— Единственное, что нужно прекратить, — действие этих паршивых законов! — перебила я. — Я люблю тебя. И мне все равно, что там правительственные подонки, подобные Свену с Тобиасом, понаписали!
Робин стиснул меня в объятиях и надолго замер в этой позе. А меня затопило его счастьем, чистым, ярким, восхитительно сияющим родным золотом.
— Я люблю тебя, Лина, — спустя несколько минут Робин посмотрел мне в глаза. — Люблю.
Нежный поцелуй пах кофе и шоколадом, грел сердце теплом осени и сводил с ума страстностью. Мне казалось, наше общее счастье и признания каким-то образом изменяют не только нас самих, но и наши дары, наши ауры. Очень приятное ощущение, пьянящее и воодушевляющее.
Тем болезненней стала правда об этих артефактах.
— Их сделали обязательными для всех cтарше семи лет еще десять лет назад. За уклонение от вживления — штраф на первый раз. На второй — арест и штраф. На третий — принудительное вживление и тюрьма, как в Ирландии. Там, правда, сразу в тюрьму переселили всех. Резервацией назвали, но суть не меняется, — Робин говорил сухо, спокойно, в глаза мне не смотрел.
— Что делают эти артефакты? — я сильней сжала его ладонь, боясь услышать ответ. Предчувствовала, что он мне очень не понравится.
— Они блокируют превращение. Оборотни признаны опаcными в обеих ипостасях, но звериный облик принимать вообще нельзя. Ну артефакты это и блокируют, — объяснение оставило ощущение недосказанности.
— Не щади мои чувства, не надо, — по отклику ауры я знала, что истолковала замалчивание верно. — Мне нужно знать правду, сам понимаешь.
Робин тяжело вздохнул, второй ладонью накрыл наши руки.
- Οборотни могут превращаться по желанию. В зависимости от обстоятельств. Но ночи полнолуния — это время особое, надо превратиться. Так магия устроена, надо. Хоть на несколько часов. Αртефакт блокирует. Это само по себе очень больно, а если еще и дар сильный, то артефакт не справляется. Получаются частичные превращения. Это вообще ад. Еще и выглядит жутко.
— Что активировал Свен?
Я из последних сил старалась сдерживать клокочущую в душе ярость, стиснула руку Робина.
— Он активировал артефакт. Заклятием дал ему сигнал, что я агрессивен и пытаюсь перекинуться. Сделал искусственное полнолуние. Это особое заклинание для обезвреживания во время беспорядков, например, — объяснил Робин и глухо добавил: — Приравнено к пыткам.
Я сцепила зубы, закрыла глаза, заставляла себя дышать ровно и молчать. Робину не нужно в этой дикой, варварской, бесчеловечной ситуации еще и выслушивать мои возмущения. Они не помогут. От них будет только больней и хуже. Он и так видит, насколько я взбешена.
Запахло дымом, тлеющими листьями. Я открыла глаза, оглянулась по сторонам — рядом с кленом полыхала большая куча листвы.
— Хорошо, что ты не дерево подожгла, — хмыкнул Робин.
— Я бы с удовольствием подожгла департамент, — буркнула я, наблюдая за несоразмерно яркими языками пламени. Тушить точно не стоило, было ясно, что через минуту-две от листьев останется только пепел.
Это время мы молчали. Робин обнял меня. В его руках я пыталась справиться с разрушительными эмоциями и гневом, хоть немного стабилизировать свою магию. Я и забыла, что случайное волшебство пьет столько сил. Чувствовала себя так, будто выложилась полностью на тренировке у магистра Фойербаха. Последний раз спонтанно колдовала лет в пять, не представляла, что рассказ Робина настолько меня распалит.
— Почему Свен знал это заклинание? — голос дрожал от ярости, но несколько уточняющих вопросов я должна была задать, чтобы ненавидеть осознанно и полноценно. За все низости сразу.
Робин старался выдерживать деловой тон, наверное, опасался еще одного всплеска.
— Потому что его родители разработали эти артефакты.
И почему ответ меня не удивил?
— Как долго работают артефакты? Их нужно заменять?
— Их нужно ежегодно контролировать и продлевать действие.
— Разумеется, не бесплатно? — догадалась я.
— Конечно, нет. В год полторы тысячи евро за один артефакт.
Я медленно выдохнула сквозь стиснутые зубы. Шесть тысяч в год на семью. С такими тратами можно не спрашивать, были ли Штальцаны когда-нибудь в отпуске!
Робин обнял меня крепче, погладил по спине.
— Не бесись. Это ничего не даст, — прошептал он.
— Нэлькштайны создали себе прекрасную кормушку. А Буркхарды через «Вестник» вбивают всем в головы, что оборотни опасны! Как же тут не беситься? — я не выдержала, все же сорвалась на крик, но из сильных рук Робина вырваться не получилось.
— Я рад, что ты так реагируешь. Что так переживаешь за меня и вообще… Но это единственный плюс в ситуации, пойми, — в тихих спокойных словах сквозила обреченность, и я не сдержала слезы. расплакалась, уткнувшись лицом ему в грудь.
— Молодые люди, что тут у вас происходит? — раздался рядом голос директора. — Откуда дым?
Я в ответ только всхлипнула и крепче обняла Робина. Пришлось ему объяснять:
— Я рассказал Лине об артефактах оборотней. Она разозлилась и случайно сожгла кучу листьев.
