— И за то, что малолетку за собой потянул, ответишь! — вставил Юрский.
— Какого еще малолетку? С пацаньем не связываюсь! — огрызнулся Тихонька.
— А Полетайка? — быстро спросил Юрский.
— Не знаю такого! — покачал головой Тихонька. — Групповое шьете? Не проханже, начальник!
— Групповое или нет — для вас уже роли не играет, — присел на табурет Коптельцев. — Статей нахватали выше головы! Так что считайте, ушел ваш поезд, Тихонов.
— Один и поеду, — угрюмо сказал Тихонька. — С собой никого не беру. Нет такой привычки! — Помолчал и добавил: — Полетайку вашего в глаза не видел.
Коптельцев взглянул на Юрского, тот вышел в коридор, тут же вернулся и утвердительно кивнул.
— Давайте! — распорядился Коптельцев.
Юрский распахнул дверь. В палату вошли Полетайка и Бычков.
— Вам предоставляется очная ставка, — сказал Коптельцев. — Знаете вы этого человека, Тихонов?
— Какого человека? — Тихонов смерил глазами Полетайку. — Огольца этого? Не видел никогда.
— Ну-ну... — усмехнулся Коптельцев и обернулся к Кольке: — Знакомы?
— Не-а! — мотнул головой Колька.
Тихонька откинулся на подушку и лениво сказал:
— Кончайте, начальнички. Мне лекарство принимать пора. Режим нарушаю.
— Рано радуетесь, Тихонов, — жестко заметил Коптельцев и обернулся к Бычкову: — Свободны, Виктор Павлович.
Бычков указал Кольке на дверь, тот оглянулся на Тихоньку, но увидев, что он лежит прикрыв глаза, сгорбился и, заложив руки за спину, вышел из палаты. Бычков пошел за ним, а Коптельцев сел на табурет у койки Тихоньки и негромко сказал:
— В Одессе-то вы наследили, Тихонов. И в Ростове тоже. Торопились, видно... Не вытерли насухо. Посмотрите... Вот ваш палец... И здесь тоже... Тут, правда, смазано, но сличить можно. Сказать что-нибудь желаете?
— Послать я вас желаю. Куда подальше! — скрипнул зубами Тихонька и, рванув ворот рубахи так, что обнажилась татуировка на груди, закричал: — Доктора давайте, падлы! Лягаши! Короста на шее! Ненавижу!.. Прокурора требую!
— А-ну тихо! — ровным голосом скомандовал Коптельцев. — Без психа! — И, встав с табурета, так же негромко сказал: — Все тебе будет, Тихонов. И доктор. И прокурор. Все будет! Сполна!
...События последних двух недель не прошли для Коптельцева даром. Утром, на оперативке, он побледнел, стал хватать ртом воздух и сказал осевшим вдруг голосом:
— Ну, топят у нас! Форточку, что ли, откройте...
Потянулся к графину с водой, охнул, грузно поднялся с места, пересел на диван и откинулся на спинку, расстегивая пуговицы гимнастерки.
— Худо, Александр Алексеевич? — встревоженно спросил Юрский.
Коптельцев кивнул и виновато ответил:
— Крепковато прижало.
Юрский выгнал всех из кабинета и послал Бычкова в санчасть за врачом. Тот прибежал, уложил Коптельцева на диван, дал капель, сделал укол, посидел рядом, считая пульс, и хмуро сказал:
— Доиграетесь вы, уважаемый... В больницу надо немедленно!
— Какая, к черту, больница? ! — сердясь на себя и на свою болезнь, буркнул Коптельцев. — Не в первый раз!
Врач пожал плечами, заявил, что доложит начальнику управления и тот приказом заставит Коптельцева лечь в стационар, собрал свой чемоданчик и ушел. Коптельцев сделал страшные глаза и сообщил Юрскому:
— Доктор-то у нас серьезный гражданин!
— Может, действительно в больницу? — не принял шутки Юрский.
— Брось! — отмахнулся Коптельцев. — Как в театре, ей-богу! Что ни постановка, то начальство за сердце хватается. Сгорает, как говорится, на работе! А если здоровый, то обязательно пьяница или лодырь. Не положено здоровому на работе гореть. Хоть ты тресни! — Понюхал воздух и поморщился: — Напоили какой-то дрянью... Весь кабинет пропах. И курево супружница опять отобрала! Кинь папиросу, Виктор Павлович.
— Гво́здики у меня, — переглянулся с Юрским Бычков. — Крепкие очень.
— Вот и давай, — застегнул гимнастерку Коптельцев. — Давай, давай... Не жмись!
Бычков полез было в карман, но, увидев, как нахмурился Юрский, сказал:
— Нельзя вам, дядя Саша. Медицину слушаться надо.
— Начальство слушаться надо, — проворчал Коптельцев. — Я тебе не «дядя Саша», а «товарищ начальник». Сказано — давай, значит, давай. Не помру я от одной папиросы!
Бычков покосился на Юрского и протянул Коптельцеву мятую пачку и коробок спичек.
— Все у тебя Сашки, Кольки, Петьки! — проворчал, раскуривая папиросу, Коптельцев. — Со всеми на «ты». Для тебя что подследственный, что подчиненный — все едино! В футбол, говорят, с мальчишками в детколонии играешь. Было такое?
— Погоняли мячик разок-другой, — признался Бычков. — Что тут такого?
— Несолидный ты человек, Бычков. — Коптельцев глубоко затянулся, поморщился, смял папиросу в пепельнице. — И папиросы у тебя... извини подвинься!
— Говорил ведь, гво́здики, — пожал плечами Бычков.
