и Россию как государство.
Не стоит думать, что большевики, придя к власти, сразу же начали обманывать народ — обещали народную власть, а устроили диктатуру. Не так все было. По первости по всей Руси великой возникли Советы, которые и начали осуществлять какое-то руководство.
Правда, почти сразу же начались проблемы. Большевики полагали, что эти самые Советы начнут проводить их политику. Почему? Да потому что… Ну, вот должно было так случиться согласно самой передовой теории. Не все сейчас помнят, что первые месяцы новая власть была относительно «травоядной». Красный террор начался много позже. Пока что большевики верили: все можно решить более-менее мирно.
Ничего такого, конечно же, не получилось. Для начала в состав Советов, особенно в провинции, вошли очень разные люди. Не только большевики, но и сторонники других социалистических течений (меньшевики, эсеры), анархисты, а также множество и вовсе непонятных личностей, прорвавшихся к власти на ветрах перемен. А что? Провозглашенный лозунг экспроприации экспроприаторов (то есть по-русски — грабежа награбленного) в определенных кругах вызвал очень большой интерес…
Но главным было даже не это. Довольно быстро выяснилось, что новые органы власти абсолютно недееспособны. Что, по сути, представляли собой такие Советы? Несколько десятков или сотен людей, которые были совершенно не подготовлены к государственной деятельности. Создание исполнительных органов — исполкомов ничего особо не меняло. Они тоже выходили громоздкими, все попытки что-то сделать тонули в бесконечной говорильне.
Я знаю, что говорю. В перестройку мне довелось бывать на заседаниях первого «демократического» Ленсовета. Туда тоже попали в основном те, кто умел громче всех кричать на митингах. Заседания проводились очень демократично… Впечатление от этого осталось как от абсурдной пьесы, поставленной пациентами больницы имени Скворцова-Степанова. Думается, в возникших в конце 1917 года Советах дело обстояло еще веселее…
Неизвестно, чем бы это все закончилось, но тут случилось то, что и должно было — началась Гражданская война. Ее развязали не большевики. И даже не белые во главе с генералом Корниловым. Она началась так, как вода прорывает плотину. Как начинается пожар в тайге. С большевиками ли, без большевиков — так все равно бы произошло. Вспомните бессмертный роман Шолохова «Тихий Дон». Там что, белые против красных? Если бы все так просто…
В общем, в стране начался бардак. И единственным спасением от хаоса было создание чрезвычайно жесткой власти авторитарного типа. То бишь диктатуры. Так всегда бывает. Любой, оказавшийся на месте большевиков, вынужден был бы сделать то же самое. Вспомним Корнилова, пытавшегося еще до большевиков навести порядок. Вспомним Колчака, который на занятой им территории наводил порядочки, которые эмигрантские историки окрестили «белым большевизмом». Таков уж закон жизни. Хаосу может противостоять только жесткая власть. И чем больше хаос, тем жестче власть, пришедшая ему на смену.
Одним словом, начался военный коммунизм. Суть его лучше всего сформулировал Лев Троцкий. «Военный коммунизм был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости».
Для нас тут важно понятие «осажденная крепость». В военной крепости — военные законы. И управление построено по военному принципу. В темпе вальса ВКП(б) стало поднимать под себя советскую власть и учреждать управленческие структуры… Вслед за Петром I большевики взяли за основу военную модель управления.
Тут снова имеет смысл отвлечься и рассмотреть связь военной модели управления и бюрократии. Потому что не любая жесткая иерархическая структура является бюрократической моделью. Возьмем, к примеру, мафию. Там никакой бюрократии нет и быть не может.
Так вот, армия. В какой-то мере она склонна к бюрократизации. Разумеется, речь идет не о боевых частях. Но на уровне штабов, а также всяких служб снабжения и всего такого прочего бюрократы в погонах растут с той же скоростью, что и их штатские коллеги. Но у армии есть очень жестокий регулирующий механизм. Он называется «война». То дело, ради которого общество, собственно, и кормит людей в погонах. Это очень серьезная игра. Поэтому чем война больше, тем лучше счищается с нее всякая шелуха, в том числе и бюрократическая. А если не счищается — армия войну проигрывает. Я уже упоминал, как американцы провозгласили борьбу с бюрократией в ВВС. Точно такую же борьбу сейчас пытаются проводить в ЦРУ. Когда хватились? Когда янки, как телега в грязи, завязли в Ираке. Кстати, война отметает не только бюрократическую, но и другую шелуху. Так, в тех же американских ВВС в девяностых годах под напором феминизма стали активно пропихивать женщин в пилоты боевых вертолетов. Закрывая ради светлой идеи женского равноправия глаза на чудовищные ошибки плохо подготовленных летчиц. То есть мужчину бы за такие «ляпы» выгнали, а этих нельзя — принцип оказался дороже здравого смысла. Но война все расставила по местам. О феминизме забыли.
