Появление «Любовников» Джулио в экспозиции Эрмитажа для России значимо; это отметило перестройку и общее смягчение нравов. Случилось же это не просто так, но благодаря тому, что в 80-е западные искусствоведы спохватились и сообразили, что Джулио – не эпигон Рафаэля, а самостоятельное явление, причем очень большое. Его переоценивают, понимают, что в своей трактовке античности он круче Апдайка и Барта, и в Европе проходит несколько крупных выставок, ему посвященных. Переоценивают его и как архитектора; в общем, сейчас Джулио – крупный представитель постмодерна и очень современен. Его манера, резкая и холодная, раздражала, а теперь – восхищает; склонность к внешним эффектам и иллюзионизм, столь очевидные в главном фокусе Джулио – в росписях Зала Гигантов в палаццо Те, интеллектуалам нравятся. Раньше эти его свойства считались чем-то недостойным большого искусства, теперь же, после того как все описались от восторга при виде перформансов Мэтью Барни, они приняты на ура самыми тупоголовыми поборниками хорошего вкуса, при всей своей тупости понимающими, что Мэтью Барни, хоть и на Бьорк женат, в подметки Джулио не годится. Мне же Джулио нравился с детства, с тех пор как в «Истории искусств» под редакцией Алпатова я увидел крошечную черно-белую фотографию фрагмента Зала Гигантов, и, именно потому, что впервые в Мантуе и в палаццо Те я оказался во время падения Берлинской стены, мне бородатые чудища, придавленные глыбами, наваленными на них торжествующими олимпийцами, о падении Берлинской стены и напоминают, опять-таки как и «Любовники», ассоциируясь с освобождением от партийной морали советского коммунизма.
Хочу отметить еще одну черту гения Джулио, с современностью его роднящую и совсем духовности истории Апулея не противоречащую: роскошный цинизм, делающий «Свадьбу Амура и Психеи» идеальным фоном для рулад Герцога из «Риголетто», а заодно и для бравурного либертинажа Винченцо I, своим старанием казаться развратником все время вызывающего подозрения в импотенции. Джулио убедительно показывает нам, что разврат – это одна из форм импотенции, и холодное сладострастие, что источают фрески палаццо Те генетически родственны его гравюрной серии I Modi, «Способам», предназначенным в общем-то для утехи совсем уже трухлявых римских бонвиванов, сегодня бы проводивших дни и ночи в интернете. Вуайеризм – разновидность порнобизнеса, и к вуайеризму Джулио причастен так же, как и к визуальности. Его античные герои: Адонисы, Венеры, Аполлоны, Психеи – далекие прообразы современных порнозвезд, таких гладких, таких обкатанных, таких ухоженных, здоровых и красивых, – совершенных, можно сказать, – идеальных объектов вожделения, механически, как в «Способах», изображающих половой акт, a priori лишенный главной цели полового акта – зачатия. Вуайеризм Джулио очень современен, и очень современна его одержимость анальным сексом, который сейчас в топе, так как модно все бразильское, – апофеозом джулиевой обсессии может служить фреска в Зале Аполлона, где бог солнца, правящий своей солнечной колесницей нависает над нами голым задом, видным из-под задравшейся юбчонки, и задом, выписанным с огромной любовью, Аполлон только и представлен, и, собственно говоря, зад солнечного бога и есть солнце, – и эта же любовь к задницам, женским и мужским, прослеживается во фресках палаццо Те везде столь наглядно, что дает возможность быстренько защитить диссертацию, трактуя эту тему в духе неофрейдизма с марксистским оттенком. Я бы этим занялся, коль время бы было, но сейчас ограничусь замечанием, что холодное сладострастие Джулио – примета позднего мантуанского Ренессанса, кустом ярких поздних роз вспыхнувшего в этом городе тогда, когда в остальной Италии Ренессанс угас. Она, эта примета, маньеризмом называется.Еще одна деталь связывает для меня этого художника с Россией и с Петербургом, Дом Джулио Романо, Casa di Giulio Romano, находящийся на виа Карло Пома, 18. Современный вид дома – результат «реставрации» 1800 года архитектором Паоло Поццо; мы же знаем, каковы были реставрации 1800 года, и можем себе представить, что осталось от здания с фантастическим фасадом, изукрашенным разноцветными стукками, как описан этот дом Вазари, побывавшим в Мантуе в гостях у Джулио, – то есть осталось мало что. Дом все равно очарователен, созерцание этого здания – чистое наслаждение, и особенно привлекает скульптура Меркурия на фасаде, античный мрамор, реставрированный самим Франческо Приматиччо, одним из самых обаятельных художников позднего маньеризма, учившимся в Мантуе у Джулио и исполнявшим при нем ту же роль, что сам Джулио когда-то исполнял при Рафаэле. Меркурий юн, обаятелен и разнежен, оперся на одну ногу, вторую согнул в колене и голым задом полуприсел на мягкую шерсть барана, служащего Меркурию креслом, а заодно и представляя знак Овна, под которым, кажется, – уверенности в этом нет – Джулио, как и я, родился. Мне архитектура этого дома – девятнадцативековая в результате, но хранящая воспоминания, – напоминает мой любимый дом в Петербурге, дом Александра Павловича Брюллова на Съездовской линии Васильевского острова, построенный им для самого себя. Он тоже девятнадцативековый, тоже с воспоминаниями, и в нем, во дворе, над одной из арок, стояла маленькая скульптура Аполлона, трогательного, голого и нежного. Она привела меня в восхищение в первый же раз, когда я дом Брюллова увидел – было это в далекой юности, – и Аполлон во дворике стал одним из тех небольших, но решающих впечатлений, что определяют нашу жизнь. При встрече с мантуанской Casa di Giulio, произошедшей, мягко говоря, в зрелости, юность из меня проклюнулась, как цыпленок из яйца, и Меркурий показался таким родным и любимым, просто как друг по детскому саду, хотя, конечно, наш-то Аполлончик гипсовый, а не мраморный, – был. Был, увы, так как я видел своими глазами, как от гипсового Аполлончика моей юности отлетела голова, потом остались только ноги, а потом он и вовсе исчез, лишь на фотографии Бориса Смелова оставшись, лучшего фотографа Петербурга, – я недавно эту фотографию, сделанную где-то в конце 70-х, обнаружил у Смелова со счастием.