— Мог бы и на «Казбек» разориться, — продолжал ворчать Коптельцев. — Старший опер как-никак! В кубышку получку кладешь?
— На буфет тратит, — вмешался в разговор Юрский. — Малолеток своих ублажает. Подход у него к ним такой!
— Может, и правильно. — Коптельцев тяжело поднялся с дивана и прошел к столу. — Не зря они к нему как мухи на мед липнут.
— А он к ним, — улыбнулся Юрский. — Полное единение!
— Вот ты все дела по несовершеннолетним ему и передай, — сказал Коптельцев. — И будет у нас отдел по борьбе с детской преступностью. Звучит, а? Как, Виктор Павлович? Не возражаешь?
— Давно пора! — подсел к столу Бычков. — А то пацанье по разным бригадам болтается, возиться с ними никому неохота, сбагривают всех подряд в детколонию!
— Что значит «сбагривают»! — нахмурился Коптельцев. — По-твоему, пусть по чердакам болтаются и воруют по мелочи, пока до крупняка не докатятся? Как этот твой... Полетайка! Фамилию так и не установили?
— На экспертизе назвался Яковлевым, — ответил Бычков. — Думаю, темнит.
— Еще как темнит! — сердито кивнул Коптельцев. — И сколько же ему лет по экспертизе?
— От четырнадцати до шестнадцати, — пожал плечами Бычков. — Предположительно, конечно.
— У него уточнять не пробовал? — допытывался Коптельцев. — Где родился? Когда?
— Молчит, — покачал головой Бычков. — А установочных данных никаких. Нигде не проходил.
— Потому и молчит, — усмехнулся Коптельцев. — Кражи в ювелирных, конечно, не признает?
— Нет. Ни в паре с Тихоновым, ни в одиночку, — вздохнул Бычков. — И припереть его нечем!
— Так... — задумался Коптельцев. — С Тихоновым закруглились, Петр Логвинович?
— Материал у прокурора, — ответил Юрский. — Утвердит — и в суд. Свое Тихонов получит!
— Что с пацаном думаешь делать? — обернулся Коптельцев к Бычкову. — В детколонию?
Бычков кивнул и задумчиво сказал:
— Рисует он прекрасно...
— Что-что?! — удивленно переспросил Коптельцев.
— Его бы в хорошие руки — художником может стать... — продолжал Бычков. — А Игорь Соколов плавать мечтает... На паруснике!
— Ты это к чему? — недоуменно смотрел на него Коптельцев.
— Да к тому, что дети они еще, Александр Алексеевич!
— Дела зато у них взрослые, — опять нахмурился Коптельцев.
— Потому что взрослые уголовники за ними стоят, — не успокаивался Бычков. — На самолюбии мальчишеском играют, на азарте, на том, что по краю ходят! А пацанье на ложную эту романтику, на дурь эту воровскую, ох как падки! А мы что им взамен? Детдом, колонию? А там шкрабиха в очках им книжки занудные вслух читает!
— Все! — махнул рукой Юрский. — Сел на своего конька. Теперь не остановишь!
— Погоди, Петр Логвинович... — собрал лоб в морщины Коптельцев. — Ты против книжек, что ли?
— Да не против я книжек! — горячился Бычков. — Я за то, чтобы они людьми себя начали чувствовать. Делом занялись!
— В детколонии мастерские есть, — опять вмешался Юрский. — Не дело, по-твоему?
— Точит пацан гайку, а для чего она предназначена, не знает! — взорвался Бычков. — Неделю точит, другую... Плюнет и финку смастерит. И через забор к старым дружкам!
— Ни охраны, ни режима. Вот и бегут! — сказал Юрский.
— Ну, нам колонию передадут. И что будет? Зону оградим, часовых на вышки поставим, — возразил Бычков и, помолчав, добавил: — Дети ведь... Будущее наше... Дзержинский еще об этом говорил!
— Спасибо, напомнил! — Коптельцев, стараясь, чтобы этого не заметили, потер ладонью левую сторону груди. — Я с Феликсом Эдмундовичем работал, между прочим!
— Тем более! — запальчиво сказал Бычков и осекся: — Извините.
— Ничего, бывает, — кивнул ему Коптельцев. — Чего же ты все-таки добиваешься? А, Бычков? Конкретно, как говорится?
— Увлечь их чем-то нужно! Уводить с улицы! — заметно волнуясь, продолжал Бычков. — Вместо драки — бокс, борьба. Рисовать любишь — рисуй на здоровье! Вот тебе краски, кисти, холст. Под парусами мечтаешь ходить — парусному делу обучайся! Лагерь бы организовать. Спортивный, что ли... И чтобы они его своими руками строили! Каждое бревно чтобы сами перетаскали, каждый гвоздь бы вбили!
— Гвоздь они тебе вобьют, — жестко сказал Юрский. — В гроб.
— Брось, Петр Логвинович! — поморщился Коптельцев. — Не отпетое же ворье!
— Разные попадаются, — нахмурился Юрский.
— Вот, вот! — подхватил Бычков. — А мы их всех под одну гребенку. Наголо! Я на заводе с ребятами говорил. Помогут.
— Лагерь такой, конечно, хорошо бы... — задумался Коптельцев. — Но пока это только мечта, как говорится. Твои, Бычков, педагогические теории. На лодочке под парусами — это прекрасно! А как быть с госценностями из ювелирных? Возвращать государству их нужно или как?
— Кто же спорит? — пожал плечами Бычков. — Нужно, конечно.
— А где они? — сдвинул брови Коптельцев. — Где, я вас спрашиваю? Художник твой кражу не признает. В скупках и комиссионных — ничего! В частных руках осели? Где? У кого? Растаяли, как говорится? Как дым, как утренний туман?