— Думал, кому дров наколоть... — не оборачиваясь от окна, сказал Федор. — Или вещички на вокзал поднести...
— Опоздал ты с вещичками... — поглядела на его унылую спину Настя. — Снег еще не сошел, когда буржуи из города драпали. Ночами в очередях за пропусками стояли. Кто в Харьков, кто в Киев... К немчуре да к гетману... Вот чемоданов бы натаскался!
— Медом им там намазано? — спросил Федор.
— Медом не медом... — вздохнула Настя. — А сала и хлеба ситного вдоволь!
— И Чека нет! — угрюмо вставил Степан.
Помолчали, а потом Санька сказал:
— Мамка голубя моего последнего изжарить грозится... Хлеб, говорит, перевожу... А я ему от своей осьмушки крошу...
— Не она, так другой кто изжарит, — заметил Степан и вдруг разозлился: — Хватит про жратву!
— Так есть охота все время! — вырвалось у Саньки. — Хожу и про еду думаю.
— И до чего додумался? — прищурился Степан. — А то давай, как Кузьма! Они тебе подадут Христа ради!
— Я тебе кто?! — вскочил Санька. — Контрик? Кадет недорезанный?!
— Во как заворковал! — обрадовался Степан и подразнил Саньку: — Гули, гули, гули!
— Степа... — в упор глянула на него Глаша. — Ты нарочно ко всем цепляешься или характер у тебя такой?
— Тиран и есть тиран! — глубокомысленно заявил Федор.
Глаша посмотрела на него и засмеялась. Степан примирительно буркнул:
— Подумаешь... Сказать ничего нельзя...
А Настя расстелила на круглом столе газету, выложила на нее три вареные картошки, щепотку ржавой соли на бумажке и виновато сказала:
— Хлеба нету...
— Вот... — Глаша вынула ломоть хлеба и положила на стол.
— Три котлеты! — торжественно объявил Санька.
— Ого! — обрадовался Степан. — Живут же люди!
— Пшенные! — скромно добавил Санька.
— За такие шутки знаешь что полагается? — пригрозил ему Степан, пошарил по карманам, выложил на стол луковицу и мрачно сказал: — Хотел на махорку сменять... Да ладно!
— Откуда, Степа? — охнула Настя.
— От верблюда! — отмахнулся Степан. — Мешочнице подсоблял корзины таскать.
— Луком расплачивалась? — удивилась Настя.
— Держи карман шире! — сказал Степан. — Медяков сыпанула. Сквалыга!
— А лук-то откуда? — допытывалась Настя.
— Откуда, откуда! — рассердился Степан. — Спер!
— И не стыдно? — исподлобья взглянула на него Глаша.
— Еще чего? — возмутился Степан. — Экспроприация капитала называется.
— Да?.. — протянула Глаша. — Я думала, это по-другому называется.
— А ты меньше думай — больше есть будешь, — отрезал Степан и подсел к столу. — Налетай, братва!
Настя поглядела на все еще стоящего у окна Федора и окликнула:
— Эй, хуторянин!
— Чего? — не оборачиваясь, отозвался Федор.
— Обедать садись.
— Не хочу я... — не сразу ответил Федор.
— Врешь! — прикрикнула на него Настя. — Садись! Тут на всех хватит.
— Факт! — обрадованно поддержал ее Санька. — Вон сколько навалили!
Федор только помотал головой и, глядя куда-то поверх крыш, сказал:
— Сестренка у меня в деревне осталась... Махонькая совсем...
— С кем осталась-то? — помолчав, спросила Настя.
— С бабкой, — ответил Федор и вздохнул: — Гостинцев ждет...
— Какие теперь гостинцы... — тоже вздохнула Настя, по-бабьи подперев щеку ладонью, рассердилась на себя и крикнула: — Садись, кому говорят!
— Да ешьте вы сами! — взмолился Федор и закричал: — Сытый я! Сытый!
Подхватил свою котомку и вышел, хлопнув дверью.
— Чего это он? — недоуменно поглядел ему вслед Степан.
— У тебя спросить надо! — отвернулась от него Глаша.
— Жалостливые какие!.. — буркнул Степан, сел к столу, разломил картофелину, одну половинку отодвинул на середину стола, другую обмакнул в соль и принялся мрачно жевать.
Настя присела рядом со Степаном, взяла отложенную им половинку картофелины и отщипнула от ломтя хлеба.
Когда к столу подсели Глаша и Санька, дверь вдруг распахнулась и в комнату опять вошел Федор. Потоптался у стола, вынул из котомки завернутый в газету сверток, шмякнул его на стол и с отчаянием сказал:
— Вот! Воблина тут. Целая!
— Живем, братва! — закричал Санька, вытащил за хвост здоровенную воблу и принялся хлестать ею о край стола.
Степан оглядел Федора и спросил:
— Сам небось умять хотел? Потому и обедать с нами не садился. Так?
Федор вздохнул и сказал:
— Был такой грех...
— Вот! — удовлетворенно поднял палец Степан. — А чего тогда приволок?
— Растревожили вы меня... — признался Федор.
— Чем это? — сощурился Степан.
— Дак скажешь разве? — мял в руках треух Федор. — У самих есть нечего, а меня зовете...
— Ну и что? — не отставал Степан.
— А ничего! — вдруг рассердился Федор. — Что я, не человек? Размяк!..
Разговаривая со Степаном, он то и дело косился на Саньку, который умело раздирал очищенную воблу и Раскладывал перед каждым по кучкам.
Степан проследил за взглядом Федора и усмехнулся:
— Жалко?
