А Хельга, сияя своими синими глазищами, объявила:
— Мы сегодня в загсе были!
В предпоследнее воскресенье июня намечено было торжественное открытие лагеря. Никто в эту ночь не спал, добивали оставшиеся недоделки, под утро прилегли накоротке, но едва рассвело, были уже на ногах. День обещал быть жарким, после завтрака уже крепко припекало, решено было искупаться до приезда гостей, и все, кроме Пашки Хохлова, ушли к реке. Пашка висел на столбе и прилаживал черную тарелку репродуктора. Подсоединил к сети, в репродукторе что-то захрипело, забулькало, потом голос стал явственней, Пашка прислушался, скинул с ног монтерские «когти», обдирая руки и живот, соскользнул со столба вниз и побежал к реке. Он бежал и кричал, хотя до берега было еще далеко и никто не мог его услышать, но, ошеломленный новостью, он не думал об этом и продолжал кричать охрипшим от волнения голосом:
— Война!.. Война!...
...Промерзшее окно в кабинете Бычкова покрылось снаружи толстым слоем инея, и почти не видны наклеенные крест-накрест бумажные полоски. Дымит в углу печка-буржуйка, труба ее выведена в забитую фанерой форточку. На диване лежат подушка и серое казенное одеяло. Бычков сидит на корточках у буржуйки и, подкладывая щепки в топку, слушает равномерный стук метронома. Даже не слушает, а так, ловит краем уха этот перестук, такой привычный каждому ленинградцу в эту вторую блокадную зиму.
— Разреши, Виктор Павлович? — встал на пороге Николай Ананьев.
Он в шинели с поднятым воротником, шапке-ушанке, на ногах валенки. Лицо у него одутловатое и бледное, какое бывает после долгой болезни.
— Садись, Николай... — Бычков тяжело поднялся с корточек и сел на диван рядом. Отдышался и спросил: — Что у тебя?
— Опять продуктовый, — виновато вздохнул Ананьев. — И почерк знакомый.
— Пролом?
— Стенка разобрана. Кирпичики целые, — кивнул Ананьев.
— Так... — потер лоб Бычков. — На заводе был?
— Работает... Вроде все нормально...
— А после работы?
— Тоже вроде порядок. Хельга говорит — когда он не в ночную, то из дома ни на шаг!
— А ты проверь на заводе, когда он в ночную. Совпадает с ее календарем или нет? — посоветовал Бычков.
— Понял, Виктор Павлович. Неужели за старое взялся?
— Не должен бы... — задумался Бычков. — Проломчики только мне эти не нравятся.
— Опять, думаете, химичит? — внимательно смотрел на него Ананьев. — А может, прижали его, когда срок отбывал? Секрет кому-нибудь открыл?
— Не тот он мужичок! — покачал головой Бычков. — Как Хельга-то на вид? Сытая? Или не очень?
— Не очень, Виктор Павлович. Как все.
— Ну-ну... Это я так... На всякий случай, — виновато сказал Бычков. — На нее не похоже!
— Если бы Смирнов воровал, домой бы принес! — согласился с ним Ананьев.
— Кононов сидит? — спросил Бычков.
— Сидит.
— Журавлев и Хохлов на фронте, Салик с Егоровым в эвакуации с ФЗУ... — раздумывал вслух Бычков. — Вот что, Николай... Бери сотрудников, кто еще не обезножил, и подежурьте у продуктовых в том районе. С двух ночи до четырех. Только аккуратно!
— Народу-то у нас, Виктор Павлович!..
— Знаю, — кивнул Бычков. — Все знаю! Но дело-то надо делать? — Помолчал и добавил: — Смирновым я сам займусь. На моей совести!
Бычков шел по пустынной ночной улице, светя под ноги фонариком. На перекрестке его остановил патруль. Бычков предъявил пропуск, старший патруля козырнул ему, и они разошлись. Бычков миновал затемненное здание вокзала, обогнул длинный забор и вышел к станционным путям, на которых стояли неподвижные, промерзшие вагоны. Неподалеку от путей виднелось потемневшее от копоти кирпичное здание. Бычков осветил вывеску: «ОРС № 1», присел на ступеньку крыльца и несколько раз мигнул фонариком. Из-за угла вышел Ананьев, присел рядом.
— Ну что? — спросил его Бычков.
— Вчера ночью мешок с продуктами спрятал в подвале разбомбленного дома на Лиговке, — доложил Ананьев. — Две банки консервов отнес домой.
— Так... — задумался Бычков. — Значит, все-таки он.
— По всему выходит — он, — вздохнул Ананьев.
— А почему на этот магазин грешишь? — кивнул на вывеску Бычков.
— После смены вокруг этого ОРСа отирался. Примеривался!
— Во двор заходил?
— Заходил. И в магазине потолкался.
— Когда завоз продуктов, ты узнавал?
— Завтра карточки должны отоваривать за месяц.
— А он завтра в дневную или в ночную?
— В дневную, Виктор Павлович.
— В тайнике у него не наследили?
— Все в ажуре.
— Ладно... — тяжело поднялся Бычков и огляделся: — Сторожа нет, что ли?
— Какие теперь сторожа! — махнул рукой Ананьев. — Кипяточком где-нибудь балуется!
— Вот что, Николай... — сказал Бычков. — Завтра вы его не водите. Сам займусь.
— Его с поличным брать надо! А вы еле ходите!
— Управлюсь. — Бычков чиркнул спичкой и раскурил папиросу. — Бензин у Кости есть?
— Ездки на две хватит, — прикинул Ананьев. — А что?
— Завтра часам к трем ночи подъедете.
