Я буду руководствоваться мыслью, что некрофильской может быть не только отдельная личность, но и группы людей, даже отдельные эпохи в жизни того или иного общества, т. е. буду исходить из значительно более широкого понимания некрофилии, чем это делалось до сих пор. Некрофильской эпохой я признаю ту, где смерть (и угроза ее применения) становится основным регулятором отношений людей и управляет жизнью страны, когда смерть выступает в качестве основного способа реализации идей и решения возникающих проблем. Некрофильскими эпохами в первую очередь являются германский нацизм и советский большевизм. Следовательно, в понятие некрофилии я намерен ввести весьма обширный социальный компонент, хотя и разделяю мнение Юнга о том, что причиной кровавого тоталитаризма, понимаемого мною и как вид некрофилии, выступают факторы психического порядка.
Юнг писал: "Нацизм-социализм был одним из тех психологических массовых феноменов, одной из тех вспышек коллективного бессознательного, о которых я не переставал говорить в течение примерно двадцати лет. Движущие силы психологического массового движения по сути своей архетипичны… Национал-социализм представлял собой массовый психоз… Происшедшее в Германии может быть объяснено только исходя из существования ненормальных состояний разума… Подобное явление известно в психопатологии под названием диссоциации (расщепления) и служит одним из признаков психопатической предрасположенности *(37) Если национал-социализм (движение, идеология, режим, власть), по мнению Юнга, следует объяснить ненормальным состоянием разума и психопатической предрасположенностью, то к числу его причин следует отнести и тенденцию к смерти — некрофилию. Она же есть одна из его причин: в обществе достигнута некая критическая точка, когда оно должно саморазрушиться, чтобы родиться вновь, повторяя известный жизненный цикл, закрепленная во множестве мифов: смерть, новое рождение, упадок, смерть и т. д., некрофилия реализуется при наличии психопатологической почвы. Такой почвой является социальное разложение, гибель институтов гражданского общества и вообще его ликвидация, торжество насилия над всеми иными способами решения социальных и экономических проблем. Способствуя тоталитаризму, порождая его в числе других причин, некрофилия становится одним из его неотъемлемых признаков, выявляя его исключительную общественную опасность. Разумеется, применительно к общественному строю можно говорить лишь об асексуальной некрофилии.
Некрофильская пораженность деспотической власти видна не только в фигурах ее руководящих деятелей и их наиболее активных последователей, но и на всех ступенях иерархической лестницы режима. Я полагаю, что названная власть развязывает самые зловещие, грязные, низменные инстинкты, актуализирует жажду разрушения и представляет собой попытку коллективного самоубийства общества. Поэтому некрофилия тоталитарной власти всегда носит криминальный характер и должна оцениваться в том числе с позиций уголовного закона.
Не у всех народов некрофильская эпоха связана с тоталитаризмом, а часто — с высоким уровнем их духовных исканий, как, например, у древних египтян. Они, по мнению Г. Лебона, презирали жизнь и лелеяли мысль о смерти. Более всего их занимала неподвижная мумия, которая своими покрытыми эмалью глазами в своей золотой маске вечно созерцает в глубине своего темного жилища таинственные иероглифы. Не опасаясь никакой профанации в своем гробовом доме, огромном, как дворец, среди расписанных и покрытых изваяниями стен бесконечных коридоров, эти мумии находили здесь все, что прельщало человека в течение его короткого земного существования. Для них копались подземелья, воздвигались обелиски, пилоны, пирамиды, для них обтесывались задумчивые колоссы, сидящие с выражением спокойствия и величия на своих каменных тронах*(38).
Итак, некрофилия — это влечение к смерти, которое может проявляться в самых различных формах: от самого безобидного и даже общественно полезного, например у патологоанатомов и служителей моргов, при этом помогая удовлетворить потребность в научном познании, до уничтожения и убийства. Влечение к смерти следует отличать от инстинкта смерти (Танатоса — в терминологии психоанализа), одного из самых великих инстинктов человека, который сигнализирует ему о его тварности, неизбежной кончине, конечности, который пытается убедить его в суетности мира и вывести его за пределы тюрьмы, именуемой "Я".
Поскольку тоталитарная власть (режим, идеология, реальная деятельность) некрофильна, она разрушает саму себя, т. е. в ней есть нечто мазохистское. Она ведь упивается своими мнимыми победами, добытыми с помощью грубой силы и преступления, не осознавая, что тем самым летит в бездну.
