Семейство Фарнезе было главным проводником испанских идей и испанских влияний и, следовательно, испанских понятий о чести; при этом медные Алессандро и Рануччо имели массу мрачных любовных похождений и незаконных детей, и, как раз во время повествования моего латиниста об uxoricidio в Пьяченце перед моим взором неожиданно предстала какая-то восточная женщина. Вместе с двумя барочными всадниками мусульманская женщина в хиджабе образовывала экстравагантное трио; женщиной был огромный плакат, растянутый на фасаде палаццо Комунале на пьяцца Кавалли, который игриво трепал осенний ветер, так что мусульманка извивалась как живая. Я увидел это лицо в первый раз, и в ответ на вопрос о том, кто она и зачем появилась среди Фарнезе, мой латинист, знающий все на свете, тут же разразился целой историей. Лицо на плакате принадлежало иранской женщине Сакинэ Мохаммади Аштиани и вывешено муниципалитетом как будто в «отмщение, и аз воздам» – см. эпиграф к роману «Анна Каренина» – герцогам, проводникам испанских понятий о семейной чести; эта женщина в хиджабе сейчас в каждой газете и столь же узнаваема, как леди Диана или Чиччолина в свое время, – цитирую своего латиниста, укорившего меня в полном невежестве, – а на палаццо Комунале оно треплется потому, что Пьяченца левая.
Далее, тут же переключившись со старых летописей на газеты, мой латинист углубился в детали истории, напоминающей итальянские средневековые хроники. История началась в Иране пять лет тому назад, когда муж Сакинэ был найден зарезанным в своей ванне. Убийцу вскоре арестовали и приговорили к смертной казни, которая была заменена денежным штрафом в пользу родственников убитого и заключением на десять лет; в Иране существует закон, предлагающий ближайшим родственникам жертвы выбрать между двумя этими вариантами наказания убийцы, – дети убитого выбрали штраф, но в ходе разбирательства власти обвинили, помимо арестованного, и саму Сакинэ в причастности к убийству мужа. Она была осуждена на десять лет за соучастие, но в процессе разбирательства было доказано, что она состояла с убийцей в любовных отношениях еще при жизни мужа и, следовательно, виновна в нарушении супружеской верности. Сначала отделавшаяся относительно небольшим сроком, Сакинэ теперь оказалась обвиненной в более тяжком преступлении.
Иранский суд решает примерно ее наказать для укрепления всеобщей иранской нравственности, причем возникает парадоксальная ситуация: непосредственный убийца отделывается довольно легко, штрафом, Сакинэ же грозит ужасающая смертная казнь через побиение камнями. Дети Сакинэ, обладая гуманным сердцем, – об этом говорит то, что они не стали требовать смерти убийцы отца, – пытаются обжаловать приговор, а затем рассылают письма на нескольких языках в различные комитеты по борьбе за отмену смертной казни; за дело берутся западные правозащитники, и поднимается такой шум, что с ним вынужден считаться даже иранский суд, до сих пор – то есть до октября 2010 года на данный момент, момент моего любования готикой палаццо Комунале под рассказ латиниста, – не решивший этого дела.
Иранский скандал в изложении моего латиниста звучал не менее захватывающе, чем повесть о бедной Агате. Мне его рассказ напомнил истории Бьянки Капелла и герцогини Амальфи, рассказанные Муратовым. Современная иранская трагедия – совершеннейшая итальянская готика, и Сакинэ в своем хиджабе на фоне фасада палаццо Комунале смотрелась довольно уместно; в принципе, ее можно было бы принять и за сицилийку. В треугольнике, образованном ее лицом и лицами Алессандро и Рануччо, она главенствовала, представляла собой вершину, оба бронзовых балбеса это чувствовали, поэтому решили просто смотреть в сторону, Сакинэ игнорируя. Их деланое безразличие выглядело довольно смешно, принимая во внимание бронзовые усы и бронзовые банты; с бронзовыми усами трудно не выглядеть смешным. Но безразличие их было на самом деле хорошей актерской игрой, они с Сакинэ давно договорились выступать вместе и теперь разучивали божественной красоты трио для баритона Алессандро, тенора Рануччо и меццо-сопрано, само собою, – Сакинэ. Во время рассказа латиниста я догадался, что это трио – не что иное, как часть новой гениальной оперы с либретто, написанным на тему преступления и наказания Сакинэ, оперы не менее трагичной и не менее великой, чем Вердиевы «Риголетто» или «Бал-маскарад», а то что-то давненько итальянцы великих опер не писали, со времен Масканьи, Пуччини и Леонкавалло не появилось, кажется, ни одной. С наслаждением представляю хор прогрессивной общественности, распевающий, наподобие придворных в «Риголетто», Zitti! Zitti!, «Тише! Тише!», или арию немецкой правозащитницы, выводящей Bella figlia dell\'amore, «Прекрасная дочь любви», и Сакинэ, ей отвечающую божественными звуками арии Джильды V\'ho ingannato.., «Я вас предала…».По-моему, опера получилась бы впечатляющей, и нигде так не уместен портрет Сакинэ, как в городе Первого крестового похода.