— Сюда?
— У вокзала постоите.
— А может, поближе подогнать?
— Пешочком пройдемся, — невесело усмехнулся Бычков. — Поговорить есть о чем!
Вздохнул, бросил папиросу в снег и, тяжело поднявшись со ступенек, зашагал в темноту. Ананьев покачал головой и двинулся следом.
...Хельга сидела у раскаленной печки и что-то шила, когда раздался стук в дверь и в комнату вошел Бычков.
— Гостей принимаете?
— Виктор Павлович! — обрадовалась Хельга. — Проходите!.. Снимайте шинель, у нас тепло.
— Я ненадолго, — протянул ладони к печке Бычков. — Был в ваших краях, дай, думаю, зайду, «крестника» своего проведаю.
— А он на работе, — огорченно сказала Хельга. — И придет не скоро.
— Что так? — поинтересовался Бычков.
— На сверхурочные оставили. До утра, наверное!
— Вот оно что... — протянул Бычков. — Жалко. Повидать хотел.
— Он тоже жалеть будет! — Хельга присмотрелась к Бычкову и вздохнула: — Худой вы!
— А кто сейчас толстый? — усмехнулся Бычков. — Опухшие есть, а толстых не встречал. Забыл, какие они бывают!
— Я тоже, — согласилась Хельга. — Сейчас я кипяточку подогрею, у меня консервы есть. Вот! Коля принес. Вместо мяса выдали.
Хельга поставила на стол банку консервов. Бычков взял ее, повертел, разглядывая этикетку, потом невесело сказал:
Всем попробовать пора бы,
Как вкусны и нежны крабы!
— Что-что? — рассмеялась Хельга.
— Так... Вспомнил... — Бычков поставил банку на стол. — До войны от этих крабов полки в магазинах ломились. И никто не покупал!
— Правда? — взяла банку Хельга. — А я не помню. Открывайте, Виктор Павлович!
— Не стоит, — покачал головой Бычков. — Ты, я смотрю, шитьем занялась? Кому обновы?
Хельга отчего-то засмущалась, убрала шитье, стянула на животе концы пухового платка. Бычков присмотрелся к ней и, тоже смутившись, сказал:
— Вот что... А не рано ли?
— Мне девятнадцать уже, Виктор Павлович, — подняла на него глаза Хельга.
— Я не про это... — объяснил Бычков. — Подождали бы, пока война кончится. Трудно тебе будет.
— Ничего! — тряхнула головой Хельга. — Не одна я. С Колей!
— Ну-ну... — неопределенно сказал Бычков и поднялся: — Пошел я.
— А чаю?! — огорчилась Хельга.
— Дела! — развел руками Бычков.
— Что Коле передать? — подала ему шапку-ушанку Хельга.
— А чего передавать? — надел шапку Бычков. — Нечего вроде. Просто зашел.
— А вы еще заходите! — пригласила Хельга. — Не все же он на сверхурочных будет.
— Как придется, — ушел от ответа Бычков. — Ну, бывай!
— До свидания, Виктор Павлович.
Бычков вышел, Хельга присела к печке и опять принялась за шитье.
...Смирнов шел со стороны железной дороги. Перешел рельсовые пути, пролез под вагонами, подошел к магазину. Постоял, осматриваясь, и вошел во двор. У дверей в подсобку он остановился, вынул из мешка тряпку, бутыль с какой-то жидкостью, смочил ею тряпку раз, потом другой, сунул бутыль обратно в мешок и, расправив тряпку, приложил ее, как пластырь, к стене. Переждав, когда смесь впитается, он аккуратно сложил тряпку, убрал ее в мешок, попробовал расшатать один кирпич, другой и, убедившись, что раствор между ними разрыхлен, принялся вынимать кирпичи, укладывая их у стены. Прикрыв полой ватника фонарик, он осветил пролом, погасил фонарик, снял ватник и, взяв мешок в зубы, головой вперед полез внутрь магазина. Чуть звякнули передвинутые на полке консервные банки, потом все стихло. Прошло совсем немного времени, и из пролома осторожно опустился на землю туго набитый мешок, потом показалась голова Смирнова. Осмотревшись, он вылез, надел ватник, размел тряпкой известковую крошку у пролома и принялся затирать следы, оставленные сапогами.
— Зря стараешься! — негромко сказал Бычков, выходя из-за угла подсобки.
Смирнов застыл, сидя на корточках с тряпкой в руках, потом снизу вверх посмотрел на Бычкова, заслоняясь рукой от луча его фонарика, метнулся было к воротам, но его остановил властный окрик Бычкова:
— Стой! Стрелять буду!
Смирнов обернулся, увидел наган в руке Бычкова И пошел на него, тяжело припадая на правую ногу и размахивая грязной тряпкой, которую все еще держал в руках.
— Стреляй, начальник! — Он подошел совсем близко и прохрипел: — Ну? Стреляй!
— Подними мешок, — спокойно сказал Бычков.
Смирнов сухо и коротко всхлипнул, в отчаянии замотал головой, костяшками стиснутых пальцев стал бить себя по лбу, тряпка же била его по лицу, но он не замечал этого и только отворачивал лицо. Потом, сообразив, отшвырнул тряпку, плечи у него сгорбились, он стал казаться еще ниже ростом, поднял мокрое от слез лицо к Бычкову и попросил:
— Отпусти меня, Виктор Павлович.
— Бери мешок. Идем, — приказал Бычков.
— Один ведь ты, начальник! — Слезы текли по лицу Смирнова. — Никто не видел, никто не знает! — И вдруг закричал: — Для Хельги это!.. Сын у меня будет! Сын!..