Артистам, их комиссару и интенданту выделили для ночлега саманную халупу с обвалившейся печной трубой. Кацман с Петряевым улеглись на полу на соломе. Две лавки заняли мать и дочь Добжанские. Калинкин, в обнимку с винтовкой, устроился в углу. В ставшей тесной комнате не осталось места лишь для Магуры.
Комиссар дождался, когда все улягутся, вышел во двор и присел у порожка. Привалился спиной к стене, вытянул ноги и начал подремывать.
Рядом у погасших костров смотрели сны бойцы 1-й Донской дивизии.
Луна долго бледнела на небосводе, словно споря с ранней зарей и не желая ей уступать место. Полная, она висела над самой крышей халупы, зацепившись за трухлявый скворечник на шесте.
Когда первые лучи солнца начали высвечивать вершины холма и бойцы, окружив колодец, стали весело плескаться, из халупы вышел заспанный Кацман. Он встал у порога и принялся жевать соломинку. Вскоре проснулись Добжанские и Петряев. Продолжал сладко спать и при этом чему-то улыбаться во сне лишь Калинкин.
Запылал костер, в котле забулькал кулеш.
— Присаживайтесь. Чем богаты, — пригласил артистов отведать пшенной каши перепоясанный патронташем боец.
После сытного завтрака командир пехотного полка отвел в сторону Магуру.
— Пулемет, извини, друг, у себя оставляю. Твоему комиссариату он теперь уже без надобности. А у меня с оружием бедновато. Так что не взыщи. Вместо пулемета бери тройку добрых коней.
Магура не стал спорить и, простившись с командиром полка и его бойцами, сел на козлы тачанки. Рядом примостился Калинкин.
— С ветерком? — спросил артистов комиссар.
— Увольте! — взмолился Петряев. — Еще раз пережить бешеную скачку я буду не в силах! Как выразился ночью товарищ интендант, сыграю в ящик.
— Пожалуйста, без ветерка, — попросил и Кацман: при одном воспоминании о том, как он ехал ночью на полу тачанки под певцом Петряевым, фокусник вздрагивал, его начинало мутить.
Миновали черное от пепла гумно. У переезда через линию железной дороги, где возле путей лежал взорванный красновцами при отступлении семафор, Магура резко натянул вожжи.
— Глядите-ка!
За стрелкой, неподалеку от станционного здания из красного кирпича, стояли паровоз с развороченным взрывом гранаты котлом и одинокий вагон с ярким, во всю стену, лозунгом «Даешь искусство в массы!».
Калинкин соскочил с тачанки, первым бросился к вагону.
За ним по шпалам поспешили мать и дочь Добжанские, Кацман и Петряев. Последним шел Магура.
— Теперь и концерт наконец-то закатим! Целое представление в честь победоносного наступления нашей доблестной Красной Армии.
— Что касается необходимого для демонстрации фокусов реквизита, то он всегда при мне, — сказал Кацман, растопырил пальцы руки и, словно из воздуха, достал два ярких шарика.
— Бывший магистр черной магии, факир Али-Баба, а нынче революционный артист товарищ Кацман! — объявил Магура и подмигнул фокуснику.
— Раз есть кони, можно попробовать показать высшую школу верховой езды. Но для этого необходимы репетиции, — робко сказала Людмила Добжанская.
За спиной у нее кашлянул в кулак Петряев.
— Я не говорю о пианино или рояле. Но если товарищ комиссар поможет заполучить гитару — обыкновенную, семиструнную, — я исполню романсы.
— Добро, — кивнул Магура.
Он поправил на боку деревянную кобуру маузера, отряхнул бушлат и шагнул к подножке вагона специального назначения.
В тот же день из Царицына в Москву по телеграфу передали:
Противник разбит наголову и отброшен за Дон. Положение в Царицыне прочное. Наступление продолжается.
19 сентября 1918 года В. И. Ленин и председатель Военно-революционного совета Южного фронта И. В. Сталин прислали защитникам Красного Царицына приветственную телеграмму.
Передайте наш братский привет геройской команде и всем революционным войскам Царицынского фронта, самоотверженно борющимся за утверждение власти рабочих и крестьян. Передайте им, что Советская Россия с восхищением отмечает героические подвиги коммунистических и революционных полков…
…Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте помещичье-генеральскую и кулацкую контрреволюцию беспощадно и покажите всему миру, что социалистическая Россия непобедима.
ОСОБО ОПАСНЫ ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ
1
Начало второй декады апреля 1942 года выдалось в междуречье Хопра и Медведицы по-весеннему ясным. Под еще нежарким солнцем таяли, сочились вешними ручьями снега. В высоком, бездонном от голубизны небе проносились кулики.
13 апреля Совинформбюро сообщило:
«В течение ночи на 13 апреля на фронте каких-либо существенных изменений не произошло.
За 12 апреля сбито в воздушных боях 8 немецких самолетов. Наши потери — 3 самолета.
Группа наших бойцов, оперирующая в тылу противника на Западном фронте, уничтожила 250 немецких солдат и офицеров.
С наступлением весенних дней в городах Германии резко возросло количество заболеваний брюшным и сыпным тифом. Особенно много заболеваний среди иностранных рабочих, которые живут в переполненных и грязных бараках…»
«Мы убедились, что дальше продолжать борьбу с русскими бесполезно. Русские храбрее, чем мы, и они победят нас — это внутренне сознает каждый немецкий солдат. Вы защищаете свою страну, а мы представляем только „канонерфуттер“ — пушечное мясо в руках Гитлера», — признал на допросе один из пленных офицеров.
