Юстина Падуанская и Юстина Антиохийская (Пьячентинская) соперничали издавна, но падуанку поддерживала могущественная Венеция, назначившая ее патроншей всех принадлежащих республике земель, то есть Террафермы. Особые споры вызывало участие Юстины в битве при Лепанто; то, что святая при этой битве присутствовала, зафиксировано документально. На одной из картин Тинторетто мы можем видеть святую Юстину парящей в небесах над флотом христиан, – нам известно, что живопись того времени исполняла роль фотографии за неимением последней, и, соответственно, Тинторетто ее там видел – рассказов же очевидцев, непосредственно зревших Юстину в толпе сражающихся в то время, как она помогала воинам Христа, защищая их от турецких стрел и ятаганов, предостаточно. Но какая Юстина, падуанка или пьячентинка, – вот вопрос! – и очень важный: от престижа святой зависел престиж города. У каждой из Юстин были свои аргументы: героем битвы при Лепанто был все-таки Алессандро Фарнезе, которому пьячентинка была как родная, а падуанка – совсем посторонней женщиной; он, конечно, поддерживал антиохийку. Но за падуанкой были венецианские деньги, гораздо бо́льшие, чем у герцога. В XVI веке в Падуе венецианцы Юстине Падуанской отгрохали храм, намного превосходящий размерами собор Пьяченцы, самый большой романский собор в Эмилии-Романье, и усилиями венецианцев Юстина Антиохийская постепенно была оттеснена на небесную периферию, а затем и вообще вычеркнута Ватиканом из святцев.
Печальная история об исчезновении былой знаменитости, прямо фильм «Все о Еве». На небесах все столь же душераздирающе, как и в Голливуде; неприятно, когда твой миф развенчан, единорог отобран и ты признана чуть ли не несуществующей, хотя твои кости и лежат в драгоценной раке. Мне Юстина Антиохийская очень симпатична, как симпатична и привязанность к ней Пьяченцы, свою святую не сдающей несмотря ни на что; кроме того, история Юстины совпадает с историей Теодоры, александрийской благочестивой девы, через любовь к которой легионер-язычник Дидимус обрел спасение и мученическую смерть. Георг Фридрих Гендель, написавший ораторию «Теодора», смешивает обеих святых, перенеся место действия из Александрии в Антиохию, и крипта собора Пьяченцы – благо незадолго до ее посещения я увидел эту музыкальну драму, поставленную Питером Селларсом, обрядившим легионеров в оранжевые комбинезоны, тем самым актуализировав историю раннехристианских мучеников настолько, что она превратилась в протест против притеснений любого инакомыслия, а также протест против войны в Ираке, – исполнила что-то вроде генделевского хора How strange their ends, «Как странен их конец», замечательными голосами своих романских колонн. «Я, за тебя отдавши душу, Большое ли свершу деянье, За бога отдавая тело?» – говорит Киприан, отправляясь на казнь, дьяволу в пьесе Кальдерона, а Гендель, когда в 1751 году на лондонской премьере публика повалила вон из зала, произнес знаменитый афоризм: «В пустом зале музыка звучит лучше»: собор Пьяченцы пустел после воскресной мессы и уже закрывался, и обе фразы жужжали над мощами святой Юстины, как два тигра вокруг голой женщины на картине Сальвадора Дали «Сон, вызванный полетом шмеля вокруг граната за секунду до пробуждения».
Тишина пустеющего собора помогала мне расслышать этот звук, пьячентинский и сюрреальный, и души Юстины, Теодоры, Агаты д\'Онелья, чье обнаженное тело валялось на ступенях La mundä di rat, покрытых толпой шевелящихся крыс, – души всех мучениц любви, заживо сваренных, обезглавленных и заколотых, проходили по Пьяченце, серой, осенней и пустой, а в неколебимой вышине кумиры с простертою рукою сидели на бронзовых конях, совершенно бездушные; в городе все было закрыто или закрывалось, витрины шикарных магазинов Piacenza Cashmere – откуда в Пьяченце такое изобилие кашемира? – были так черны, как прорубь, и мнилось, «там такое приключилось, что лучше не заглядывать, уйдем», лишь вокруг OVS – одного из сети самых дешевых универмагов Италии – вяло текла жизнь, что только подчеркивало пустынность города, и, выставленные из собора вежливым темнокожим служкой, мы с латинистом отправились искать место, где можно было бы отобедать.Что оказалось непросто. Единственный открытый в обозримом пространстве ресторан на Соборной площади был отвергнут из-за своей доступности, центральности и, следовательно, туристичности. Отправившись на поиски лучшего и изрядно побродив по округе, мы, как почти всегда и бывает в поиске обретения идеала, убедились в полной его безнадежности, – все было глухо закрыто. Пришлось вернуться, и оказалось, что отвергнутый ресторан отличный, что, кроме меня, в нем не было ни одного намека на туриста и что пьячентинская кухня – знаменитая, как знаменита кухня каждого города Ломбардии или Эмилии-Романьи, будь то Лоди, Брешия или Модена, чье прошутто ди Модена, ветчина Модены, юридически защищена национальными законами, хотя и не так известна, как прошутто ди Парма, – в данном ресторане не разочаровывала. Впервые я попробовал чисто местное блюдо, карпаччо из конины, – я бы ему присвоил имя «порденоне», в честь автора фресок в Санта Мария ди Кампанья, так хорошо умевшего рисовать лошадей, что связало бы это блюдо с Пьяццале делле Крочате и с Первым крестовым походом, ведь карпаччо получило свое название от художника венецианского и было изобретено в Венеции. Порденоне стал бы пьячентинской specialità и некоторым реваншем в проигранном соревновании святых Юстин, а я бы запатентовал свое изобретение и получал в ресторанах Пьяченцы порденоне на обед со скидкой, – я вообще люблю карпаччо, и карпаччо из конины мне очень понравилось. Во время обеда мой приятель разъяснил мне загадку Piacenza Cashmere, и оказалось, что история опять же восходит к Первому крестовому походу, что пьячентинцы, его участники, первыми из европейцев научились особо выделывать шерсть на манер индийцев и что затем это стало торговой маркой, так что самый знаменитый Piacenza Cashmere теперь в Милане, но вообще-то Пьяченца всегда славилась элегантностью и в Пьяченце много собственных дизайнерских брендов, которыми она очень гордится, – опять же аналогия с Leningrado, с его преданностью Parfionova и Kisselenko, это мое попутное соображение, – хотя они и не так известны, как миланские. Джорджо Армани – ваши русские так его обожают, что, по-моему, сейчас только они одни его и носят, да еще персы, быть может, – подчеркиваю, что это лишь приватное мнение одного римского латиниста, я своими глазами видел в Армани обряженными и представителей других национальностей – родился, кстати, в Пьяченце.
