Откуда у де Сада такая страсть к палачеству, такая испепеляющая ненависть к жизни и природе? Чтобы понять это, необходимо исходить из того, что таково его отношение не к жизни и природе вообще, не к жизни и природе как внешним объектам, а к своей собственной жизни и своей собственной природе. Ненависть к жизни и природе других есть лишь проекция своего отношения к самому себе, перенесение на них крайней неудовлетворенности собой из-за страданий и провалов, тягостных переживаний, порожденных мучительными требованиями собственной плоти. И писания, и преступления де Сада представляют собой всегда неудачные попытки избавиться от себя, обратить всю энергию своей ненависти вовне. Его желание истребить и вторую жизнь человека в виде разлагающегося в земле тела выражает стремление полностью, без остатка уйти от себя, даже если для этого нужно уничтожить саму землю.
Де Сад был глубоко некрофильской личностью и глубоко несчастным человеком. Его отторгала жизнь, и он отторгал жизнь. В отторжении жизни, в ее уничтожении состоит стержень, с позволения сказать, творчества де Сада.
5. Отличительные черты некрофилии и некрофильские "профессии"
Фрейд полагал, что влечение к смерти заложено в человеке, но он, как и его последователи, не приводил эмпирических доказательств этого, что предопределило существование этого влечения лишь в качестве научной гипотезы. Развивая ее, можно допустить, что, во-первых, оно нередко взаимодействует в амбивалентном взаимодействии с отверганием смерти; во-вторых, субъективное и чаще всего бессознательное движение к ней появляется под воздействием внешних социальных факторов, в первую очередь неблагополучного детства в родительской семье. Это формирует высокий уровень тревожности, переживая которую, личность стремится обнаружить ее источник, т. е. опредметить тревожность, что представляется вполне логичным для человека. Сама такая тревожность диффузна, расплывчата, неопределенна, поэтому и бессознательный поиск ее осуществляется как бы в темноте, на ощупь, крайне неуверенно и чаще всего приводит к ощущению, что он находится за гранью жизни. Между тем ненормальный уровень тревожности может сложиться под воздействием биологических факторов, когда они недостаточны для нормального функционирования человека в обществе.
В любом варианте агрессия в виде влечения к смерти выполняет функции психологической и социальной защиты, утверждения и самоутверждения личности. Некрофилия как влечение к смерти может иметь и социально полезные формы (патологоанатомы, служащие моргов и кладбищ и др.). Она может приводить и к самоубийству, когда человек, обуреваемый жаждой узнать, что там, за гранью жизни, неосторожно оказывается полностью за этой границей.
Приведенные соображения вовсе не претендуют на то, чтобы опровергнуть теорию врожденного инстинкта борьбы (К. Лоренц), который в целом не может вызывать возражений. Этот инстинкт может реализовываться в виде агрессии, в зависимости от воспитания и отношения к правовым нормам — преступной или нет. По-видимому, реализуясь в поведении, некрофильское влечение к смерти и врожденный инстинкт борьбы способны сосуществовать даже в одном человеке, однако совершение особо опасного преступления есть главным образом следствие первого, или его преимущественного, значения. Между тем все живые существа наделены способностью подавлять свои стремления к агрессии, но у некрофилов она, как можно думать, значительно слабее, чем у остальных людей.
Так сказать, обыкновенные люди и некрофильские убийцы психологически принадлежат к разным мирам — жизни и небытию; вхождение в последнее такими убийцами предощущается, но очень редко становится предметом осознанного эмоционального переживания или рассуждения. Вместе с тем подобные преступники одновременно пребывают в различных мирах, они любого человека могут переправить (передать, направить, перенести) в небытие как в ту сферу, которая им тоже психологически близка, причем несравненно ближе, чем другим людям. Поэтому убийство не вызывает у некрофила того комплекса негативных чувств и эмоций, которые при таких же обстоятельствах немедленно и неизменно появляются у обычных, т. е. нормальных людей, а также у убийц-ненекрофилов. Отсюда практически абсолютное отсутствие раскаяния и покаяния у таких преступников, искреннее непонимание ими того, что они в чем-то виноваты. Однако нельзя отрицать, что определенную сумму социальных норм они усвоили и поэтому понимают, что за убийства будут преследоваться, в силу чего предпринимают необходимые, по их мнению, меры, чтобы избежать ответственности. Это обеспечивает им безнаказанность и возможность убивать еще очень долго, иногда годами.
