— Садись! — Сало кивнул Алексею на свободное место напротив себя. — Налейте ему.
Федька до краев налил спирта в граненый стакан и подвинул его Алексею.
— Пей, — приказал Сало.
Алексей бережно взял стакан двумя пальцами, выдохнул воздух и медленно выцедил спирт до дна, поставил стакан, отломал корочку у пайковой черняшки, понюхал и положил корочку обратно.
— Хреново закусываешь! — Сало подцепил кончиком финки кусок копченой свинины и поднес ее ко рту Алексея: — Ешь!
— Не хочу, — помотал головой Алексей.
— Из моих рук не хочешь? — угрожающе спросил Сало. — С пола съешь!
Он сунул кусок свинины в рот, пожевал и смачно сплюнул жвачку на черный от грязи пол.
— Подними и схавай! — приказал он.
Алексей медленно повернул голову влево, вправо — отовсюду выжидательно и злобно смотрела саловская кодла. Он медленно присел на корточки, аккуратно собрал в ладонь с пола черную от грязи жвачку, выпрямился и кинул ее в ощеренный в ухмылке рот Сала.
В то же мгновение его сбили с ног, а на полу, у нар, единственной мыслью Алексея было — закрыть лицо и голову от ударов.
Били ногами молча, не давая ему уползти под нары, и тело его сначала отвечало толчками на каждый удар, потом только вздрагивало от непереносимой боли, потом и вовсе затихло, не в силах пошевелиться, и могло показаться, что на полу, у нар, лежит не человеческое тело, а брошенные кем-то старый бушлат и торчащие на нелепо вывернутых ногах грубые арестантские бахилы.
— Хватит с него! — услышал Алексей и с трудом узнал голос Сала. — Выпьем!
Голова раскалывалась от звона стаканов, гомона голосов, потом все затихало, словно он проваливался куда-то, потом голоса появлялись опять, и в ушах больно отдавались обрывки блатной песни, и опять он впадал в забытье, а очнувшись, отхаркивал черные запекшиеся сгустки крови из отбитых легких и потом уже не слышал ничего. Придя в сознание, он долго, целую вечность, полз через весь барак к своему месту на нарах, задыхался от удушливого кашля, от жестоких болей в надломленных ребрах, в раскалывающейся надвое пояснице.
На нары вползти он не смог и просидел до утра на полу, уткнувшись головой в деревянную стойку.
Перед самым подъемом он с трудом поднялся, вышел из барака, долго тер лицо и виски обжигающим снегом, дождался своей колонны и вместе со всеми прошел через вахту на рабочий двор. Он решил, что лучше сдохнет в лесу, чем еще раз увидит ухмыляющуюся рожу Сала.
...Пила валилась из рук, и бригадир, который сначала делал вид, что не замечает Алексея, подошел и негромко сказал:
— Иди к кострожогам. Долгова замени. Скажи — я велел.
Алексей кивнул и пошел к ложбинке, где жгли костры. Долгов ныл, плевался, кричал, что Алексей «сунул» бригадиру за легкую работенку, а с него, Долгова, взятки гладки, но после съема он пробьется в санчасть, и его освободят от общих вчистую. С тем и ушел. Алексей сел у костра, закурил и принялся подбрасывать в огонь лежащие в куче ветки. Выбирал те, что потоньше. На толстые хлысты сил не было. Так и прокурил, то надсадно кашляя, то придремывая, до съема, сунулся за очередной сигаретой и увидел, что пачка пуста, смял, кинул в догорающий костер, а когда колонна прошла через вахту, направился не как другие, в барак, а к ларьку.
— Сигарет бы мне, Зоя, — встал он перед прилавком.
Зойка взглянула на его лицо и ахнула:
— Били?! Ах, падлы! Бушлат-то, бушлат! Как в луже валялся! Ногами били?
— Сигареты давай. — Алексей положил деньги на прилавок и закашлялся.
— Небось все на одного?! Дешевки! — не унималась Зойка. — И рубаха вся в крови!
— Цвет зари! — усмехнулся разбитыми губами Алексей. — Брусничный. Самый модный!
— Ладно тебе! «Модный»! — отмахнулась Зойка и, перегнувшись через прилавок, зашептала: — Завтра, как за зону выйдешь, прямиком ко мне. С бригадиром я договорюсь. Он у меня вот где сидит! — Она похлопала ладонью по карману замусоленной куртки. — Дворец мой тебе каждый укажет. Я тебя чаем отпою с облепиховым вареньем. Вмиг кашель сойдет! И цвет твой модный постираю. Слышишь?
Алексей молча кивнул.
— И без туфты чтобы! Я ждать буду! И вот еще что... Ты норов свой пока в карман спрячь. Недотымкам этим саловским на глаза не лезь. Могут ночью пером пощупать, а у тебя силенок сейчас кот наплакал! — И, увидев кого-то за спиной Алексея, хрипло закричала: — Ну че стоишь? Кино тебе здесь? Взял курево и отваливай!
Алексей послушно повернулся и поплелся в барак.
Ночь он не спал, перемогался, прислушивался, не остановится ли кто-нибудь у его места на нарах, к рассвету не выдержал и задремал. Но кое-как, вполуха — так, что слышал все, что происходит в бараке. Но подъем не проспал, дождался, когда работяги потянулись к столовой, надел бахилы и бушлат и подоспел к вахте в самый раз: колонна строилась на выход.
Через час-полтора после начала работы Алексея отозвал бригадир и сказал:
— Чеши, куда собрался, но чтоб к съему — как штык здесь!
