— Кончился состав, — сквозь зубы процедил Полетайка. — Новый сготовить — по аптекам походить нужно. А мне сейчас светиться не с руки!
— Скажи, чего надо, мы купим! — потребовал Кононов.
— Ишь, чего захотел! — усмехнулся Полетайка. — Один я это знаю, со мной и умрет!
— Против всех идешь? — оглядел свою кодлу Кононов. — Смотри! По-другому поговорим!
— Толковище хочешь устроить? — подобрался Полетайка. — Нет у тебя такого права!
— Это почему же?
— Дорасти до вора, тогда и на правилку ставь! — зло сказал Полетайка.
— А я не вор, что ли? — поднялся с места Кононов.
— Сявка ты! — тоже встал Полетайка.
Они стояли друг против друга, тяжело дыша, выжидая, кто начнет первым. Кононов сжал в кулаке горлышко пустой бутылки, Полетайка вытащил из-за голенища финку.
— Даешь состав? — Кононов пригнулся, примеряясь к удару.
— Не дам! — сжал в кулаке нож Полетайка.
— Бей его!.. — хриплым шепотом приказал Кононов и кинулся на Полетайку.
Отлетел в сторону опрокинутый ящик, погасли свечи, в полумраке слышались только хриплое дыхание, глухие звуки ударов, сдавленные крики и ругательства. Посыпалось разбитое стекло — это Полетайка ногой выбил раму и юркнул в окно подвала, за ним, мешая друг другу, полезли остальные. Они догнали прихрамывающего Полетайку на Обводном, опять навалились на него всей кодлой, вывернули руки, отнимая финку. Кононов размахнулся и ударил его бутылкой по голове.
— В канал! — крикнул Кононов.
Двое парней поволокли обмякшего в их руках Полетайку к спуску, с размаху кинули на подтаявший уже лед и, услышав трель милицейского свистка и шум автомобильного мотора, бросились бежать.
Из подъехавшей машины выскочили Юрский, Ананьев, Чистяков и Васильев и побежали следом, а Бычков перегнулся через перила моста, увидел лежащего без движения Полетайку, скинув на ходу пальто, побежал к спуску и ступил на лед, который тут же затрещал под его тяжестью. Бычков лег на живот и медленно пополз к Полетайке.
Выскочивший из кабины шофер подбежал к спуску и, расстегивая на ходу ремень гимнастерки, крикнул:
— Виктор Павлович, осторожней! Полынья!
У головы Полетайки медленно расходилась промоина, но он лежал неподвижно — был или без сознания, или не хватало сил отползти подальше от полыньи.
— Коля! — позвал Бычков, подползая к ногам Полетайки. — Ты меня слышишь, Коля?
Полетайка с трудом поднял голову и увидел Бычкова.
— Развернуться ко мне можешь? — спросил Бычков.
Полетайка медленно перевернулся на живот и, царапая лед ногтями, пополз к Бычкову, который лежал протянув ему руку. Полетайка судорожно уцепился за нее, и Бычков, пятясь, стал отползать к спуску, не отрывая глаз от полыньи, которая становилась все шире, и трещина от нее тянулась к берегу канала. Шофер кинул Бычкову конец своего поясного ремня, тот ухватился за него одной рукой, другой тянул Полетайку и едва ступил на узкую полоску берега, как трещина бесшумно разошлась, открывая темную воду.
— Тащи его, Костя! — закричал Бычков.
Вместе они вытащили из воды Полетайку и понесли к машине.
...Полетайка лежал в той же тюремной больнице, куда его возили на очную ставку с Тихонькой. Ни с кем из соседей по палате он не разговаривал — то ли был еще слаб, то ли не хотел отвечать на их расспросы. Когда приносили еду, он с трудом поднимал забинтованную голову с подушки, отхлебывал из кружки кисель, на суп и кашу даже не смотрел и, натянув на себя серое казенное одеяло, отворачивался к стене.
Ночью, когда все в палате засыпали, он лежал с открытыми глазами и, морща лоб, покусывая запекшиеся от жара губы, раздумывал о том, решаться ли ему на шаг, который неминуемо грозит ему тюрьмой, или по-прежнему играть в молчанку и ждать, когда его припрут доказательствами, которых — так ему казалось! — у следствия нет. А если и есть что, так то по мелочи, главного они не знают и не дознаются никогда! Под утро он засыпал, и снилось ему всегда одно и то же: черные разводья полыньи и ползущий к нему с протянутой рукой Бычков. Лед под ним трещал, полынья становилась все шире, а Полетайка все тянул к Бычкову руки и никак не мог дотянуться.
Просыпался он весь в поту, сердце у него колотилось, и он чувствовал, как под бинтами, у виска, набухала и билась жилка.
Прошло еще несколько дней, и Полетайка попросил вызвать к нему Бычкова.
Бычков пришел под вечер, врач уступил ему свой кабинет, туда и привели Полетайку. Халатов в этой больнице не полагалось, и Полетайка сидел на клеенчатом диване, накинув на худые плечи одеяло.
— Вот! — Бычков поставил на стол стеклянную банку. — Компоту тебе принес. Написано: «Грушевый». Полезно, наверное!
— Как к больному пришли, — усмехнулся Полетайка.
— А ты здоровый, что ли? — посмотрел на его забинтованную голову Бычков. — За что они тебя? Казну не поделили?
— Казна пустая, — неохотно ответил Полетайка.
— А Журы с Хохлом доля? — со знанием дела поинтересовался Бычков.
