Глухо урчал, убаюкивая, мотор автомобиля. Чтобы паче чаяния не заснуть, Краснов сжимал пальцы в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и пристальней всматривался в водителя, в его украшенную черепом с перекрещенными костями тулью фуражки.
На малолюдной Литценбургенштрассе «мерседес-бенц» остановился у дома, где до вторжения армий рейха в Россию размещалось советское торговое представительство. Нынче здание, несмотря на его экстерриториальность, было занято ведомством рейхслейтера Розенберга.
— Вас ждут! — сказал сидевший за рулем эсэсовец из дивизии «Тотен копф» («Мертвая голова»), и Краснов, неловко пригнувшись, вылез из машины.
Его действительно ждали: охранник у подъезда взглянул на документ Краснова, прищелкнул каблуками и вытянулся.
«Опоздал? Почему я приглашен позже других?» — ёкнуло у отставного генерала сердце, стоило ему увидеть в вестибюле князя Султан-Гирея Клыча, бывшего командующего «Дикой дивизией» Добровольческой армии, ныне члена центрального комитета «Народной партии горцев», куда в эмиграции входили грузинские меньшевики, азербайджанские муссаватисты и армянские дашнаки.
Краснов окончательно упал духом, когда навстречу ему попался Андрей Шкуро. Забыв о субординации, лишь сухо кивнув, бывший командир «волчьей сотни» и конного корпуса, прославившийся в гражданскую войну своими зверскими расправами в Царицыне, Воронеже, Кисловодске, на Кубани над пленными красноармейцами и гражданскими лицами, расстреливая собственноручно всех сочувствующих Советской власти, был в своей неизменной кубанской мерлушковой папахе, в черной черкеске с газырями.
«Отчего его приняли раньше меня? Ну, кавказский князь, куда ни шло, он мне не помеха, но почему обогнал эта шкура — Шкуро? — забеспокоился Краснов и прибавил шаг. — Зачем было звать этого выскочку, этого карьериста с манерами фельдфебеля, пролезшего в генерал-лейтенанты? Не хватает еще встретиться здесь с князем Чавчавадзе, ханом Сейдаметовым или Мельником с Бандерой!».
К своим сподвижникам по белому движению Краснов питал с некоторых пор чувство жгучей ревности. Генерал боялся оказаться на задворках, всеми забытым, завидовал, когда узнавал об «успешной» деятельности кого бы то ни было из эмигрантской верхушки, болезненно воспринимал известия о повышениях в чине и должности бывших дружков. Он не хотел выходить из игры и предаваться лишь сочинениям романов, не желал выглядеть в чужих глазах дряхлым старцем. Приосанившись, кавалергардно выпятив грудь, Краснов заспешил вверх по лестнице.
В доме на Литценбургенштрассе, в отличие от русского отдела германской контрразведки, не пришлось торчать в коридоре. Старого русского генерала учтиво встретил статс-секретарь и, не менее учтиво проводив по коридору, распахнул перед ним обитую кожей дверь.
— Рад приветствовать! — встал из-за стола Розенберг.
Глава министерства оккупированных Германией восточных областей усадил Краснова в глубокое кресло и сам сел напротив.
— Читали последнюю сводку с Восточного фронта? Доблестные армии рейха вышли к Десне! Еще немного, и наши солдаты смоют походную пыль с сапог в водах Дона. Признайтесь, генерал, вам снится Тихий Дон, так, кажется, назвал его Шолохов?
— Тихим наш Дон нарек народ, — поправил Краснов. — Об этом сложено немало песен. Большевистский прихвостень присвоил своему роману исконное казачье название реки.
— Тихий Дон… — повторил Розенберг. — Довольно поэтично.
— Весной Дон не бывает тихим, — заметил Краснов. — Весной Дон становится полноводным и бурливым.
— Да? Не знал.
«Надушен так, что позавидует любая парижская кокотка», — скрыл усмешку Краснов.
Имперский руководитель по духовному воспитанию германской нации благоухал сладкими и терпкими духами известной парижской фирмы «Коти», которые были слабостью рейхсминистра и поставлялись ему рейхскомиссаром генеральных округов оккупированной Германией Франции.
— Никогда не был на Дону, — признался Розенберг. — В недалеком будущем, надеюсь, пригласите меня на рыбалку? На какой улов можно рассчитывать? — Один из идеологов расовой теории, основатель мифа о превосходстве нордической расы, создатель доктрины человеконенавистничества говорил по-русски безукоризненно. Лишь еле уловимый акцент выдавал в нем прибалтийского немца. — Обожаю рыбу из русских рек.
— Обещаю рыбец. Божественная закуска, особенно вяленая.
— Как вы назвали? Рыбец? Запомню и буду ждать. — Розенберг улыбнулся и вытянул ноги в лакированных сапогах. — Что касается песен… Вы помните песни Дона?
— Я никогда их не забывал.
