Лоренцо Лотто также стал художником XX века. Нельзя сказать, что он был неизвестен; при жизни у него была репутация, и Вазари включает рассказ о нем в свои «Жизнеописания…». Однако наши представления о Лотто мало соответствуют тем представлениям, которые имели о нем современники. Тот же Вазари соединяет в одну главу жизнеописание Лотто с биографией Пальмы Веккио, и хотя он и написал о нем благожелательно, особенно похвалив благочестие Лотто, первый в мире искусствовед был к творчеству этого художника, мягко говоря, безразличен. Затем, на протяжении трех столетий, Лотто вообще исчезает из поля зрения любителей искусства. Пишущие истории искусств не знают такого имени, его упоминают, причем очень редко, только итальянские краеведы, его картины приписываются более известным венецианским современникам: Тициану, Тинторетто и даже Джорджоне, а часто – это касается его великолепных портретов в первую очередь – и художникам других школ и стран, Гансу Гольбейну или Дюреру например. Лотто было, наверное, лестно, но досадно – в Эрмитаже одна из картин Лотто приписывалась Корреджо, одна – Перуджино, а главный его эрмитажный шедевр «Портрет Никколо ди Бонги с женой» долго считался портретом неизвестного работы неизвестного мастера. Имя Лотто ему вернул Эрнест Карлович Липгарт, хранитель Картинной галереи Императорского Эрмитажа, лишь в 1915 году, что произошло не потому, что Эрнеста Карловича осенило свыше, а потому, что он прочел внимательно книжку Бернарда Беренсона Lorenzo Lotto: An Essay in Constructive Art Criticism, вышедшую в 1895 году и Муратову уже хорошо известную. С книжки Беренсона Лоренцо Лотто обретает новую и совсем другую, отличную от прежней, жизнь – он снова, как и в юности, знаменит, и книжки о Лотто множатся и множатся, так что сегодня мы знаем о нем гораздо больше, чем знал Вазари. И относимся к нему с гораздо большим, чем Вазари, почтением.
Бернард Беренсон и его жизнь – особый рассказ из истории XX века. Уроженец литовского местечка Бутрыманцы, десятилетний Бернард Вальвроженский в 1875 году вместе со своей еврейской семьей уезжает в Америку, в Бостон, убегая от российского антисемитизма. В Бостоне семья меняет невозможную для англоязычного произношения фамилию Valvrojenski на Беренсон, причем занимает довольно видное положение в еврейской бостонской общине – рождается семейная легенда, что Вальвроженские-Беренсоны ведут свое происхождение ни больше ни меньше как от Исаака бен Иуды Абрабанеля, бывшего в XV веке министром короля Португалии Альфонсо V, затем министром финансов короля Испании Фердинанда Католического, бежавшего от них обоих в Неаполь, потом в Грецию, потом в Венецию, где, уже не отвлекаемый пустяками, Абрабанель написал комментарии ко всем книгам Ветхого Завета, к Мишне, к трактату Авот и к философской книге Маймонида «Море-Невухим», «Путеводителю растерянных». Этот «Путеводитель растерянных», или, как его еще называют, «Путеводитель заблудших» и «Наставник колеблющихся», был книгой с точки зрения ортодоксального иудаизма еретической, и кровь – если она наличествовала в жилах этого семейства, а если нет, то дух – Абрабанеля, искавшего компромисса иудаизма с философией античной и философией христианской, определила, видно, занятия Бернарда изобразительным – изобразительность иудаизмом вообще запрещена – искусством, да еще к тому же католическим по преимуществу.
Умный мальчик, памятуя о предке Абрабанеле, писавшем на латыни, поступает в Бостонскую латинскую школу; все в восторге от него и его способностей, так что он получает направление в Гарвард, закончив этот престижный университет со всевозможным блеском. Гарвард обеспечивает ему место в бостонском high-class, а в 1900 году Беренсон женится на Мэри Смит. Все считали Мэри очень умной женщиной, она получила искусствоведческое образование, – поговаривают, что писания Беренсона многим ей обязаны, – и была дочерью Роберта Перселла Смита, одного из лидеров Holiness Movement, «Движения Святости», в Америке и Higher Life movement, «Движения Высшей Жизни», в Англии, родственных нашему пятидесятничеству. Кроме того, что он занимал столь важные религиозные посты и писал множество духовных книг, Роберт Перселл, как обычно у методистских духовных лидеров заведено, был успешным и состоятельным бизнесменом, и женитьба на Мэри Смит тут же сделала уроженца литовского местечка родственником одного из самых влиятельных семейств Восточного побережья. Женитьба открыла ему двери всех салонов crème de la crème – высшего общества – Бостона и Нью-Йорка. Сестра Мэри Смит была женой Бертрана Рассела, так что Беренсон стал brother-in-law большого английского философа и лауреата Нобелевской премии.
