Анекдот. У слесаря спрашивают: – Если водка будет стоить 10 рублей, будешь пить? – Буду. – А если 15? – Буду. – А если 25? – Ты чего до меня докопался? Вот эта шестеренка как стоила бутылку, так и будет стоить бутылку.
После крушения советской власти коммунисты любили причитать: «Всенародная собственность досталась горстке проходимцев». Это всё ерунда, это теория, не имеющая ни какого отношения к жизни. Дело в том, что при советской власти сам народ совершенно не воспринимал государственную собственность, как общенародную. Ни у кого не было такого ощущения, что комбайн, трактор, станок, мартеновская печь принадлежат всему народу. Все средства производства воспринимались, как ни кому не принадлежащие, ничейные, бесхозные. Хозяин конкретен, а государство – абстракция. Если нечто принадлежит государству, значит оно не имеет хозяина, значит оно ничьё. Так что с падением советской власти народ ни кто не ограбил, потому что народ ни чего и не имел.
А если всё вокруг ничьё, как вы думаете, какое отношение к труду это порождает? Самое наплевательское.
Анекдот. Американец доказывает русскому, что в СССР нет свободы слова: – Я вот, например, могу плюнуть на портрет президента США, и мне за это ни чего не будет. А русский его спрашивает: – А у вас можно придти на работу после обеда? – Ты что, уволят. – А можно напиться прямо на рабочем месте? – Нет, уволят. – А вообще не придти с похмелья на работу? – Уволят. – Так вот, – русский берет в руки портрет Брежнева и ласково его гладит, – На нашего плевать нельзя, нашего нужно беречь.
Это очень горький анекдот. Всеобщая распущенность при Брежневе до такой степени уже всем опостылела, что мужикам хотелось Сталина. Потому что «при Сталине был порядок».
Свобода слова
При Брежневе свободы слова, конечно, не было, но была свобода болтовни. Попробовал бы кто-нибудь принести в газету статью с антисоветским душком, с некоторыми намеками на несовершенство социализма, его бы быстро научили свободу любить. А вот болтать можно было о чем угодно. И о том, что Брежнев плохой, и о том, что мяса нет, и том, что нет свободы.
Вариант анекдота о том, как русский и американец спорят о свободе слова. Американец говорит: «Я могу выйти на площадь перед Белым Домом и сказать, что Рейган дурак». Русский ему отвечает: «Ну и что такого? Я тоже могу выйти на Красную площадь и сказать, что Рейган дурак».
Смысл этого анекдота в прозрачном намеке на то, что в СССР нет свободы слова. Но вот что интересно: сам этот анекдот можно было рассказывать совершенно свободно, ни чего не опасаясь. Про Брежнева ходило неисчислимое множество анекдотов и во всех Леонид Ильич выглядел полным придурком. И когда мы это рассказывали друг другу, ни у кого мороз по коже не пробегал.
Брежневский анекдот о Сталине. Комсомолка спрашивает: – Товарищ Сталин, у вас есть хобби? – Конечно, есть. Я собираю анекдоты о себе. – И много собрали? – Два с половиной лагеря.
При Сталине, говорят, и правда можно было получить за анекдот 10 лет без права переписки. При Брежневе уже не нужна была смелость для того, чтобы рассказывать политические анекдоты. Впрочем, издевались лично над Леонидом Ильичем, но базовые принципы социализма ни кто и не думал высмеивать.
Разумеется, свобода болтовни имела свои ограничения, но дело в том, что эти ограничения существовали внутри нас. Мы не были антисоветчиками, ни чего против социализма не имели, соответственно, наша болтовня ни чего по настоящему антисоветского и не содержала. Мы – это небольшая группа провинциальных студентов, но дело не в нашей группе. За всю эпоху Брежнева, вращаясь в самых разных слоях общества, я не встречал ни одного живого антисоветчика и ни разу не держал в руках ни одной антисоветской книги. Это, конечно, в Вологде, в Москве, очевидно, всё было иначе, но я пишу только о том, чему был свидетелем.
Помню, на собрании литературного объединения один молодой поэт прочитал такое двухстишие:
И я умру, и ты умрешь прежде,
Чем наш дорогой Леонид Ильич Брежнев.
В этих строчках не было ни чего антисоветского, хотя это была откровенная издевка над генеральным секретарем ЦК КССС. Собравшиеся тихо загудели, и в этом гудении слышалось что-то вроде «ну ты даешь». Но ни на одном лице не появилось испуга. Потом одна молодая поэтесса сказала: «Петя тут у нас такие стихи читал, что нас теперь, наверное, всех разгонят». При этом она легкомысленно улыбалась. Все прекрасно понимали, что ни кто нас не разгонит, и эта шалость действительно не имела ни каких последствий.
Но не сказать, что совсем не боялись. Однажды мой товарищ написал «антисоветское» стихотворение, в котором, конечно, не было ни чего антисоветского. Запомнил одно четверостишие:
Я видел сон, где все ликуют,
Где нет вождей, надутых старцев,
Но понимаю я, тоскуя,
Что всё должно лишь сном остаться.