— Естественная реакция, — вздохнул господин Йонтах. — Но, раз у вас разговор все равно уже об этом, есть новости, которые могут вас немного утешить, госпожа Штольц-Бах. Во-первых, я прочитал интервью с магистром Фойербахом и статью, написанные госпожой Келлер. У нее явный талант журналиста, и лично я материалами очень доволен. Завтра вы, господин Штальцан, подниметесь вместе с ней и магистром Клиомом на поверхность. Госпожа Келлер сделает фотографии для репортажа, наберет тексты статьи и интервью для «Вестника» и отошлет их по электронной почте.
— Это приятные новости, — cипло согласилась я, не решаясь поднять на директора заплаканное лицо.
— Во-вторых, по настоянию преподавательского состава Юмны и по моему требованию на господина Нэлькштайна заведено уголовное дело. Он и его семья искренне считали, что оставшиеся до совершеннолетия пять месяцев гарантируют ему иммунитет, — судя по голосу, мужчина поражался чужой вере в полную безнаказанность. — Господин Нэлькштайн не учел, что совершил тяжкое преступление при отягчающих обстоятельствах. В таких случаях уголовная ответственность в полном объеме предусмотрена с шестнадцати лет. С согласия ваших родителей, господин Штальцан, это дело будет предано широкой огласке, а я лично прослежу за тем, чтобы освещалось оно правильно.
— Боюсь, тогда Робину вообще опасно выходить на поверхность, — достав бумажную салфетку, вздохнула я.
— Не переживайте, — улыбнулся господин Йонтах. — Я завтра же поговорю со старшим господином Нэлькштайном и госпожой Буркхард и объясню, чем чревато для их сыновей несоблюдение условий домашнего ареста в ближайшие три месяца.
- Α гимназия? — удивился Робин.
— Отчисленные господа не сдали математику. Даже на семьдесят процентов, — пожал плечами директор. — Так что никакой гимназии. Даже за взятки.
Я улыбнулась:
— Знаю, злорадствовать нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.
— Я вас не осуждаю, — вздохнул господин Йонтах. — Эти господа не только вам нервы потрепали. Постарайтесь больше ничего не поджигать, хорошо?
Я промокнула слезы и кивнула.
— Отлично, — директор окинул меня таким взглядом, будто сомневался в том, что мои усилия увенчаются успехом. — Εсть еще кое-что, что я хотел уточнить у вас, господин Штальцан. Госпожа Φельд заверила меня, вашего декана и магистра Донарта, что обезболивающим вы по необходимости будете обеспечивать себя сами. Вы лучше знаете индивидуальную дозировку и сроки применения.
Робин помрачнел, стиснул зубы и сильно сжал мою руку. Я помнила, что все та же госпожа Фельд ясно дала Робину понять, что в школе зелья для него не было и не будет.
— Но это зелье быстро разрушается, а вам его не пересылали перед полнолунием, — директор, кажется, начал догадываться, в чем дело. Фразы стали сухими, отрывистыми. — В этот раз я знаю точно. Почту контролировали с начала расследования. Ваш отец тоже ничего с собой не проносил. Опять же из-за контроля мне это известно.
— В департаменте знали, что артефакт, который я жемчужиной сделал, создает к каждой ночи полнолуния по четыре порции лекарства. В результате родителям в аптеке зелье больше не продают. По распоряжению департамента, — Робин не сводил глаз с директора, отвечал коротко, четко. — Купить на черном рынке они, понятное дело, не могут. Жемчужина оказалась бракованной, и пузырек работает не так, как я хотел. Если отлить из него зелье, оно разрушается за два часа. Мне госпожа Фельд сказала, школа не будет тратиться на дорогое лекарство. Это не заложено в бюджет.
- Γосподи… какой кошмар, — выдохнул побледневший мужчина. — Это моя вина. Нужно было с вами раньше поговорить, раньше спросить… Не беспокойтесь, к следующему полнолунию лекарство в школе будет. Столько, сколько нужно. Простите, я не знал, что госпожа Фельд нас всех… ввела в заблуждение.
Он поджал губы, помолчал мгновение, будто собирался с мыслями:
— Вопрос наивный, но все же. Записи разговора с ней у вас нет? Может, при этой беседе присутствовали родители? Или еще кто-нибудь? — директор бросил на меня короткий взгляд.
— К сожалению, нет. Это было в сфере, когда госпожа Фельд обыскивала мои вещи. Мы были одни, — скупо ответил Робин.
— Ясно. Ничего, — господин Йонтах постепенно брал себя в руки, и его голос снова звучал ровно и спокойно, как и подобает политику. — Теперь мы прояснили этот вопрос. Зелье будет, об этом не волнуйтесь. Должен быть способ увидеть и зафиксировать ваши воспоминания без искажений. Я поговорю с магистром Клиомом, он лучше меня разбирается в артефактах. Уверен, он найдет выход.
— Вы тоже считаете ее действия бесчеловечными? — спросила я, озвучив обрывок подслушанной мысли.
Директор жестко заверил:
— И это очень слабое определение. Два полнолуния, шесть ночей… Это шесть оснований открыть уголовные дела. Я не собираюсь это так оставлять. Мы придумаем, как раздобыть ваши неискаженные воспоминания, господин Штальцан. Обязательно. Но прошу вас, поменьше думайте о том разговоре. Как только будете его вспоминать — отвлекайтесь на что-нибудь. Иначе воспоминания могут подправиться и станут непригодны для суда. Постараетесь?