Забухал барабан, рявкнули басы, запели трубы.
Парень в фуражке со звездой скомандовал:
— Направо!.. Шагом марш!
Красногвардейцы пошли к воротам, женщины и ребятишки потянулись следом.
Зайченко, щурясь от солнца, стоял и смотрел им в спины. Потом круто повернулся, поднялся по ступенькам крыльца и взялся за ручку двери.
— Как же с мандатом? — опять спросил Колыванов.
Зайченко молча потянул на себя тяжелую дверь.
— Тетя Катя просила, чтоб домой поскорей... — сказал Степан.
— Что за спешка? — скосил на него глаза Зайченко.
— Племянник к вам приехал... — мрачно сообщил Степан.
— Ага... — не очень, видимо, соображая, про какого племянника речь, ответил Зайченко и закрыл за собой дверь.
За воротами старательно бухал барабан, заливалась труба, слышался молодой и звонкий голос командира:
— Левой!.. Левой!
Степан прислушался и вздохнул:
— На фронт люди идут... Эх, мать честная!
Колыванов тоже вздохнул, потом сказал:
— Ничего, Степан! Нам с тобой и здесь дела хватит...
Была бы на улице осень или ранняя весна, Алексей Колыванов еще подумал бы, брать ли под клуб этот заколоченный барский особняк. Где на него дров напасешься? Но стоял на удивление жаркий август — такого в Петрограде не упомнят, казалось, что холода никогда не наступят, — а двухэтажный этот особнячок был уж больно хорош: с анфиладами комнат и уютным залом с хорами для музыкантов. Видно, не один бал задавался в этом зале, кружились на вощеном паркете пары, гремела музыка, но за два года паркет потускнел, висела по углам паутина, серыми стали оконные стекла, и теперь ребята наводили в особняке порядок.
Настя, секретарша Зайченко, подоткнув юбку, мыла полы, а Глаша с ведром и тряпкой в руках стояла перед окнами, не зная, как к ним подступиться.
Окна были без переплетов, из толстого цельного стекла. Для того чтобы их открыть, нужно было отщелкнуть внизу медный шпингалет с бронзовой львиной головой вместо ручки и другой, чуть ли не под потолком.
Степан покосился на Глашу и спросил:
— Ну?.. И долго ты так стоять будешь?
— Да... — протянула Глаша. — Попробуй достань!
Степан придвинул к окну круглый стол с выложенными на столешнице узорами, на стол взгромоздил пуфик с пестрой обивкой, сказал Глаше:
— Погоди! — и вышел из комнаты.
Внизу, у лестницы, стояла вешалка на длинной ножке. Степан аккуратно выломал ножку и понес ее наверх. Взял из рук Глаши мокрую тряпку, обмотал ножку от вешалки и кивнул на пуфик:
— Лезь!
Глаша потрогала пальцем блестящие полоски узоров на круглом столе и сказала:
— Поцарапаем...
— Делов-то! — отмахнулся Степан. — Понатыкали чего-то... Лезь, говорю!
Глаша скинула ботинки, поддернула юбку и полезла на стол. Степан увидел ее голые колени, покраснел и отвернулся.
— Держишь? — спросила Глаша, забираясь на пуфик.
— Держу, — ответил Степан, нашаривая за спиной ножки пуфика. Нечаянно он тронул подол Глашиного платья, отдернул руку, будто обжегся, разозлился, буркнул:
— Нанимался я тебя караулить? — И отошел.
— Упаду ведь! — закричала Глаша, встала поустойчивей и принялась протирать оконное стекло.
Настя кинула в таз мокрую тряпку и с досадой сказала:
— И что это за пол такой? Драишь, драишь... А он все равно желтый!
— Паркет это... — отозвался из своего угла Степан.
— А желтый почему? — спросила Настя.
— Свечками его натирают, — подумав, ответил Степан.
— Свечками? — засомневалась Настя.
— Ага... — кивнул Степан. — Воском. Для блеска.
— Выдумают же... — вздохнула Настя и, переступая солдатскими своими ботинками через лужицы воды, опять завозила тряпкой по дубовым плашкам паркета.
Степан стоял над полоской кумача и морщил лоб. Потом решительно обмакнул кисть в ведерко с мелом и поставил жирную точку. Отошел. Прищурился. Переделал точку в восклицательный знак. Подумал, добавил еще один, пожирнее, и обернулся к Насте:
— Смотри!
Настя откинула со лба волосы мокрой рукой, посмотрела на плакат и восхищенно сказала:
— Здорово, Степа! Буквы только кривые.
— Ты не на буквы смотри, а вникай, что написано! — довольный собой, возразил Степан и с чувством прочел: — «Трепещите, тираны!! Рабочая молодежь на страже Революции!» — Посмотрел на Глашу и добавил: — Сам сочинил!.. Слышь, Глаха?
Глаша хотела обернуться и что-то сказать в ответ, но побоялась пошевелиться на своем шатком сооружении и только покивала ему головой.
Кто-то грохнул по двери ногой, две белые с золотом половины ее распахнулись, и в комнату ввалился Федор. На плече у него ножками кверху лежала садовая скамья с чугунными завитушками на спинке. Одним движением плеча Федор сбросил скамью на пол, вытер лоб под овчинным своим треухом и удовлетворенно сказал:
— Хорошая мебля. Тяжелая.
— Грохать-то зачем? — замахнулась на него мокрой тряпкой Настя. — Не видишь, паркет!
— Какой еще паркет? — огляделся Федор.
— Пол, говорю, испортишь! — с досадой объяснила Настя.