Я прочитал стихотворение, аккуратно сложил листок и с ехидной улыбкой положил его в потайной карман. С моей стороны это была всего лишь шутка, но автору вдруг стало не смешно. Он очень серьёзно посмотрел на меня и сказал: «Отдай». Я отдал, конечно, даже без комментариев, раз уж он испугался. А ведь там не было ни чего, кроме насмешки над властью старцев. Над этим все смеялись, но одно дело анекдоты травить, а другое дело лист бумаги, где это написано твоим почерком. КГБ мог этим от скуки и заинтересоваться.
Анекдот. Брежнев на заседании политбюро говорит: «Это ни куда не годится, товарищи. Вчера на похоронах товарища Пельше (кстати, где он?), когда заиграла музыка, лишь я один догадался пригласить даму на танец».
Ну и ещё анекдот, раз уж вспомнил. Брежнев говорит: «Некоторые товарищи в ЦК считают, что я стар. Да, я стар. Я суперстар».
Пионерия
Сейчас иногда говорят, сетуя на горькую судьбу подрастающего поколения: «Раньше детей пионерская организация воспитывала, а сейчас…» Открою вам страшную тайну. Не было у нас ни какой пионерской организации. За предыдущие эпохи не поручусь, но при Брежневе её точно не было. Были пионерские дружины и отряды, были пионерские галстуки, горны и барабаны, а организации фактически не существовало.
Почему? Очень просто. Дело в том, что пионерская организация стопроцентно охватывала всех детей с 4 по 7 класс. То есть принадлежность к пионерии означала только определенный возраст школьника, то есть она ни чего не означала. «Стопроцентный охват» – самый надежный способ уничтожить организацию. Когда всю армию объявляют гвардией, значит, гвардии больше нет.
Если бы представить себе, что половина класса – пионеры, а вторая половина таковыми не является, тогда, очевидно, и была бы заметна разница между этими группами детей. У пионеров, наверное, были бы какие-то свои особые пионерские дела, каких не имели дети, не принадлежащие к этой организации. Пионеры, очевидно, должны были соблюдать некие правила, не обязательные для исполнения другими школьниками. Для пионеров могли проводиться некие особые мероприятия, куда не допускались бы их одноклассники. И вот тогда можно было бы говорить, что пионерская организация оказывает на своих членов воспитательное воздействие.
Но ведь ни чего такого не было. А как было? В 4-м классе нас всех приняли в пионеры и объявили нам, что мы теперь не просто класс, а пионерский отряд. Более того, мы теперь отряд, борющийся за право носить имя Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ни какой «борьбы за право» я, откровенно говоря, не помню, похоже, её и вовсе не было, но через некоторое время нам сказали, что в этой «борьбе» нам удалось победить, и теперь наш отряд носит имя легендарного создателя ВЧК. Ни одного мероприятия, посвященного Дзержинскому, я не помню. Может быть, что-то и было, но я в тот день болел.
В школе проводились какие-то конкурсы, соревнования, они, очевидно, и считались «пионерской жизнью», но ни что не мешало их проводить и безо всякой пионерии. Что мы делали именно в качестве пионеров? Ничего. Металлолом мы не собирали, сбор макулатуры проводился очень формально. Достаточно было принести из дома десяток старых газет, и уже считалось, что ты «принял участие». Помню, пару раз проводили сборы дружины, на которые собирались все пионерские отряды школы, то есть все средние классы. Там уже и знамя вносили, и в барабаны били, и в горны трубили. Это были чисто ритуальные театрализованные мероприятия, не имевшие ни какого воспитательного воздействия.
Пионерский галстук был для нас частью школьной формы, в 4-5 классах мы его покорно носили, но в 6-7 классах носить красный галстук нам уже было стыдно. Галстук, как правило, лежал в кармане брюк в виде мятой тряпки. Когда кому-нибудь из учителей не лень было потребовать надеть галстук, мы его надевали и через минуту опять снимали, отправляя обратно в карман.
Призрак пионерии ещё раз вошёл в мою жизнь, когда после второго курса нас, студентов педвуза, отправили работать пионерскими вожатыми в пионерский лагерь. Что было в этом лагере собственно пионерского, не знаю. Обычный лагерь отдыха для детей, какие, наверное, и сейчас есть. И в каком смысле мы были пионерскими вожатыми, то же не скажу. Наши обязанности соответствовали помощнику воспитателя, и ни чего собственно пионерского в этой работе не было.
Мертвая идеология заявляла о себе только ритуалами, уже утратившими всякий смысл. Учеников средних классов по-прежнему называли пионерами, а к чему это обязывает и что это означает, уже ни кто не понимал.
Что хорошего было при Брежневе?
Сейчас, когда многим захотелось обратно в СССР, имеют ввиду именно брежневскую эпоху, потому что ни какой другой уже ни кто не помнит. Так что же тогда было хорошего? Прекрасно помню, как люди при Брежневе были всем на свете недовольны, как плевались, матюгались и проклинали ту жизнь, которую устроил Леонид Ильич, презираемый тогда всеми от мала до велика.
Но, может быть, спустя десятилетия, сравнив жизнь при Брежневе с той, которая была потом, люди смогли, наконец, по достоинству оценить советскую реальность, которая им раньше не нравилась? Но какие именно достоинства они находят теперь в той реальности? Неужели м