Тут-то и возникла первая загадка, которая останавливала Коробова, когда он уже подумывал, не передать ли дело в военную прокуратуру.
— За что ты ее, Степа? — спросил все же один из приятелей, писарь, когда Скирдюка вели к машине.
— За что? За любовь, конечно...
И Скирдюк, заметил Коробов, съежился при этих словах.
Об интимной стороне его жизни тоже было уже кое-что известно.
— Приходили, приходили. Вы думаете, только женщины? Девочки даже, — охотно рассказывала грузная парикмахерша, окна ее мастерской смотрели в переулок, где Скирдюк с разрешения командования снимал комнату. — Какая-то из ремесленного бывала, потом одна блондинка в пальто с пушистым воротником. Я не знаю, конечно, чем они там занимались. Какое мне дело? Зашли — вышли.
Так вот: Наиля Гатиуллина была старше Скирдюка на шесть лет. Чуть скуластое лицо, светлые глаза, но что-то неуловимо привлекательное во всем скромном облике. Снимки были сделаны давно, когда Наиля работала на заводе в Башкирии. В альбоме у Наили лежала и газета-многотиражка, на первой странице которой было помещено фото: стахановка-лаборантка Гатиуллина Н. А. за работой. Снимок был неудачный. Наиля выглядела чрезмерно широколицей и большеротой, может потому, что фотокорреспондент, подобно всем своим коллегам, заставил ее улыбаться... Нет, что ни говори, на роль красотки, которую убивают из ревности или из-за неразделенной любви, женщина эта не подходила.
Впрочем, только ли это? Вопросы возникали один за другим. Наиля работала в лаборатории «Невская»[1], эвакуированной из Ленинграда. Так вот, не имела ли Наиля доступ к секретному производству? Давно ли началась ее связь со Скирдюком? Не говоря уже о том, что загадкой оставалось самое главное — мотивы жестокого убийства, к тому же такого, скрыть которое никак не удалось бы. Да Скирдюк, по всему судя, и не стремился к этому...
Коробов уже доложил начальству о происшествии по служебному телефону. Теперь он направлялся в Ташкент, чтобы все-таки получить разрешение на передачу дела прокурору, и, что греха таить, хоть немного отдохнуть, но с каждым километром, подмятым под колеса «эмкой», все больше возрастала и его тревога. Он был теперь почти убежден, что, теряя время, упускает нечто чрезвычайно важное.
Показались глинобитные домики, беленые дувалы пригорода.
— Стой! Поехали обратно!
Шофер, привыкший за время службы в «Смерше» ничему не удивляться, притормозил и начал разворачивать машину на узкой дороге назад.
Что-то тянуло Коробова к убогой комнатке на берегу, в саманном поселке.
Комната зияла дверным проемом. Хлипкая дверь валялась неподалеку. Накладка с искривленными гвоздями, вырванными из рамы, удержалась на язычке врезанного замка, но ключ, которым была заперта дверь изнутри, найти не удалось, как ни искали его в первое же утро. Не оказалось его и у Скирдюка в карманах при обыске. Возможно, когда дверь сорвали, ключ улетел далеко в сторону. Где уж там было пытаться найти его среди присыпанных снегом ржавых банок, обрывков жести, камней, которыми было усеяно все окрест. И все же теперь внимание Коробова, когда он вновь попытался отыскать ключ, привлекла папиросная коробка — «Северная Пальмира» с изображением сфинкса на Невском берегу. Папиросы были дорогими и легкими. Отнюдь не те, которые предпочитает курить рабочий человек. К тому же, никто не бросил бы сдуру почти полную пачку: папиросы с красивыми золотыми марками на мундштуках лежали одна к одной, нетронутые. Значит, кто-то совсем недавно уронил здесь «Северную Пальмиру» случайно. Уронил то ли будучи пьяным, то ли — от испуга, то ли — в спешке.
Он бережно поднял «Северную Пальмиру», перевернул пачку и увидел номер телефона, записанный химическим карандашом. Цифры на бумаге расплылись; теперь можно было только гадать: не то 3-93-44, не то 3-03-14, а может 3-03-19 или что-то еще похожее.
И все же коробок в сочетании с телефонным звонком в комендатуру (звонить могли только из дому; автоматов в ту пору в поселке не было) и этим номером, пусть пока не уточненным, был находкой важной. Не оставалось к тому же сомнений, что брошена здесь «Северная Пальмира» недавно: папиросы даже не успели отсыреть.
Коробов вошел еще раз в комнату, охраняемую теперь ефрейтором из комендатуры. Вновь осматривал он небогатое жилище Наили Гатиуллиной.
Посуда и даже обе книги по его указанию были уже отправлены с необходимыми предосторожностями на дактилоскопию, хотя сомнений не вызывало, что, к примеру, след большого пальца, измазанного селедкой, на последней странице сентиментальной пожелтевшей повести, принадлежит старшине Скирдюку. Не исключено, что он читал эту книжицу вслух, прежде чем застрелить Наилю. Да и она сама, наверное, не раз листала страницы; на некоторых остались следы яблочного повидла (Коробов запомнил это), того самого, которое еще оставалось в банке на подоконнике. Повидло — пища небогатая, очевидно, не было принесено сюда Скирдюком; банку эту выдали Наиле на карточку, вместо сахара.