— Жалко не жалко... — буркнул Федор и вздохнул: — Теперь уж чего!..
— Да... — протянул Степан. — Прет из тебя!
— Чего прет-то? — не понял Федор.
— Серость твоя! — Степан отодвинул лежащую перед ним кучку воблы. — Я лично этот несознательный харч есть не буду. — Цепко оглядел всех и добавил: — И вам не советую.
— Отравимся? — с набитым ртом спросил Санька и подмигнул Федору.
— Отравление бывает не только на почве пищи, — туманно заявил Степан и посмотрел на Глашу.
Она сидела с независимым видом и вертела в руках рыбий хвостик. Потом решительно сунула его в рот и принялась аппетитно похрустывать косточками.
— Садись, Федя! — Настя подвинула Федору кучку побольше: — Ешь... Хлеба бери... Лук вон...
— Обопьешься с него... — поморгал своими белыми ресницами Федор и поглядел на Степана.
Тот сидел мрачный. Жевал картофелину, двигая скулами. Потом сказал:
— До чего картошка сухущая! Не проглотишь.
Глаша сбоку, по-птичьи, глянула на Степана и посоветовала:
— А ты задумай, что это не картошка вовсе. Сразу вкусней будет!
— Как это — задумай! — уставился на нее Степан. — Картошка-то, вот она! В руке у меня.
Глаза у Глаши блеснули. Она прикрыла их ресницами и тихо сказала:
— Это ничего... Я всегда так делаю... Мы когда окопы последний раз рыли, до того я устала — лопата из рук валилась. Я и задумала, будто в одной старой-престарой крепости томится отважный революционер. На рассвете его поведут на казнь. И чтоб спасти этого революционера, нужно вырыть подземный ход. А скоро утро, торопиться надо. Подумаешь, ладони я до крови стерла! Заживут ведь ладони, верно? Зато какого человека от смерти спасу!
— Успела? — спросил Санька.
— Чего успела? — не поняла Глаша.
— Ну... этот... подземный ход вырыть?
— А! — Глаша засмеялась. — Работу кончать велели.
— Жалко... — вздохнул Санька.
— Ага... — кивнула ему Глаша. — Еще бы немного — и успела!
Глаша опять засмеялась и, тряхнув головой, закинула косу за спину. Степан сидел притихший и смотрел на нее. Хотел отвернуться и не мог. Смотрел и смотрел!
А Глаша улыбнулась и сказала:
— Осенью идешь пешком через весь город... На улицах ни души, ветер свистит, холодно! А я задумаю, будто иду по пустыне. И не холодно мне вовсе, а жарко. Песок горячий, солнце глаза слепит, до колодца еще далеко-далеко! Приду домой — и к крану! Пью, пью... Тетя Катя даже ругаться начнет: простудишься, мол... — Увидела глаза Степана и спросила: — Чего смотришь?
— Так... — Степан повел шеей, будто жал ему ворот распахнутой косоворотки. — Тебе бы в кино выступать!
— Правда! — обрадовалась Глаша, и глаза ее засияли.
— Ага... — кивнул Степан, поймал насмешливый взгляд Саньки и грубовато добавил: — Они там все такие!
— Какие? — не поняла Глаша.
— Ну... — Степан повертел пальцем у виска. — Туркнутые.
Санька громко засмеялся, а Глаша отвернулась, сгорбилась, и Степан опять увидел, какими острыми стали вдруг ее плечи и непомерно длинными руки. Помрачнел, поискал глазами по столу, ища оставленную ему воблу, не нашел и непонимающе поглядел на невозмутимо жующего Федора:
— Ты мою воблу умял?
— Была твоя, стала наша! — хмыкнул Федор, обсосал косточку и степенно сказал: — Ты эту воблу есть не хотел? Не хотел. Пропадать, выходит, добру?
— Мало ли что не хотел! — взорвался Степан. — А теперь захотел! Пристроился уже? Частник!
— Во! — привстал Федор. — Да ешь ты ее на здоровье!
— Проваливай отсюда! — крикнул Степан, понимая, что злится он не на Федора, а на себя, и дело не в несчастной этой воблине, а в Глахе, которую он опять, не хотя, обидел. Остановиться уже был не в силах, да и не хотел признаваться в своей слабости. Подошел к двери и распахнул ее: — Давай!
— Спасибо, Степа.
На пороге стоял Алексей Колыванов и улыбался. Здоровой рукой он прижимал к себе граммофон с расписанной яркими цветами трубой. Посмотрел на обиженно сопевшего Федора, на Степана, усмехнулся и сказал:
— Подержи-ка музыку, Федя!
Федор обхватил граммофон обеими руками, поставил на стол, полюбовался большими красными розами на раструбе, обтер их зачем-то рукавом пиджака и шумно вздохнул.
— Ты чего это такой надутый? — спросил его Колыванов. — Или обижают тебя у нас?
Федор помолчал и сказал:
— Кто меня обидит — не обрадуется.
— Ну-ну! — Колыванов подмигнул Насте.
Та заулыбалась и обернулась к Степану.
Степан шутки не принял. Гордо отвернулся.
Колыванов опять перемигнулся с Настей, подсел к столу, обмакнул в соль хлебную корочку, вкусно похрустел и спросил у Федора:
— Что редко заглядываешь?
Федор покосился на Степана, помял в руках свой треух и ответил:
— Недосуг мне... Работу ищу.
— С работой теперь полегче будет! — кивнул ему Алексей и торжественно объявил: — Есть решение райкома партии: создать комиссию для устройства труда несовершеннолетних. Члены Союза рабочей молодежи обеспечиваются работой в первую очередь.