— А чего ему сделается, полу-то? — искренне удивился Федор. — Нешто его такой лавкой прошибешь?
— Прошибать ему еще надо! — фыркнула сверху Глаша. — Во сказанул!
Федор покосился на нее, ничего не ответил и пошел к дверям, где топтался у второй скамейки Санька. Федор отстранил его, взялся одной рукой за сиденье и, царапая паркет, втащил скамью на середину комнаты.
— Ну?! — всплеснула руками Настя. — Пахать тебя сюда звали?
Федор присел на корточки, потрогал пальцем белые бороздки на замысловатом узоре паркета и уважительно произнес:
— Фасонные половицы положены. Фигурные!
— И чего ты, Чижик, с этим темным элементом связался? — не глядя на Федора, спросил Степан.
— Это кто темный? — обернулся к нему Федор. — Я, что ли?
— Факт, ты! — бросил кисть в ведерко с мелом Степан. — Раз в Союз не вступаешь, нечего тебе здесь делать.
— И без Союза вашего проживу, — буркнул Федор. — А ты мне не указ.
— Брось Степа... — миролюбиво заметил Санька. — Мешает он тебе? Чего ты взъелся?
Степан промолчал. Он и сам толком не знал, за что так невзлюбил Федора. Ну, в тот первый раз, на дворе, он полез с ним в драку за дело. Голодуха, а этот куркуль сало наворачивает! Да еще сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом, когда услышал, что у Федора отца на фронте убило, а мать умерла, ему вроде стало его жалко и он готов был пойти на мировую. Подрались и подрались. Делов-то! Но Федор всех сторонился, промышлял случайными заработками, где и сколько заработал, помалкивал, всегда украдкой жевал что-то, а когда жевал, торопился так, что чуть не давился. Боялся, что отнимут у него жратву, что ли? И потом был он какой-то уж очень услужливый. Как половой в трактире! И боялся всего. Ресницами моргает, за треух свой хватается, чуть ли не кланяется. Любой контре услужить готов, лишь бы пузо свое набить. И чего с ним Колыванов нянчится? Добренькие все больно стали!
Степан взялся за край кумачовой полоски, чуть встряхнул, проверяя, не осыпается ли краска, и приказал Саньке:
— Давай гвозди!
Санька покорно поплелся за гвоздями и молотком, принес их Степану, поднял один конец лозунга. Степан взялся за другой, приложил к стене, крикнул Глаше:
— Глаха, посмотри!.. Прямо?
Глаша прищурилась и скомандовала:
— Повыше!.. Пониже!.. Все. Прибивайте!
— Раскомандовались... — фыркнул Федор.
— Чего, чего? — переспросила Глаша.
— Проехало... — пробурчал Федор.
— Я ведь сейчас слезу, — сказала сверху Глаша.
— И чего будет? — поинтересовался Федор.
— Вот по спине и проедусь! — пообещала Глаша.
— На тебя похоже! — отошел подальше Федор, посмотрел оттуда на плакат, долго шевелил губами, потом повторил вслух: — «Трепещите, тираны!!» — Подумал и мрачно спросил: — Про себя сочинили?
— Не про тебя же! — отозвался Степан.
— Ясное дело, не про меня, — согласился Федор. — Кто здесь тиран? Ты!
Степан от удивления раскрыл рот и забыл его закрыть. Хотел, видно, что-то ответить, но не нашел подходящих слов. Санька поглядел на него и прыснул. Потом засмеялась Настя. Дольше всех крепилась Глаша, но лицо у Степана было такое, что она не выдержала, рассмеялась, выронила палку, пуфик грохнулся на пол, Глаша села на стол и сказала:
— Как он тебя? А, Степа?!.
Степан выждал, когда они отсмеются, поиграл скулами и жестко сказал:
— Такие смехи контрой пахнут.
— Да ты что, Степан? — нахмурилась Настя. — Шуток не понимаешь?
— Мерин ржет, кобылка рада! — загадочно ответил Степан, поглядел на насупившегося Федора и добавил: — Темный, темный, а глянешь на просвет — белый! Чека по нему плачет!
— Загнул! — испуганно присвистнул Санька.
— Не в данный текущий момент, — снисходительно объяснил Степан. — Но загремит как миленький!
— Самому бы тебе не загреметь... — не очень уверенно отбивался Федор.
— Я — член Союза рабочей молодежи! — рубил наотмашь Степан. — А ты — деклассированный элемент!
— Ты в Союзе своем без работы сидишь, а я без него на бирже околачиваюсь, — нашелся Федор. — Вот и выходит: оба мы элементы!
Степан презрительно прищурился, но промолчал: крыть было нечем.
— Такие, браток, дела... — неожиданно тоскливо сказал Федор и отошел к окну.
Одинокие деревца на улицах забраны решетками, будто провинились в чем-то. Вокруг булыжник и брусчатка мостовых. И ни одной полосочки обыкновенной землицы, с лопухами, с желтыми одуванчиками, с мохнатым шмелем над клеверным цветом.
А в деревне сейчас самая сенокосная пора, только косить некому, и травы стоят выше пояса, и не убран хлеб, и не мычит в хлеву скотина, потому что стоят хлеба пустые, и даже дух навозный выветрился из них.
После замирения с немцами кинулись было по своим деревням мужики в солдатских шинелях, истосковавшиеся по крестьянской работе, по плугу, по косе, по вилам да топорам, но опять недальним сухим громом раскатились орудийные залпы, и снова стали солдатами мужики, так и не успев надышаться запахом свежескошенных трав и черной, нагретой солнцем земли.