Eleganza non significa essere notati, ma essere ricordati. Элегантность не в том, чтобы быть замеченным, а в том, чтобы быть запомненным.
Этот афоризм Армани очень точно характеризует впечатление от fegato etrusco, важно возлежащей в мерцающей витрине посреди полутемного зала палаццо Фарнезе. Вокруг этой изысканной штуковины наворачивается особое, пьячентинское, настроение, – оно Армани и сформировало; интересно, знает ли он об этом? – и в зале палаццо Фарнезе я понял, что именно она, бронзовая Печень, и есть центр города, она центр пищеварения, обмена веществ и кровообращения Пьяченцы, она осуществляет защитные и ферментативные функции, и именно благодаря fegato etrusco в Пьяченце поддерживается постоянный баланс внутренней среды, так что ничто не может разрушить пьячентинскую мифологию, все fegato etrusco перерабатывает, так что современная иранка поет не менее сладко, чем древняя сириянка святая Юстина со своим контр-тенором Киприаном в крипте собора, и меццо-сопрано Сакинэ на фасаде палаццо Комунале в Пьяченце вторит голосам медных всадников, гармонично вливаясь в общее звучание города. Колыбельная Армани. После печеночного катарсиса я еще отправился в Колледжо Альберони, который находится несколько в стороне от центра и обладает собранием картин меньшим, чем палаццо Фарнезе, но гораздо более интересным, в частности «Ecce Homo» Антонелло да Мессина, художника, чьи произведения в художественных собраниях мира наперечет, прямо как и Вермера Делфтского. Моему Вергилию ехать в Альберони было лень, он остался ждать меня в привокзальном кафе, единственном открытом в то осеннее воскресенье, и углубился в чтение какого-то редкого собрания средневековых сплетен. Он всегда таскает их с собой в портфеле, старые томики, а то и ксероксы манускриптов, а потом пересказывает ученикам, которых, как я знаю, огорошивает заковыристыми темами для зачетов по латыни вроде «Письмо телохранителя императора Гелиогабала домой» или «Впечатления древнего римлянина от созерцания TV shows», и я, уже в полном одиночестве, насладился замечательным Христом Антонелло, прикованным к колонне, с лицом простым, с крупными чертами, с горестно опущенными вниз углами глаз и рта, чья страдальческая фигура напоминала «сбитого с толку странствующего рыцаря», как определил крестоносцев Стерн, которому лицо Христа Антонелло да Мессина наверняка бы понравилось.
Глава тринадцатая Кремона Скрипки и тигрицы
Страдивари, секс и космос. – Нечисть Хельмута Ньютона. – Фрукты в горчице. – Собор, баптистерий и Иль Тораццо ди Кремона. – Мина. – Bang Bang. – Катерина Сфорца. – Фреска Порденоне. – Галерея Ала Понцоне. – Мирадори, Бозелли, миланское барокко. – «Ангел-хранитель с душой человеческой» и Christ lag in Todesbanden Баха
Так, как бывают несхожи между собой родные сестры, какие-нибудь Розочка и Беляночка, – одна блондинка, нежная и задумчивая, вторая, вся порыв и страстность, брюнетка, – причем дальнейшая их судьба, брак с совершенно непохожими друг на друга мужчинами, жизнь порознь, в разных местах и, следовательно, различная манера одеваться, вести себя с гостями и обретение той и другой множества маленьких, но чисто своих, отдельных от сестры, привычек, – к другой кухне, магазинам, портнихам – только усугубляют своеобразие обаяния каждой из этих двух очень разных сестер, – но, сравнивая их обеих в старости, убеждаешься, что фамильная общность оказывается гораздо важнее индивидуальных различий, – так же несхожи между собой города Кремона и Пьяченца, являющиеся, конечно, родными сестрами. Города эти находятся в тридцати пяти километрах друг от друга и были союзниками. Мне, как автору, в рассуждении об итальянских городах придется наталкиваться все время на языковую трудность следующего порядка: по-итальянски город, la città, женского рода, и о Риме, Roma, всегда говорится в женском роде, что несколько непривычно для русского уха; представим, например, что Господин Великий Новгород превратится в Госпожу, сразу видишь перед собой пожилого трансвестита, – поэтому, когда я говорю о Пьяченце и Кремоне, я думаю о сестрах, когда говорю о городах Пьяченца и Кремона, мне представляются братья, что совсем не одно и то же. Так вот, эти братья-сестры были союзниками и в веке одиннадцатом, когда ломбардцы объединились вокруг замечательной женщины Средневековья, Матильды Тосканской, прозванной также Великой Графиней, и в веке двенадцатом, когда они стали членами Ломбардской лиги и воевали бок о бок против германских императоров, досаждали Барбароссе, потом предавали друг друга, с императорами заключали союз, становились их резиденциями, снова императорам изменяли, изгоняли их ставленников и даже воевали между собой, – эти стычки, правда, никогда не переходили во взаимную ненависть, как, например, у Флоренции и Сиены. На протяжении всего Средневековья юность у Кремоны и Пьяченцы была общая. Затем появляются Фарнезе, накладывают лапу на Пьяченцу и уволакивают ее в свое дурацкое герцогство Пармское. Судьба Пьяченцы затем столь тесно связана с герцогством, с искусственным политическим карликом с большими амбициями, что после объединения Италии она вообще оказывается в границах совсем другой области, Эмилии-Романьи, хотя к этой провинции никакого отношения не имеет, и до сих пор Пьяченца остается ломбардским городом. Кремона же остается в границах Ломбардии.