В этот же день германское информационное бюро передало:
«Учитывая тяжелые бои на советско-германском фронте, начальник германской полиции Гиммлер распространил запрещение, касающееся танцев, на танцевальные кружки, не имеющие общественного характера».
«Мы скорбим о тысячах немых крестов на полях сражений, — писала газета „Франкфуртер цайтунг“, — о раненых в лазаретах и на улицах, о мертвецах Берлина, Маннигейма, Любека и бесчисленных других городов».
Другая немецкая газета «Данцигер форпостен» вынуждена была признать:
«Атаки большевиков ставят германские войска в критические положения и являются тяжелым испытанием для нервов солдат и командования…»
С 12 на 13 апреля 1942 года, как зафиксировали немецкие синоптики, над всей северо-западной Германией стояла низкая облачность и лил не утихающий ни на минуту дождь.
Он страдал мучительной бессонницей и впадал в чуткую дремоту лишь под утро. Зная, как недолог у генерала сон, седовласый и медлительный хорунжий Егорычев, оберегая покой хозяина, отключал телефон и шел спать в прихожую на диван.
Последние годы, стоило лишь Краснову погрузиться в такую желанную дрему, как в памяти воскрешались образы и события далекого прошлого, которые семидесятитрехлетний генерал старался забыть. Снилось многое и, в первую очередь, осень семнадцатого года, неудача его корпуса с походом на Питер для разгрома большевистских Советов и провозглашения в столице и повсеместно в стране военной диктатуры. Престарелый генерал видел во сне паническое отступление своих казачьих войск, которое с болью в сердце наблюдал с окраины деревни Редкое-Кузьмино близ Пулковских высот 30 октября того же семнадцатого года. Генерал вспоминал министра-председателя Временного правительства Керенского, объявившего себя верховным главнокомандующим России. В Царском Селе, где тогда размещалось правительство, Керенский окружил себя экспансивными девицами и не уставая требовал немедленного продвижения вперед, не желая считаться с малочисленностью 3-го конного корпуса. Снова (в который раз!) перед взором Краснова проходили похожие на сцену из дешевого водевильчика бегство Керенского из Гатчинского дворца через потайной ход и своя капитуляция представителям новой власти Советов. Керенскому удалось, скрыться. Он же был доставлен в Питер, в Смольный, где дал честное слово впредь отойти от всякой политической и контрреволюционной деятельности, и был отпущен большевиками.
Следом за министром-председателем во сне непрошенно являлся поднявший на Дону мятеж казачий атаман Каледин. Стараниями представителей Антанты (в частности, главы британской военной миссии генерала Шора и американского консула Смита) Каледину было переслано из Нью-Йоркского банка пятьсот тысяч долларов, англичане ассигновали для белого движения двадцать миллионов фунтов стерлингов. И что же? Казаки, на кого уповали, на кого так надеялись Каледин, Корнилов, Алексеев и Деникин, не пожелали внять призыву. В станице Каменской Военно-революционный комитет донских казаков во главе с большевиками Подтелковым, Кривошлыковым и Голубовым потребовал от генералов передать всю власть Военно-революционному правительству. В Таганроге восстали рабочие, и калединским отрядам пришлось отойти к Новочеркасску, где возомнившему себя казачьим вождем атаману Каледину ничего не оставалось, как только застрелиться…
Словно все это было лишь вчера, старый генерал видел на полу особняка грузное тело атамана, его неестественно вывернутую правую руку и, поодаль, револьвер. Но, странно, стоило приглядеться к застрелившемуся Каледину, как сдавливало дыхание: в трупе на полу гостиничного номера генерал узнавал… себя, Краснова.
Как от толчка, Краснов просыпался в холодном поту. Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь к учащенному сердцебиению, затем трясущейся рукой вытирал со лба капли холодной испарины.
«Опять этот навязчивый сон! К чему воспоминания, напрасное копание в невозвратимом, канувшем в Лету прошлом?» — спрашивал себя Краснов, не в силах успокоиться.
Зловещий сон был знаком до мельчайших подробностей, и каждый раз Краснов чувствовал себя после него разбитым, гудела голова, ныла поясница, скованная мучительным ревматизмом.
Он пробовал вновь уснуть. Но стоило закрыть глаза, как, словно на белом полотне экрана, перед генералом проходили чередой кадры давно пережитого, о чем Краснову было больно и стыдно вспоминать. И, в первую очередь, юг России, где в мае восемнадцатого года он был избран «Кругом спасения Дона» атаманом Войска Донского. Призвав казачество к сплочению и решительной борьбе с властью Советов, Краснов мечтал расчленить Советскую Россию, создать на Дону самостоятельное государство со старым укладом и старыми законами. Самому, без чьей-либо помощи, этого вряд ли удалось бы достигнуть. Благодаря представителю германской военной миссии при Войске Донском фон Кокенхаузену генерал связался с кайзером Вильгельмом II, прося его увеличить военную помощь, обещая за это создать в южных районах России немецкую полуколонию и передать Германии исключительное право вывоза с Дона за границу зерна, шерсти, жиров, скота, отдать германским промышленникам в концессию русские промышлен