Краснов сидел, утонув в кресле, коротко отвечая на вопросы, — Розенберг задавал их словно между прочим — и с неприязнью думал: «Небось, считает меня дряхлым, выживающим из ума, неизлечимо больным ностальгией стариком… Мечтает, чтобы со всех географических карт и из людской памяти навечно исчезло понятие „Россия“ и посему поспешил причислить донские земли к имперскому комиссариату „Остланд“… Со мной любезен, даже весьма, а сам, как известно, приказал отстранить от всякого управления в генеральных комиссариатах кого бы то ни было из участников русского монархического движения…»
— Не разучились готовить уху? — в вопросе Розенберга отставной генерал уловил скрытый намек на свою склеротичную в старости память. Не дожидаясь ответа, рейхсминистр продолжал вести разговор, похожий на светскую беседу: — Еще в студенческие годы в России я мечтал попробовать настоящую русскую уху, или, как говорят у вас, ушицу. Но во времена опустошительной, развязанной большевиками гражданской войны было не до ухи. Приходилось довольствоваться сухой воблой.
«Подзабыл русскую речь, — злорадно отметил Краснов. — Изрядно подзабыл. Строит фразы в уме по-немецки и уж затем переводит на русский».
— Никогда не забуду, как в Иваново-Вознесенске, где имел счастье в восемнадцатом году продолжать учебу в эвакуированном туда рижском высшем техническом институте, я получал в месяц килограмм воблы и не знал, как с ней поступить, настолько она была тверда и суха.
— Следовало вначале размочить, — посоветовал Краснов.
— Или использовать вместо молотка для забивания гвоздей!
Своей шутке рейхсминистр рассмеялся первым, не дожидаясь, когда улыбнется русский генерал. А улыбнуться, в знак уважения и приличия, было необходимо. И, прекрасно сознавая это, Краснов не замедлил изобразить губами что-то отдаленно похожее на улыбку.
Он умел смотреть фактам в лицо, как бы эти факты ни были неприятны. Со всей очевидностью Краснов понимал, что его судьба, его карьера зависят от «светила» и главного теоретика германского национал-социализма, автора нашумевшей книги «Миф XX века», утверждающего, что история человечества есть история борьбы расы с расой. Бывший редактор газеты «Фолькишер беобахтер» Розенберг не уставал твердить о крестовом походе против СССР.
Краснов не желал, чтобы член руководства национал-социалистической партии, кому покровительствовал сам фюрер, питал к нему неприязнь или недоверие, хотя был наслышан, что Розенберг считает чуть ли не всех осевших в Европе русских эмигрантов патологическими трусами, мечтающими вернуть себе утраченные в революцию положение и деньги.
Розенберг был со старым русским генералом, забавляющимся сочинением и изданием на собственные средства романчиков и мемуаров, любезен и предупредителен. Видимо, потому, что видел в Краснове убежденного и непримиримого врага Советской власти.
«Снизошел до беседы, расточает улыбки, шутит, а сам ненавидит всех русских, — продолжал размышлять Краснов, не забывая поддакивать хозяину кабинета. — Крым его стараниями сегодня переименован в Готенланд и поспешно заселяется немецкими колонистами: смеет утверждать, что в далекие времена полуостров населяли готы. Севастополь стал именоваться Теодорихафеном, Симферополь — Готенбургом. Недолог час, когда докажет, что готы основали и Новгород с Киевом. А там настанет очередь и Дона: дескать, и казачьи земли германского происхождения…»
— Сколько лет вы не были на родине? — притронувшись надушенным платком к глазам, спросил Розенберг.
— Много, — ушел от прямого ответа Краснов.
— Тем радостней будет для вас встреча с многострадальной родиной. Не следует только забывать, что, как верно заметил генерал-фельдмаршал Кейтель, в покоренных восточных областях сопротивление местных жителей надо сломить не путем юридического наказания виновных, а внушением страха.
— На Дону нам не придется ничего внушать или кого бы то ни было наказывать. Казачество встретит нас хлебом-солью, как долгожданных освободителей от большевистского рабства, как победителей, как земляков, вынужденных долгие годы жить в изгнании.
— Хочется верить, мой генерал.
Розенберг прошел за стол. Главный «эксперт» по большевизму и пропагандист расизма был в генеральской форме, без орденов, лишь почетный золотой значок старейшего члена НСДАП с 1919 года (членский билет № 625) поблескивал на лацкане.
— Я имел удовольствие познакомиться с вашим письмом. Многое предлагаемое вами уже воплощается рейхом в жизнь. Как шестьсот лет назад, сегодня немцы вновь обратили свои взоры на Восток и перешли к политике жизненно необходимого нашей великой нации территориального завоевания.
«Словно по книге шпарит, к тому же не по своей, а по германской библии „Майн кампф“», — отметил Краснов.
Рейхсминистр возвышался за массивным письменным столом, и Краснову пришлось также привстать в кресле.
— Пока районы Дона входят в рейхскомиссариат «Украина» с центром в Ровно. Но придет время, и все прилегающие к Дону земли образуют самостоятельный генеральный комиссариат. Великая «Третья империя» принесет свободу закрепощенному большевиками свободолюбивому казачеству. Директива фюрера номер 33 предписывает готовиться к мощному удару в направлении Дон — Кавказ. Исход войны предрешен, и кому, как не вам, мой генерал, дорога судьба славного Дона. В станицах должна возродиться дореволюционная форма правления, так любимая казачеством. После долгих лет бесправия и унижения ваши земляки обретут свободу и самоуправление. На вас возлагается почетная и ответственная миссия по поддержанию порядка в районах Дона. Необходимо направить все силы на подавление любого большевистского сопротивления, которое могут встретить наши армии при подходе к Дону и Волге. Кому, как не вам, идейному вождю донского казачества, выполнить эту задачу и помочь доблестному рейху в его быстрейшем продвижении на Восток!