Если сексуальным преступникам убийство приносит сексуальное удовлетворение и торжество над их извечным врагом — женщиной, если разбойники и бандиты часто убивают для самоутверждения и получения полной власти над жертвой, то многие другие некрофилы убивают только ради самого убийства. Иными словами, внутри самой группы некрофильских убийц можно обнаружить такое различие. Для представителей второй подгруппы лишение другого жизни есть смысл и цель их жизни; у представителей первой данный мотив переплетается с сексуальными, корыстными и иными стимулами. Мне приходилось наблюдать, как привлеченных к уголовной ответственности некрофилов охватывало почти полное безразличие, апатия, они теряли интерес даже к самим себе и своей жизни и пассивно ожидали свершения своей судьбы. Это совсем нехарактерно для ненекрофильских убийц, которые обычно весьма активны в своей защите. Создается впечатление, что некрофил выполнил свое предназначение на земле и жизнь теряет для него всякий смысл.
Сказанное не означает, что после взятия под стражу некрофильские убийцы больше не представляют общественной опасности. Цикл апатии у многих из них может смениться периодом преступной некрофильской активности — в исправительном учреждении или после отбытия наказания.
После того как некрофильский человек начинает убивать, появляются новые, но подготовленные всем предыдущим развитием образы себя. На пороге перед первым убийством он, возможно, очень нуждался в приятии и понимании, но остался в одиночестве. Как можно было наблюдать, в жизни практически всех лиц, совершивших несколько убийств не единовременно, а "растянуто" по времени (с интервалом от нескольких недель до многих месяцев), и тех убийц, которые вообще часто прибегали к насилию, происходило постепенное переключение внимания от общественной реальности к гораздо более напряженной реальности их внутренней жизни. Последняя становилась не только исключительно напряженной, но все более изолированной. В этой внутренней жизни весьма активными оказались переживания смерти и рождения — именно так следует трактовать упоминаемые в рассказах многих обследованных темы, связанные с матерью, рождением, даже внутриутробным существованием, т. е. темы Начала. Случайность здесь исключена, в поисках Начала можно видеть абсолютно бессознательную потребность всеобъемлющего обновления в силу полного и травмирующего неудовлетворения своим состоянием. В этих поисках следует различать и более крупные измерения — к прошлому Вселенной и первозданному хаосу, который предшествовал созданию мира. В последнем варианте прослеживается выход или, точнее, попытка выхода за пределы своей личности.
Сами убийства, совершаемые с легкостью и без сожаления, можно расценить как насаждение хаоса и попытку возврата в первоначальное — в неживое. Возможно и иное, противоположное толкование: убийства как приведение явлений и процессов в упорядоченное состояние, разложение наиболее важных вещей по своим местам, установление справедливости и обеспечение более разумного устройства общественной жизни, взятие на себя мессианских функций, реформа религии и т. д. Но можно предположить, что все это только первый уровень бессознательной активности, а еще глубже — возвращение по архетипическим механизмам к первозданному хаосу.
Главное, что отличает некрофила как личность, — это его убежденность, что только насилие, и прежде всего смертельное насилие, есть единственный путь решения всех его проблем. Других путей он не видит и уж во всяком случае совершенно неспособен терпеливо разматывать клубок противоречий, если он есть, и никогда не пытается найти конструктивный способ их решения. Тот, у кого имеется подобный деструктивный импульс, просто не в состоянии увидеть другие возможности, которые позволят избежать разрушения. Он не может понять, насколько малоубедительным и беспомощным является избранный им способ действий, напротив, он считает его единственно эффективным и правильным.
Фромм отмечал, что менее явное выражение находит некрофилия в особом интересе к болезни во всех ее формах, а также к смерти. Например, бывает, что мать постоянно думает о болезнях своего ребенка и строит мрачные прогнозы о его будущем; но в то же время она не реагирует на благоприятные перемены в течении болезни, не замечает ничего нового, что появляется у ребенка. Тем самым она не наносит ему явного ущерба, но все же постепенно радость жизни и вера в собственные силы могут в нем заглохнуть, он может как бы заразиться некрофильской ориентацией матери*(47). Фромм считал (кроме этого) характерными для некрофилии:
— особый интерес некоторых людей к моргам, похоронам, крематориям, кладбищам. Особый интерес некрофильской личности к мертвым вообще проявляется не только в разговорах, но и при чтении газет. Они охотно обсуждают различные аспекты убийств и других смертей, выясняют обстоятельства, причины и следствия недавних смертей, прогнозируют, кто теперь на очереди, и т. д. В числе таких лиц Фромм называл пожилых людей, с чем трудно согласиться, поскольку интерес последних к смерти, похоронам, погребению вполне естествен у тех, кто в силу возраста (и опасной болезни) ожидает и внутренне готовит себя к неизбежному концу. Следовательно, вполне естественно говорить не только о некрофильских личностях, но и некрофильском периоде жизни у вполне нормальных людей. Это особый период, требующий особой помощи, особого попечения, особого такта, особого участия, хотя большинство обществ еще очень далеки от этого;