Опираясь на фрейдовскую теорию Эроса и Танатоса, французский философ и психолог Ж. Делёз приходит к мысли, что ни тот ни другой не могут быть даны или пережиты. В опыте даны лишь те или иные сочетания этих двух, и роль Эроса при этом — связывать энергию Танатоса и подчинять эти сочетания принципу удовольствия. Вот почему, несмотря на то что Эрос дан не в большей степени, чем Танатос, он, по крайней мере, дает себя услышать, и он действует. А Танатос по сути своей безмолвен и тем более страшен*(39). Танатос, конечно, страшен, но не безмолвен — он властно заявляет о себе во всех сферах бытия, мы же не всегда способны услышать его шепот и прочесть его письмена. Эрос связывает энергию Танатоса в той же мере, в какой Танатос связывает энергию Эроса, т. е. они находятся в равновесии, однако судьба человека состоит не в лихорадочном метании между ними и, конечно, не в рабстве у Танатоса. Современные поклонники де Сада (а их сейчас очень много, Делёз в том числе), видимо, получают интеллектуальное удовольствие от похвальбы своему кумиру и эпатирования общества, не отдавая себе отчета в том, что такое их поведение есть не что иное как поклонение Танатосу.
В уже упомянутой работе Делёз указывает на то, что садист находит для себя удовольствие в боли другого, мазохист — в своей собственной боли, причем эта последняя играет роль условия, без которого он не получил бы удовольствия. Поставив в высшей степени спиритуалистическую проблему о смысле страдания, Ницше дал на нее единственно достойный ответ: если страдание и боль имеют какой-то смысл, то он должен заключаться в том, что кому-то они доставляют удовольствие. Дальше Делёз переходит к несколько странному, я бы даже сказал, игривому пассажу: если двигаться в этом направлении, то возможны лишь три гипотезы. Гипотеза нормальная, моральная и возвышенная: наши страдания доставляют удовольствие богам, которые созерцают нас и наблюдают за нами. И две извращенных гипотезы: боль доставляет удовольствие тому, кто ее причиняет, или тому, кто ее претерпевает. Ясно, по мнению Делёза, что нормальный ответ — наиболее фантастический, наиболее психотический из трех, т. е. ответ на первую гипотезу.
Уверен, что все три гипотезы Делёза относятся к числу извращенных, хотя до сих пор об извращенных гипотезах вообще не было известно. Все они являются садомазохистскими, а поэтому их можно рассматривать лишь в рамках психических аномалий. Та же из них, которую автор называет нормальной, моральной и возвышенной, напротив, представляется ненормальной и аморальной, а возвышенной только в том смысле, что по традиции Бог помещается на заоблачные высоты. Эта гипотеза противоречит христианской морали, а боги Делёза абсолютно аморальны, поскольку им доставляет удовольствие созерцание людских страданий. Остается надеяться, что приведенная гипотеза не отражает собственной авторской позиции.
Мое внимание к интерпретациям де Сада вызвано прежде всего тем, что садизм и садомазохизм относятся к явлениям некрофильского ряда: даже если соответствующие действия не оканчиваются смертью, но они есть дорога к ней. Причинение боли и страданий, иногда жесточайших, другому всегда представляет собой разрыв живого и торжество тлена, ибо раскалывается, разрушается целое, оно или его части превращаются в прах в физическом, психологическом, нравственном, духовном планах. Мы не должны забывать, что страдания и мучения иногда причиняются ради них самих, чтобы доставить наслаждение мучающему, иногда сексуальное. Некрофильскими я считаю и теории, одобряющие и поддерживающие подобное поведение, принадлежат ли они де Саду, Захер-Мазоху или кому-нибудь другому. Подчеркиваю: одобряют и поддерживают, а не стремятся его познать и объяснить.
Мнение, что де Сад стал кумиром эстетствующих снобов, отнюдь не преувеличение. Вот что пишет Р. Рахманалиев в предисловии к его роману "Жюстина" (1994 г.): "Великий французский писатель и мыслитель маркиз де Сад предвосхитил интерес западной культуры к проблеме эротики и сексуальности, показав в своих книгах значение эротического и сексуального инстинкта и зафиксировав различные формы его проявления, тем самым в определенной степени наметив проблематику эротической и сексуальной стихии в творчестве Г. Аполлинера, С. Дали, П. Элюара, А. Арто… и других". Порнографические и в то же время нуднейшие произведения полубезумного (или безумного?!) маркиза выдаются за литературные шедевры, причем принципиально новые, качественно иного измерения, ниспровергающие прежние тексты, а его низменные и грязные влечения, обычно не выходящие за пределы патологических фантазий сексуального маньяка-убийцы, — за настоящую философию.
Так, по мнению Ж. Лели, де Сад, оказывается, был наделен гениальной научной фантазией, что позволяло ему с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком. Он, исходя из рудиментарных проявлений собственной алголагнии (наслаждения от боли. — Ю.А.) без помощи какого-либо предшественника, причем с самого начала достигнув совершенства, построил гигантский музей садомазохистских перверсий; и хотя это сооружение оказалось украшенным всеми прелестями поэзии и ораторского искусства, оно тем не менее предстало нашему взору в качестве самой что ни на есть скрупулезной и эффективной научной дисциплины*(40). Разумеется, никаких прелестей поэзии и ораторского искусства, а те