогу так уверенно, будто провел здесь всю жизнь. Скирдюк едва поспевал за ним. Дыхание близкой беды коснулось его. Он стал почти трезв.
Миновав овраг, они поднялись к поселку. Не доходя до барака, Роман повернулся к Скирдюку:
— Шагай, а я посмотрю, что там дальше будет.
— А ежели она закрылась?
Роман просвистел в самое ухо ему:
— Вот ты, сучка, и проболтался! Она что же — воскресла, чтоб дверь за тобой запереть?
— Кто его знает? Оно ж действует не тут же, — бормотал Скирдюк.
— Пошел вперед, слякоть! — Роман ткнул его в бок. — Или я — сам... Только начну все-таки не с нее, а с тебя.
Спотыкаясь, Скирдюк заспешил к двери.
Наиля ждала его.
...Старшина Скирдюк откинулся, прислонившись затылком к стене. Он прикрыл глаза. Веки у него вздрагивали.
— Что дальше было — говорить тяжко, — произнес он прерывисто. Ему недоставало дыхания. Даже Гарамов проникся на миг сочувствием и подал старшине стакан с водой. Зубы у Скирдюка стучали о край стакана, вода расплескивалась.
— Спирт найдется? — спросил Демин.
Гарамов взглянул на него в явном изумлении.
— Есть немного, товарищ полковник.
— Налейте ему.
— Не-е, — Скирдюк отрицательно помотал головой. Однако спирт взял, опрокинул решительно в рот и долго не открывал глаза, зажмурившись. Не сразу поднял он тяжелый взгляд и остановил его на Коробове.
— Дальше, гражданин капитан, наверное, получше меня уже знают. Когда бы не знали они уже всего — обманывать не буду, — я б и сам про другое не рассказал вам. — Он помолчал и добавил: — Ежели б я думал, как раньше, что Ромка тот клятый — просто себе валютчик или барыга какой. А он выходит — вражина, да еще какая.
Спирт, видимо, подействовал, однако не так, как ожидал Демин. Скирдюк вдруг свалился с табурета на колени.
— Прошу вас, люди добрые, застрелите, как собаку, только чтоб дома не знали! Кругом виноватый, кругом. Нема мне пощады.
— Встать, Скирдюк! — велел Демин. — Мы — не трибунал. Суд решит, как наказать вас. А нас теперь другое интересует. Как была убита Гатиуллина?
— Не могу я про это, не могу...
— Помогите ему, товарищ капитан, — разрешил Демин.
Сейчас, когда следствие завершилось, Коробов и сам чувствовал, что натянут как струна.
— Скирдюк, — начал он, подавляя волнение, — вы вошли, как уже рассказывали, один.
— Так, — Скирдюк обреченно кивнул.
— Вы достали наган.
— Не-е... Наган я держал в кармане. Хотел стрелять через шинель, чтоб она не заметила. Она подошла, обняла. А я опять не смог выстрелить.
— И тогда вошел, будем называть его так, Роман Богомольный.
— Так.
— И выстрелил из своего оружия в Гатиуллину.
Скирдюк откинул голову так резко, что ударился затылком о стену.
— Нет, не так, — произнес он тихо. — Он в меня сперва метил. Оно и лучше было б, только она... Она на него кинулась и, выходит, что меня собой закрыла. Своим телом значит...
Все трое приподнялись.
— От так! — вскричал Скирдюк. — Видите, я какая падла? Порешить хотел женщину, а она же жизни своей за меня не пожалела! Ухватилась, сердешная, за плечо, я ее поддержал левой рукой, а правой наган достал и — в него, в собаку... Только не попал: Неля на руке так и висела. Пуля моя в дверь ударила, справа от него. А он еще раз жахнул. В меня хотел, конечно, а попал опять в нее. Она вот так, всеми пальцами рану закрывала. Тогда он выскочил. Когда ключ вытащить успел, я и не приметил. Только слышу, повернулся ключ в замке, и дверь, значит, он закрыл с улицы. Мне бы сразу — дверь выбить и за ним, догонять, только я надеялся, Неля еще живая. Понес ее на койку, а она уже и не дышит.
— Почему же вы не подпускали никого к бараку? — спросил Демин.
— Растерялся я сильно, гражданин полковник. Себя не помнил. Все казалось, Неля поднимется. Как сон все равно... — он ерошил волосы так, что казалось, вот-вот рвать их начнёт.
— Пусть отдохнет, — распорядился Демин и вызвал конвой.
И вновь отправился Коробов к начальнику лаборатории. Он был уже знаком с этим человеком, желтоватый цвет лица которого Коробов отнес за счет дурного влияния химических испарений. Теперь он понял, что человек этот попросту предельно устал. Смены менялись, а он, как выяснилось, зачастую и ночевал в лаборатории на топчане. О Наиле Гатиуллиной начальник отзывался наилучшим образом. Он даже не упомянул при первой беседе о неприятном случае с лампочками, найденными в ее сумке, и Коробов сейчас упрекнул его за это.