О том, что Джорджо Армани – пьячентинец, я услышал впервые, так как вообще-то великих пьячентинцев не так уж и много, этот самый известный, хотя, как сообщил мне мой Вергилий, Пьяченца, будучи тесно исторически связанной с Ломбардией, после образования Пармского герцогства оказалась частью другого государства, но, находясь на границе, стала убежищем для многих ломбардцев, преследуемых по тем или иным причинам на их родине. Пьяченца, особенно в XVIII веке, стала своего рода городом диссидентов – диссидентский оттенок был всегда ей свойственен, – причем среди диссидентов политических, идейных и религиозных было много и других индивидов девиантного поведения, в том числе и криминальных, а они, как известно – опять же приватное мнение одного римского латиниста, – всегда наиболее сообразительные, и дети у них самые способные, поэтому пьячентинцы считаются самыми умными в Италии. Дождик продолжал накрапывать.
Я видел потом Пьяченцу оживленной, когда витрины Piacenza Cashmere сияли, а столики уличных кафе были густо обсажены народом, но запомнилась мне Пьяченца именно такой, как я увидел ее впервые, осенней, пустынной и сонной. После карпаччо из конины мы отправились в городской музей, расположенный в недостроенном палаццо Фарнезе, огромном и безлюдном, с залами, забитыми множеством произведений романики и готики времен, когда Пьяченцей управляло палаццо Комунале и она была свободна и не слишком зажиточна, и залами, забитыми маньеризмом и барокко времен, когда воцарилась тирания герцогов, городом стали управлять медные всадники и он разжирел. Мне маньеризм и барокко Фарнезе очень интересны, но музей в Парме дает о них более полное представление, он богаче и количественно и качественно. Коллекция музея Пьяченцы интересная, но средняя, с одним Боттичелли, «Поклонением Мадонны Младенцу», очень типичным. Мадонна обряжена в синий-синий плащ, и у нее лицо Кейт Бланшетт, – раньше на боттичелиевых дев походили англичанки, теперь на них больше походят австралийки, Кейт Бланшетт, Николь Кидман, Кайли Миноуг, на худой конец; англичанки на Боттичелли походили потому, что Рескиным зачитывались, неужели теперь это же делают австралийки? – и за залами со скульптурой и живописью шли роскошные и помпезные апартаменты герцогов, потом еще отдельная коллекция экипажей XVIII и XIX веков в отдельном Музее карет, ничем особо не примечательных, кроме их сохранности, – залов было много, несколько этажей, по ним бредешь и бредешь, чтобы наконец подойти к тому, что является сердцем Пьяченцы, к единственному экспонату, выставленному в отдельном зале, даже в залах, так как вокруг него, единственного, наверчено множество побочных объяснений, – к Печени Пьяченцы. Так – Il fegato di Piacenza или fegato etrusco, «этрусская печень» – называется объект поклонения всех любителей эзотерики, бронзовая модель настоящей овечьей печени размером 126 x 76 x 60 миллиметров, разделенная на сегменты, в каждый из которых вписано на этрусском языке имя какого-нибудь божества. Бронзовая печень была найдена каким-то крестьянином в 1877 году недалеко от Пьяченцы, тут же попала в музей и до сих пор остается уникальной; это единственное зримое свидетельство очень важной для всей истории Древнего Рима практики гадания по печени жертвенных животных, заимствованной римлянами у этрусков, славившихся своими колдунами и магами. Овечья печень влияла на политику Римской империи – читай, политику мировую – так, как сегодня на мировую политику влияет пресса; гаруспики, специалисты по гаданию по печени, были столь же могущественны, как редакторы The New York Times или The Wall Street Journal, поэтому ни республика, ни империя до самого торжества христианства без совета с ними ничего не предпринимала. С приходом христиан это искусство было утрачено, до сих пор разобраться в печени никто не может, как проходило гадание, теперь понять тоже невозможно, хотя имена богов вроде как и прочитаны – насколько возможно их прочесть при том условии, что этрусский язык до сих пор не расшифрован, – но это не мешает выдвигать по поводу Печени Пьяченцы все новые и новые гипотезы, литературы о ней понаписана прорва, и изображение бронзовой печени мелькает на многочисленных сайтах чернокнижников всего мира. Я безразличен к эзотерике, будущее знать не хочу, и печень меня мало интересовала, но, дойдя до нее после длинного прохода через все залы и лестницы палаццо Фарнезе, я замер – не скажу, что в восхищении – в почтении, ибо этот предмет элегантностью превосходил скульптуры Ганса Арпа, а глубокомыслием – объекты Джозефа Кошута.