Роднит Кремону с Пьяченцей также и то, что для русского уха имена этих городов звучат как знакомое неизвестное; вроде как все про Пьяченцу и Кремону слышали, но ничего про них не знают, поэтому и заезжают туда редко. Муратов о Пьяченце вообще не стал писать, а Кремону упоминает вскользь, в связи с тем, что в этом городе у него испортилось настроение, да и в каком-нибудь Eyewitness той и другой уделено чуть больше двух абзацев. Кремоне повезло несколько больше, чем Пьяченце: все знают о кремонских скрипках, знают хотя бы из советских детективов, любящих тему украденной из музея скрипки многомиллионной ценности, возвращенной доблестной милицией благодарному народу, – на фига народу скрипка, спрашивается, – и мелодичные имена Амати, Гварнери, Страдивари у всех на слуху. Музыкальными инструментами Бергамо, Брешия и другие ломбардские города также славились, но все знают именно кремонские скрипки и именно Страдивари, во многом благодаря все тем же детективам, – ну и хорошо, что в русском сознании Кремона хоть как-то намечена, пусть даже и пунктирно.
У Кремоны есть еще одна связь с советским сознанием, опять же через струнные инструменты и музыку: так – Cremona – называется тип классической гитары. В СССР периода застоя «кремоной» назывались только приличные серийные гитары, произведенные за рубежом, так что этот термин означал не тип, а скорее качество музыкального инструмента. Так как испанские, итальянские и американские – самые лучшие кремоны за железный занавес не попадали, то приходилось довольствоваться тем, что было произведено в пределах соцлагеря, и особенно гонялись за чешскими, производства города Любы. Отечественные, сделанные в подмосковном Шихове, ценились мало, а чехи, наследники мастеров, выучившихся у итальянцев, приехавших в Прагу во времена императора Рудольфа II, были более основательны и мастеровиты, чем наши продолжатели балалаечных традиций. Чешскими кремонами мечтали владеть все барды 60–70-х, и прекрасный город Кремона стал прямо-таки крестным отцом отечественного КСП – не Контрольно-счетной палаты, как это читается сегодня, а Клуба самодеятельной песни – весьма мощного неформального движения, в какой-то мере подготовившего перестройку. Для советского сознания гитара Cremona – это не просто классическая гитара, но именно гитара города Любы, объект вожделения и знак Европы.
Скрипки в Кремоне и правда на каждом шагу, как самовары в Туле и совы в Афинах, – есть ли, кстати, самовары в Туле? – я, к сожалению, в Туле никогда не бывал – и центр Кремоны изобилует магазинами музыкальных инструментов, имеющими специальное и очень мелодичное название – liuteria, лиутерия, – происходящее от лютни, liuto; именно этот инструмент в изобилии поставлялся кремонцами на мировой рынок со времени Средневековья, а скрипка – изобретение относительно новое, считается, что ее придумал кремонец Андреа Амати лишь в XVI веке, лютня же существовала с незапамятных времен. Изначально лиутериями назывались мастерские по изготовлению и реставрации струнных: скрипок, виолончелей и контрабасов, и только их, какие-нибудь тромбоны или гобои туда не допускаются, а теперь заодно так же именуют и магазины, где они продаются, и скрипки парят в витринах, подвешенные на невидимых нитях, такие прекрасные и обнаженные, – благословен же город, у жителей которого хватило ума изобрести скрипку. Нежное слово «лиутерия» звучит столь мелодично, что, произнося его, сразу вспоминаешь стайки ангелов у подножия трона Мадонны на многочисленных алтарных картинах, один из них старательно склонил набок кудрявую головку так, что прядь выбилась, потекла по щеке и свесилась над лютней; вереницы девушек с портретов ренессансных музыкантш, держащих свой инструмент особо, впечатляя зрителя замысловатым покроем своего рукава и из-за рукава поглядывая, какое он – рукав – впечатление на вас производит; эрмитажного «Лютниста» Караваджо, которого так долго принимали за девушку, цветы и фрукты около него, – в этом «Лютнисте» есть что-то очень кремонское, недаром Караваджо из Ломбардии, – все эти прекрасные картины что-то вроде рекламы кремонских лиутерий.
В Кремоне, конечно же, полно музеев музыкальных инструментов, и один из них находится в палаццо Комунале, занимающем сразу два здания на главной площади, палаццо дель Комуне и лоджа деи Милити, то есть Дворец советов и Лоджию милиционеров, здания власти законодательной и власти исполнительной. То, что городские власти занимали сразу два здания, да еще таких больших и роскошных, свидетельствует о богатстве и могуществе Кремоны. Как и во многих других городах Италии, теперь эти старые дворцы заняты новой властью, но департаменты ку