Впрочем, и сам он времени даром не терял. В двадцать девять лет Беренсон опубликовал книгу Venetian Painters of the Renaissance, через год – Lorenzo Lotto: An Essay in Constructive Art Criticism, удостоившуюся похвалы самого Вельфлина, еще через год – Florentine Painters of the Renaissance и, опять же через год, – Сentral Italian Painters of the Renaissance. К 1900 году он уже был признанным экспертом итальянского – да и вообще европейского – искусства, был связан с ведущими нью-йоркскими и лондонскими арт-дилерами, а также был советником миллионеров, желавших стать коллекционерами: Самюэля Генри Кресса и Изабеллы Стюарт Гарднер в первую очередь, – всем бы искусствоведам так жить. Гарднершу он сопровождал в Италию, она с его помощью выбирала, что оттуда вывезти, а Гарднерша, подружка Джона Сарджента и Джеймса Уистлера, была дамочка ого-го-го, звезда таблоидов, ее туалеты вызывали не то что даже интерес, а просто панику – так писали бостонские газеты, – столь она была шокирующее экстравагантна, так что и на Беренсона изливались потоки ее светской известности. То есть и Мэри Смит было за что замуж выходить, не был Бернард бесприданником, но все же только женитьба на ней позволила ему быть на короткой ноге и с арт-дилерами, и с миллионерами, а не служить им интеллектуалом на побегушках. В общем, Вальвроженский устроился.
И начал вести блестящую светскую жизнь. Он был другом американской парижанки Натали Клиффорд Барни, поэтессы, писательницы и открытой лесбиянки, в числе любовниц которой числятся звезда belle йpoque Лиана де Пюжи, писательница Колетт, художница Ромейн Брукс и Долли, племянница Оскара Уайльда. Знаменита она даже не столько этим, и даже не своими «Мыслями амазонки», давшими повод Цветаевой написать свое «Письмо амазонки», но тем, что в салоне Натали Барни бывали Джеймс Джойс и Грета Гарбо, Марсель Пруст и Ида Рубинштейн, Эзра Паунд и Айседора Дункан, Трумен Капоте и Рабиндранат Тагор, Анатоль Франс и Жан Кокто, Луи Арагон и Мата Хари, Райнер Мария Рильке и Франсуаза Саган – то есть весь XX век. Ну и Беренсоны, конечно, там они со всеми знаменитостями, а заодно и с веком, и перезнакомились.
Бернард также долгое время был любовником Бель да Коста Грин, белокожей негритянки, одной из самых замечательных дам Нью-Йорка первых двадцати лет XX столетия; она была специалистом по древним манускриптам и директрисой Библиотеки Пирпонта Моргана, что само по себе уже не мало, но еще имела непосредственный доступ к телу Джона Пирпонта, умершего в 1913-м и оставившего Бель по завещанию 50 000 долларов, что на сегодняшние деньги равно примерно миллиону, а также считалась самой отчаянной богемой, принятой, однако, из-за экзотики – еще бы, белокожая негритянка – и своего остроумия в салонах нью-йоркской элиты; одевалась она так, что закачаешься, ей принадлежит фраза: «Если я библиотекарь, это еще не значит, что я должна одеваться как библиотекарша». Роман был светский, открытый, всеми, даже женой, признанный и очень имиджево полезный.
Уже двух этих девушек было достаточно, чтобы сделать жизнь красочной, а таких красавиц у Беренсона было сорок сороков, – а он еще и с Рэем Брэдбери теснейшим образом дружил, – это все занимало время, и после 1900 года он стал писать реже – это объективно – и хуже – это уже мое субъективное мнение, питаемое завистью. Его книга The Italian Painters of the Renaissance, «Живописцы итальянского Возрождения», изданная в 1952 году, является компиляцией, слегка отретушированной, книг, опубликованных до 1900-го; она не привносит в искусствоведение ничего принципиально нового, и, честно говоря, в середине XX века она повествует о Ренессансе столь арнувошно, что от этого могло бы сделаться и тошно, если бы не одно обстоятельство: в 1965 году «Живописцы итальянского Возрождения» были переведены на русский и изданы в СССР, и долгое время, вплоть до издания «Истории итальянского искусства в эпоху Возрождения» Макса Дворжака, эта книга оставалась лучшей книгой о живописи Ренессанса на русском языке. Я помню, как я зачитывался «Живописцами» лет в десять-двенадцать, и там я в первый раз увидел Карло Кривелли, и книга эта была из другого мира, как будто окошко в барский дом, где пьют чай из фарфоровых чашек, по стенам – картины, говорят по-французски и играют на пианино; я же, из своего сраного социалистического детства, завороженно в этот иной мир гляжу, расплющив нос оконным стеклом, хотя и прозрачным, но надежно меня от этого мира отделяющим, не в силах оторваться от созерцания иного, – я ведь и не представлял, что об искусстве так думать и писать можно. То есть того, что было написано до 1900 года, вполне хватало, чтобы в новом веке Беренсон стоял монументом нерукотворным.
В том же 1900-м Беренсон вместе с женой и благодаря ее деньгам снял расположенный в Сеттиньяно, между Флоренцией и Фьезоле, старый семнадцативековый дом среди тосканских виноградников и оливковых рощ, принадлежавший одному английскому аристократу. В 1907 году Беренсоны его покупают окончательно, затем с помощью английского архитектора Джеффри Скотта и денег фермерский дом «стандартной барочной застройки» – так определил одну из бергамских церквей мой знакомец, отечественный архитектор, во время нашего с ним Бергамо посещения, что во мне вызвало острейший приступ разлития желчи, хотя я в сем случае совсем неправ, и существует стандартная барочная