Трубя об истории Сакинэ, правозащитники и пресса упоминают лишь приговор – продолжал мой информированный латинист, – вынесенный по обвинению в измене мужу, о самом убийстве молчат, и мировое возмущение вызывает казнь через побиение камнями, – это ужасно, а особенно ужасна выбранная кара, мой латинист не был правым, – но вообще-то за прелюбодеяние казнят многих, и Сакинэ не единственная и явно не невинная овечка, но именно ее правозащитники, думающие о своей карьере больше, чем о принципах, – левым радикалом он тоже не был, – а заодно с ними и коммуна Пьяченцы взяли под свою защиту, зарабатывая на ней престиж и популярность. Вот и висит Сакинэ на готическом палаццо, призывая признать измену мужу поступком, не входящим в компетенцию пенитенциарной системы, и отрицая правомерность uxoricidio, а заодно издеваясь над бронзоголовыми Фарнезе и над идеей фамильной чести, которую Муратов возводит к испанской традиции, что, на мой взгляд, не совсем верно. Закон uxoricidio изобретен римлянами, и испанцы заимствовали его из римского права, но только они со свойственным Испании фанатизмом довели следование закону до абсолюта, безжалостного, как любой абсолют; итальянцам uxoricidio тоже был не чужд, стоит вспомнить Боккаччо и его новеллы о том, как «Танкред, принц Салернский, убивает любовника дочери и посылает ей в золотом кубке его сердце; полив его отравленной водою, она выпивает ее и умирает» или «Братья Изабетты убивают ее любовника; он является ей во сне и указывает, где похоронен. Тайком выкопав его голову, она кладет ее в горшок базилика и ежедневно подолгу плачет над нею; братья отнимают ее у нее, после чего она вскоре умирает с горя», написанные без всякого испанского влияния.
История Сакинэ подвела нас к Соборной площади, не менее красивой, чем пьяцца Кавалли, с выходящим на нее роскошным фасадом собора, посвященного святой Юстине Антиохийской, облицованным розовым веронским мрамором и кое-где даже позолоченным. Внутри собор очищен от поздних наслоений и кажется огромным и торжественно пустынным; он считается самым большим романским собором во всей Эмилии-Романье, но, надо сказать, в любом итальянском городе есть собор или церковь, считающиеся по каким-либо параметрам самыми-самыми: в Лоди собор самый широкий, церковь Сан Гауденцио в Новаре самая высокая в Ломбардии и т. д. – милая подробность кампанилизма, по-моему очень симпатичная. Еще в соборе замечательная крипта, прямо-таки целый нижний собор, со ста восемью колоннами и мощами святой Юстины, покровительницы Пьяченцы.
История девы Юстины запутанна и красочна. «Золотая легенда», сочиненная Иаковом Ворагинским в XIII веке, обворожительная готическая книга, читающаяся как приключенческий роман, рассказывает о том, как обратившаяся в христианство во времена императора Диоклетиана сирийская красавица вызвала невероятную страсть у мага-чернокнижника Киприана, домогавшегося ее всеми возможными способами, в том числе шантажом и угрозами. Любовь, какая бы она ни была, всегда идет от Бога – стандартный аргумент секс-меньшинств, а также и просто развратников, – и в конце концов любовь плотская открыла Киприану врата любви небесной, он раскаялся во всех своих проступках и с радостью вместе с Юстиной принял мученическую смерть: их обоих сначала немного поварили в кипятке – немного, потому что они еще остались живы, и о том, как это получилось, Иаков Ворагинский умалчивает, – а затем обезглавили.
Типичный готический happy end: душа Юстины подымается к небесам, держа за руку душу Киприана, как это изображается на некоторых картинах, – и при взгляде на них возникает первый вопрос: есть ли у душ руки?; а второй: об этом ли, о таком бестелесном парении, Киприан мечтал, будучи магом-чернокнижником? Как бы то ни было, останки обоих, перемешавшись, спят в соборной крипте Пьяченцы. Целый лес романских колонн, разросшийся, как чаща, вокруг останков криминальных любовников, – ибо с точки зрения администрации Диоклетиана они были преступниками, осужденными в согласии со всеми процессуальными формальностями, как и любовники в лесной драме Франсуа Озона, так и называющейся, «Криминальные любовники», – рассказывает о жаре, мраморе и страстях сирийской Антиохии, и этот рассказ напоминает бредущему среди колонн о Первом крестовом походе и о толпе на Пьяццале делле Крочате, одержимой идеей вернуть Антиохию, откуда Юстина родом, христианам.
Сегодня Ватикан, сомневаясь в существовании Юстины Антиохийской, лишил ее статуса святости, передав все полномочия Юстине Падуанской – в том числе и единорога, ее атрибут и домашнее животное, – также замученной во времена Диоклетиана. Падуанская Юстина не сириянка, а римлянка, и история ее гораздо менее поэтична, она просто мученица. Юстина Антиохийская – читай, Пьячентинская – из святой превратилась в литературный персонаж, так как литературой была увековечена и стала героиней философской драмы Кальдерона «Необычайный маг», в которой испанец из Киприана делает интеллектуала, античного Фауста, пытающегося проникнуть в суть истины, для чего, как и полагается, связывается с дьяволом. У Кальдерона Юстина и любовь к ней – один из соблазнов; но эта любовь и ступень познания; Юстина – фаустовская Маргарита раннего христианства, и именно она доказывает Киприану вещь хотя и очевидную, но доступную пониманию немногих: в суть истины без помощи откровения проникнуть невозможно. Бедный дьявол, своими собственными когтями подтолкнувший Киприана к Юстине, остается, как всегда – со времени Иова, – в дураках, так как договор с ним аннулируется.