Наличие в Мантуе двух домов художников, то есть домов, построенных художниками для себя специально, по своему проекту, много что о Мантуе говорит, особенно если учесть, что эти художники – Мантенья и Джулио. Мантую окружает ореол искусственности искусства, определяемой придворной жизнью, вообще-то пустой и ничтожной, сконцентрированной вокруг дворцов маркизов-герцогов, вокруг их приемов, охот, балов и любовных приключений. Мы привыкли восхищаться карликовыми итальянскими городишками-дворишками и их владетелями, с придыханием произнося имена Монтефельтро, д’Эсте, Малатеста так, как будто это явления, а не просто имена карликов-тиранов; Гонзага среди этих карликов чуть ли ни самые заметные. Мы забываем, что практически единственное их достоинство – выбор творцов, их обслуживающих; только благодаря тому, что они не истратили все деньги, что выколачивали из своих бедных подданных, на тачки, баб и жрачку, а кое-что оставили, чтоб художникам заплатить – очень часто плохо и мало, – и делает их интересными истории. Гонзага оказались прямо-таки гениальны в своем выборе, и их выбор, случайный быть может, решил все: он определил дух Мантуи, ее искусственность столь искусную, что она оказывается выше любой естественности; кстати, я, по-моему, еще не сказал, что озера Мантуи – искусственные, их мантуанцы специально создали в XII веке, перегородив реку Минчо для того, чтобы осушить берега и предотвратить наводнения.
Художники, выбранные Гонзага, смогли куртуазности, столь маркизами-герцогами взыскуемой, – еще недавно герцоги были народными комиссарами – придать черты мифологичности. По большому счету куртуазность – обыкновенный гламур, глянец, она может нравиться или нет – ваше дело, но серьезно восхищаться ею в XV веке так же глупо, как и сейчас. Суетный придворный глянец был преображен в сияние художниками, работавшими на Гонзага. Это сияние, источаемое недавно раскрытыми на стенах Палаццо Дукале фресками Пизанелло, лучшего художника позднего рыцарства, приглашенного первыми маркизами, а также искусством Мантеньи и Джулио, въелось, в буквальном и переносном смысле, в стены Мантуи и в ее дух, определяя великий мантуанский миф искусственного озерного города. В этом смысле Мантуя, как ни один другой город Италии, город оперы, точнее – город из оперы, и недаром с ней так тесно связан Монтеверди, и так подходит Мантуе миф «Риголетто», делая главным мантуанским героем Герцога, такого обаятельного, такого неотразимого и, в сущности, такого ничтожного. Как песенка La donna и mobile.
Терпкое обаяние экстравагантности чувствуется в архитектуре мантуанских палаццо, в изобилии разбросанных по городу. Они не столь знамениты, как Палаццо Дукале или палаццо Те, так что рядовой турист редко до них добирается. Одно из них, палаццо Гверриери Гонзага, стоит прямо напротив дома Джулио. Здание было сотворено в 1599 году Антонио Мария Виани, архитектором и художником, находившемся на службе Винченцо I, вердиевского Герцога. Художником Виани был очень неплохим, хотя не Мантенья и не Джулио, а архитектором – учебники по истории архитектуры, правда, его не особенно жалуют – первоклассным; палаццо Гверриери Гонзага со своими безумными монструозными кариатидами – тому пример. Сейчас этот дворец носит имя Палаццо Джустиция, там расположен центральный мантуанский суд, и обычно во дворе и на лестнице кипит бурная жизнь; адвокаты здесь же, на ступенях лестницы Виани, страстно обсуждают дела с клиентами, поэтому, затесавшись в деловую толпу, можно по лестнице подняться и даже заглянуть в залы. На потолках остались росписи, замечательные, фантастичные, под стать чудищам на фасаде, и изображают они страны света в виде женских фигур, причем места выбраны самые что ни на есть экзотические: изломанные маньеристские декадентки должны быть кто Ливией, кто Эфиопией, а одна – даже Флоридой. Если бы под каждой из них название страны не было подписано большими буквами, про связь дамочек с Эфиопией и Флоридой никто бы не догадался, а странно возникшая Флорида – ведь не было же еще тогда Майами, и с чего бы она, не будучи местом модного отдыха, вдруг стала Гверриери Гонзага так интересна? – мне тут же напомнила об экспедициях, что посылал Винченцо I в Америку за средствами, излечивающими импотенцию; впрочем, и во всей архитектуре этого дворца, такой упоительно экстравагантной, продолжающей архитектурные причуды Джулио, есть некий оттенок бессилия. Импотенция, следующая за холодным сладострастием, – стиль Мантуи конца XVI века.