Так что в молодой советской России в период «осажденной крепости» многие милые свойства бюрократического руководства не слишком проявлялись. Когда с одной стороны враги, а с другой — чекист с наганом, жизнь идет своеобразно… То есть формально все признаки бюрократического руководства в период военного коммунизма уже имелись. Но о бюрократии можно говорить только тогда, когда имеются «правила игры», по которым играет эта система. То есть четкие законы и правила. Плохие или хорошие — неважно. Главное — чтобы они имелись. А во времена военного коммунизма никаких законов вообще не было. Имелась лишь «революционная целесообразность».
Любой вопрос какой-нибудь комиссар и или красный командир мог решить, положив руку на кобуру своего верного маузера. Да и «сознательный пролетарий» мог отправиться с жалобой в райком партии или ЧК, где сидел тот же парень в кожанке с маузером. Который отправлялся в канцелярию и наводил порядок. Революционная романтика, блин… Да и нравы тогда были суровые. Так, в 1919 году в Перми был исключен из партии работник райкома Иван Селезнев. Его вина состояла в том, что он взял в магазине масло и не заплатил. К тому же примерно до 1920 года никто, в том числе и большевики, точно не знал, чем все кончится. Красные лидеры разрабатывали планы продолжения работы в подполье в случае поражения.
Многих бюрократических вывертов не наблюдалось по той же причине, по какой их не бывает в воющей армии. Система регулировалась войной. В таких суровых условиях бюрократический организм размножаться не может.
Однако в военный коммунизм закладывалась мина замедленного действия. Сама система распределения, как позже — плановая экономика, предполагает огромную систему учета и контроля. «Социализм — это учет», — сказал Ленин. А кто учитывает? Вот именно. Кроме того, любая революция открывает бездну так называемых социальных лифтов. То есть возможности в мгновение ока взлететь сколь угодно высоко. И взлетали. Обстоятельства таких взлетов могли быть совершенно случайны. Вот пример, отраженный в знаменитом романе Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья». Друг его и Есенина Григорий Колобов (в романе — Молабух) внезапно угодил в большие железнодорожные начальники, хотя не был ни железнодорожником по специальности, ни членом партии, ни даже пролетарием. С чего бы это? А вот так случилось.
Это я к тому, что в управленческую структуру занесло революционными ветрами огромное количество самых разных людей. К тому же партия, из которой поставлялись основные кадры, росла как на дрожжах. Так, в 1919 году лишь восемь (!) процентов в ВКП(б) составляли люди, вступившие в нее до февраля 1917 года. А 80 % вступили в партию после Октября. Разумеется, при таком наплыве в большевики попадали очень разные люди. Одни вступали из желания «победить или умереть коммунистом», другие… Мало ли зачем.
Все это проявилось в полной мере — лишь только стало понятно, что большевики уселись если и не надолго, то, по крайней мере, в ближайшем времени их крушения ждать не придется. Огромная бюрократическая машина начала с успехом проявлять свои милые качества. Тем более что военный коммунизм закончился и начался нэп. Жить становилось лучше, а появившаяся коммерция открывала широкий простор для коррупции. И вот тогда-то сразу и резко проявилось: страна, претендовавшая на создание принципиально нового общества, оказалась донельзя забюрократизированной. Всего три года исполнилось новой власти, а уровень бюрократии был уже просто аховый. Хуже того. Благодаря «высокой» квалификации чиновников система работала хуже некуда.
К примеру, в 1918 году Ленин писал с восторгом: «…В России совсем разбили чиновничий аппарат… и дали гораздо более доступное представительство именно рабочим и крестьянам, их Советами заменили чиновников, или их Советы поставили над чиновниками». И это не слова на публику. Ильич и в самом деле так думал.
А уже в 1920 вождь мирового пролетариата заговорил уже по-другому:
«Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху».
Ему вторил один из ближайших соратников Троцкого А. Иоффе. Наблюдая нравы новой элиты, в том же году он отмечал с горечью: «Сверху донизу и снизу доверху — одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше — к автомобилю, вагону, совнаркомовской столовой, квартире в Кремле или «Национале»; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, — к престижу, громкому положению и известному имени».
Нельзя сказать, чтобы вожди не понимали опасности. Карл Маркс много места в своих работах отвел изучению бюрократии. И, если не считать «классового подхода», подошел к вопросу серьезно и обстоятельно. У него много интересных мыслей и ценных наблюдений по этому поводу. Его главный оппонент и критик, анархист Михаил Бакунин, предсказывал: после революции «по Марксу» появятся «революционные» чиновники, которые все подгребут под себя. Бакунина Ленин и Троцкий тоже читали. Так что большевики как из теории, так и на практике, видя происходящее вокруг, попытались начать борьбу.