— Кононов, выходит, зажал! — догадался Полетайка. — Нашли у него гроши?
— Нашли, — кивнул Бычков.
— Вот гад! — Полетайка подтянул одеяло, поджал под себя голые ноги и сказал: — Я ведь тебя не зря вызвал, начальник. Бумага есть?
— Найдем, — вынул блокнот Бычков.
— Колоться буду! — заявил Полетайка. — Я тебя завалить хотел, а ты меня от верной смерти спас. Я вор, но еще человек. Пиши, начальник!
— Да знаю я все про тебя! — улыбнулся Бычков. — Писать нечего.
— А где ценности из ювелирных, знаешь?
— Чего не знаю, того не знаю, — признался Бычков. — Уплыли, наверное, давно!
— Не уплыли, — мотнул головой Полетайка. — У такой мадамы не уплывут!
— У Маньки, что ли? — решил проверить его Бычков.
— Манька что! — отмахнулся Полетайка. — Дешевка! Про мадам Франгопуло слыхал когда-нибудь?
— Нет, — наморщил лоб Бычков. — Что еще за Франгопуло такая?
— У вас не числится, — важно сказал Полетайка. — В чистеньких ходит. Девчонок танцам учит. Босиком отплясывают! Все барахло из ювелирных у нее. Дочке на приданое бережет!
— Так... — озадаченно почесал затылок Бычков. — Это я запишу, если не возражаешь.
— Пиши, пиши... — великодушно разрешил Полетайка. — Сказал — каюсь. Записал?
— Записано. Адрес дашь?
— Дам. Теперь, значит, так... Оба магазина громили по моей наводке. Я им состав свой передал, научил, как пользоваться, место для промысла указал, время самое удобное, инструмент нужный подкинул... В общем, я дело склеил.
— Это мы знаем, — кивнул Бычков. — И про состав знаем.
— Что знаете? — насторожился Полетайка.
— Что химичить тебя Хряк научил, — ответил Бычков.
— А из чего эта химия составляется, знаете? — впился в него глазами Полетайка.
— Этого не знаем, — развел руками Бычков. — Может, расскажешь?
— Не могу, — твердо сказал Полетайка. — Клятву дал.
— Не можешь так не можешь, — согласился Бычков. — Что с тобой сделаешь?
— Не могу, — повторил Полетайка. — Но ты не сомневайся: секрет этот я один знаю, никто не воспользуется.
— А сам? — прищурился Бычков.
— Когда мне? — возразил Полетайка. — Я отсюда прямо в тюрьму.
— Так сразу и в тюрьму? — поднял брови Бычков. — Что суд скажет.
— А что ему говорить? — пожал плечами Полетайка. — Статьи известные. По взросляку пойду.
— Почему это по взросляку? — не понял Бычков.
— Лет много, — спокойно ответил Полетайка. — Метрику мою запросите. Фамилия настоящая — Смирнов. Звать — Николай. По батюшке — Яковлевич. Родился в деревне Богульна под Саратовом. Там все бумаги на меня найдете. Все вроде? Ага, вот еще что... Доля моя последняя — деньги, часы золотые, серьги, браслет у девчонки одной хранятся. Адресок я дам.
— Не надо, — покачал головой Бычков.
— Почему? — заволновался Полетайка. — Я без выгоды! Добровольно!
— Принесла она мне все, — помолчав, ответил Бычков. — Сказала, что ты просил вернуть.
Полетайка опустил голову, потом глухо сказал:
— И вы поверили?
— Нет, Коля... — вздохнул Бычков. — Не поверил.
— Ну и правильно, — не поднимая головы, сказал Полетайка. — А сейчас верите?
— Сейчас верю, — кивнул Бычков и, помедлив, спросил: — С этой... с мадам... на очную ставку пойдешь?
— Пойду, начальник! — поднял голову Полетайка. — Пусть попляшет!
...Мадам Франгопуло называла себя ученицей и последовательницей Айседоры Дункан. Во время краткого пребывания в Петрограде Дункан организовала студию танца для пролетарских детей. Мадам Франгопуло сумела пристроить туда свою малолетнюю дочь, и та с превеликим удовольствием отплясывала босиком под «Марсельезу», размахивая красным шелковым полотнищем, которым снабдила ее мать, в то время как остальные довольствовались простым кумачом. Этого оказалось достаточным, чтобы мадам причислила себя к прямым продолжателям дела знаменитой балерины-босоножки.
Во время нэпа муж мадам Франгопуло, обрусевший грек, очень быстро разбогател, так же быстро за сомнительные сделки был отправлен на Соловки, откуда уже не вернулся. С той поры прошло без малого двенадцать лет, нэп давно приказал долго жить, младшая Франгопуло превратилась в дебелую девицу, а мадам решила открыть балетную школу на дому. Вскоре в дом мадам Франгопуло потянулись девочки из обеспеченных семей, чьи родители не могли устоять против заманчивого объявления: «Танцы босоножек. По системе Айседоры Дункан. Занятия два раза в неделю. Плата умеренная». Умеренная плата приносила весьма приличный доход, благо расходы были небольшие: тапер и девушка-балетмейстер, которых мадам нещадно обжуливала. Когда к ней приехали с обыском, мадам приняла это как личное оскорбление — требовала немедленно связать ее с прокурором, грозила всяческими карами и размахивала бумажкой, подписанной якобы самим наркомом просвещения. На очной ставке с Полетайкой заявила, что этого бандита не видела, что ее оговаривают, хотят отобрать последнее, заработанное честным трудом, и оставить ее с дочерью умирать голодной смертью.