Итак, можно было предположить, что Скирдюк станет утверждать, будто они с Наилей решили, подобно госпоже Моро и ее возлюбленному, уйти вместе из жизни, но вот у него, так же как у Эмиля из повести, духу не достало, чтобы и самому застрелиться тоже. Впрочем, для подобной версии требуется, чтобы любили друг друга Скирдюк и Наиля Гатиуллина так же жестоко, как любовники из старой повести, да чтоб и препятствия на пути к общему счастью были так же непреодолимы для них.
Начнем с любви. О ней должны знать подруги. Таковых почти не оказалось. Соседи рассказывали, что на улице, даже в благостные теплые вечера, Наиля показывалась редко. Работала, правда, много, а придет — тут же запрется. Даже свет не всегда зажигала по вечерам. Если и заглядывала к кому ненадолго, так это к Клаве Суконщиковой, дверь которой была рядом в том же бараке.
Клава, молодая мать-одиночка, держа на коленях годовалого Витьку, стреляя по сторонам острыми глазами, долго рассказывала о всякой всячине, имеющей лишь косвенное отношение к Наиле, и вдруг (Коробов терпеливо дожидался этого) сообщила, словно о чем-то пустом:
— Да не любила же Нелька того паразита, Степана. Ну, может, вот столечко (Клава отвела в сторону Витькин мизинец), и то — поначалу. Как раз в последний день (тут Клава непритворно всплакнула), перед тем, значит, как Степка ее порешил, увидела меня возле колонки, я как раз белье полоскала, и говорит: «Нужна я ему, как той рыбке зонтик. Мучает меня только — и все». И рассказала, как ей переживать приходится. Будто бы позорила ее недавно какая-то Зинка с автобазы. Расфуфыренная вся из себя, рассказывала Нелька, кубаночка серенькая на ней; папаша этой Зинки, говорят, большие тыщи гребет. Нелька, значит, пошла карточки отоваривать, стоит со всеми в очереди, а тут машина подъезжает, вылазит эта Зинка и сразу — в дверь. Ну, женщины, конечно, не пускают ее, а она им: «Я по личному делу». Нелька не выдержала, стала говорить, что они после смены два часа стоят, а тут какая-то финтифлюшка вперед лезет, а та, значит, узнала ее и говорит так ехидно: «Что ж ты за какой-то повидлой несчастной два часа стоишь? Наверное, мало дает тебе за твои услуги один военный? Поговорила бы я с ним, чтоб платил получше, да за такую дешевку даже дурак много не даст». Нелька слова сказать не смогла в ответ. Расплакалась да и побежала. Только лицо руками закрыла. А я бы, — добавила Клава, — всю бы краску на морде у этой паршивой Зинки размазала.
Коробов не усомнился, что именно так и поступила бы эта Суконщикова.
— Почему же и после этого случая принимала все-таки Неля Скирдюка? — спросил он.
Клава усмехнулась, снисходя к его наивности:
— Да какому ж мужичку наша сестра нынче не рада? А тут — Степка этот. Про таких говорят: «И удовольствие, и продовольствие», — Клава засмеялась, показав неровные зубы. — Не то что мой: переночевал под первое мая да под октябрьские и полетел фашистов сбивать. Спасибо, на память оставил, — и Клава зло подкинула захныкавшего Витьку.
— Значит, все-таки, выходит, любила Скирдюка Неля?
— Обманывал он ее, — сердясь на непонятливость Коробова, возразила Клава, — все вы нас, баб, обманываете. Получите свое — и в кусты. Конечно, поначалу Нельке вроде бы лестно было. Зинка эта, диспетчерша, рассказывали, от ревности прямо зеленая стала, никакие пудры не помогали. Она же моложе Нельки лет на десять, не меньше. Но все-таки Нелька гордая была. Как раскусила Степана, так и сказала, чтоб больше не ходил. А он — настырный. Стучит, стучит... Она и откроет. Как раз под Новый год было. Слышу, шумят. Витька у меня не спал. Только он угомонился, Степан дверью как хлопнет, крикнул что-то и пошел. А потом опять вернулся.
— А Неля — что же?
— Пустила. Разве ж нас поймешь? А потом, значит, и порешил он ее, подлец.
— Тянуло его, выходит, к Неле, хоть и старше других, хоть и не такая уж красивая?
Клава пожала плечами и сообщила как о чем-то вовсе уж пустяковом:
— Чудной он все-таки какой-то, а может — псих. Потому и застрелил ее, наверное. Как выпьет, так и начинает петь Нельке: «Ты — солдат тыла. На таких весь фронт держится. Не зря тебе талоны на усиленное питание выдают. Так, наверное?» Нелька, конечно, молчит. Есть вещи, про которые говорить не полагается. Это мы понимаем.
Коробов помолчал. Достал из полевой сумки пачку печенья (сухой паек), дал Витьке (тот тут же начал облизывать глянцевую обертку) и попрощался.
Теперь, занявшись делом по-настоящему, Коробов прямо от Клавы Суконщиковой отправился в отдел кадров лаборатории, где работала Неля. В тоненьком личном деле Гатиуллиной Наили Мингазовны он прочел ее автобиографию, едва занявшую треть листка: «...родилась в 1910 году в селе Ермекеево Башкирской АССР, окончила 7 классов и нефтяной техникум в городе Саратове, впоследствии работала на нефтекомбинате в Черниковске.
Отец ушел к другой семье, когда мне было шесть лет. Мать, Гатиуллина Минавар, 1887 года рождения, умерла в 1940 году от сердца...»