Алексей выждал еще немного и, проваливаясь в рыхлом, подтаявшем уже снегу, пошел к дороге.
...Он стоял на пороге и оглядывал комнату: стол, накрытый цветной клеенкой, кружевную салфетку на комоде, кровать под пикейным покрывалом с горой подушек, занавески с подзорами на окнах.
Все накрахмаленное, ослепительно белое, давным-давно позабытое.
— Ну что столбом встал? — Зойка шла навстречу, непривычная без белой своей куртки, словно бы выше ростом, совсем еще молодая, в платье с короткими рукавами и вырезом на груди. — У меня таз с водой уже час на плите бурлит. Скидывай свое барахло!
Алексей снял бушлат, стянул через голову верхнюю рубаху и остановился в нерешительности.
— Все скидывай! — распорядилась Зойка. — Исподнее тоже! Небось чернее грязи! Ну чего уставился! Сто раз тебе говорить: вода выкипает! Да ты никак застыдился? Господи! Мужиков я голых не видела! Или застудиться боишься? Вроде у меня тепло. Погоди-ка!
Она сдернула с постели покрывало, раскидала в изголовье подушки, откинула одеяло:
— Раздевайся и ложись. А барахлишко свое на пол кидай. Я сейчас!
И пошла к дверям.
Алексей торопливо, путаясь в штанинах, разделся и лег, натянув одеяло до подбородка. И вовремя! Зойка вошла уже в халате, и видно было, что надет он на голое тело, связала в узел Алексеевы вещички, став над кроватью, усмехаясь, сказала:
— Не согрела я тебе постель. В холодную мужика уложила. Ничего, потерпи!
И, забрав узел, вышла из комнаты.
Алексей повернулся к стене, умащивая поудобней подушку под головой, и увидел в углу простыни черные буквы: «ИТУ» и номер. «Простыни-то казенные! — догадался Алексей. — ИТУ — исправительно-трудовое учреждение, а по-простому если — лагерь. А номер — это инвентарь значит! От прежнего муженька, наверное, остались, их бы сдать полагалось; а она наплевала и пользуется!» Штамп и номер на простыне напомнили ему пэтэушное белье в общежитии. Такие же здоровые штемпеля ставили. Здесь хоть в углу, а там — где попало! Он улыбнулся своим воспоминаниям и заснул.
Проснулся он оттого, что кто-то гладил горячей ладонью его синяки и ушибы, потом над самым ухом услышал прерывистый голос Зойки:
— Измордовали-то как! Ах, зверье!.. Ничего, заживет... Ты молодой... Молоденький совсем...
Все еще в полусне, он повернулся и ощутил всю тяжесть ее сильного тела, а она все крепче и крепче обнимала его, короткими быстрыми поцелуями касаясь его избитого тела.
— Синяки-то, синяки какие... Господи! Собаку так не бьют! Бедненький ты мой!.. Мальчишечка!
В голосе ее, в движении рук появилось вдруг такое, никогда не изведанное им, отчего кровь прилила к голове, он сам потянулся к ней, как слепой тычась головой в ее голую грудь, а она все сильней и сильней прижимала его к себе и, задыхаясь, повторяла, как молитву:
— Тебе это впервой, да? Впервой?! Ах ты, звереныш маленький! Не торопись... Не торопись... Я научу... Вот так! Вот так!..
Потом он, потрясенный, лежал рядом с ней, а она, гордая, грешная, по-матерински счастливая, прижимала его голову к своей груди и шептала:
— Тебе в первый-то раз другая бы нужна... Не лагерная дешевка... Господи! Сколько у меня мужиков перебывало — не сосчитать! А все равно, веришь, ты как самый первый! Это надо же!
Удивляясь, она смеялась, хрипловато и негромко, и снова прижималась к нему, гладила по коротко остриженной голове, обхватив ладонями лицо, вглядывалась в глаза и говорила, говорила не переставая:
— Мне бы стыдиться, а я радуюсь! Счастливая какая-то... А отчего — не пойму! Всякого перевидала, а вот поди же! Счастливая! — И вдруг спохватилась: — Пора тебе! А то до съема не успеешь. Сейчас я твое шмотье принесу. Высохло все давно!
Она соскочила с постели, накинула халат, вышла из комнаты и тут же вернулась с вещами Алексея.
Он торопливо одевался, а она смотрела на него и будто сама с собой разговаривала:
— Не покормила мужика. Так голодный и уйдет. Баланду свою хлебать будет! — И вдруг схватилась за голову: — Алеша!
— Что? — застегивал бушлат Алексей.
— Как же ты с саловской кодлой разбираться будешь?
— А чего с ней разбираться? — нахмурился Алексей. — Разбирались уже. Хватит.
— Ох, не знаешь ты их! Ох, не знаешь! — завздыхала Зойка. — А если порежут?
— Не порежут, — мотнул головой Алексей. А в «шестерках» у них бегать не буду. Не дождутся!
— Отчаянный ты! — не то осуждая, не то гордясь им, сказала Зойка.
— Какой есть, — угрюмо ответил Алексей. — Побежал я.
Помолчал и, краснея, выдавил:
— Спасибо тебе.
— Золотце ты мое!.. — прижалась к нему Зойка. — Тебе спасибо. Хоть часок за человека себя посчитала!
— А ты что, не человек? — вскинулся Алексей.
— Какой я человек — усмехнулась Зойка и с вызовом выкрикнула: — Дешевка я! Подстилка поселковая! Прости господи, понял? А ты думал кто?! Святая?
— Святая, — кивнул Алексей и вышел.