Степану почему-то стало трудно дышать, он проглотил комок в горле и, опять вдруг оробев, брякнул:
— Сегодня конференция. Явка обязательна!
Глаша опять тихо, по-новому, засмеялась, а Екатерина Петровна замахала на него руками:
— Человек из больницы только! Ополоумел ты совсем?
Степан смотрел в улыбающиеся глаза Глаши, сам счастливо улыбался и твердил:
— В порядке революционной дисциплины!
Екатерина Петровна в сердцах даже плюнула и пошла вперед.
Глаша, по старой привычке смешливо втянув голову в плечи, сказала:
— Приду, Степа...
И пошла за Екатериной Петровной.
А Степан стоял и улыбался. Смотреть на него было смешно, и Санька сделал вид, что его ужас как интересует воробьиная возня. Степан обернулся, увидел деликатно смотрящего в сторону Саньку и надвинул ему картуз на уши. Поднял за козырек и спросил:
— Ты чего?
— Так... — застенчиво ответил Санька.
— Квак! — передразнил его Степан и засмеялся.
Солнце разорвало тучи, заблестели лужи, громче зачирикали воробьи, ветер трепал ветки деревьев, небо голубело и наливалось теплой синевой.
Вечером в клубе набилось народу, как на вокзале. Сидели на скамейках, пуфиках, в креслах, притащили откуда-то диван с высокой спинкой, опоздавшие устраивались на подоконниках и просто на полу.
Стол отодвинули к стене, накрыли его куском кумача, вместо графина поставили чайник с водой и жестяную кружку.
Давно здесь не собиралось столько подростков сразу! Одни подыскали себе хоть какую работенку и забегали в клуб изредка, других увозили к деревенским родичам на картошку и молоко, кто-то уезжал с заводом, когда к Питеру подходили немцы, а теперь, встретившись с дружками, они слушали новости, рассказывали сами, над кем-то смеялись, кого-то жалели. Девчата перешептывались, пересмеивались. Парни перекликались с ними, узнавая и не узнавая. Санька развлекался тем, что то закрывал уши ладонями, то открывал их. В ушах было то тихо, то грохотало и перекатывалось.
— Море Балтийское! — кричал Санька и показывал Степану на свои уши.
Степан отмахивался, искал глазами Глашу. Наконец, разглядел ее, сидящую в уголке дивана рядом с Настей, бледную и тихую, забеспокоился и обернулся к Леше Колыванову. Тот стоял у стола рядом с Зайченко и листал какие-то бумажки.
— Колыванов! — крикнул Степан. — Кончай волынку тянуть! Время!..
Его услышали и в разных концах огромной комнаты закричали:
— Время! Время!
Колыванов постучал кружкой по чайнику:
— Тихо, товарищи!..
Подождал, пока смолкнет гул голосов, обдернул под ремнем гимнастерку, откашлялся в кулак и сказал:
— Районную конференцию комсомола объявляю открытой! Степан, погаси цигарку! Кто там ближе, закройте двери... Прошу соблюдать революционную дисциплину и не галдеть с места! Выдвигайте кандидатуры председателя и секретаря.
Послышались крики:
— Колыванова! Алексея!
А кто-то из девчат — кажется, Настя — озорно протянул:
— Нашего дорогого Алексея Васильевича — просим!
Алексей покосился в ее сторону, вытер пот со лба и официальным голосом сказал:
— Меня предлагают в председатели. Голосуем.
И опять все вразнобой закричали:
— Все ясно! Чего там! Не волынь, Леша!..
Алексей опять загремел кружкой по чайнику:
— Тихо! Степан, прекрати курение! Сколько раз говорить? Давайте секретаря.
— Петрову Любу! — послышалось со скамеек. — Галю Никифорову! Светличную Ольгу!..
— Прошу выдвигать людей с образованием, — посоветовал Алексей. — Протокол писать придется!
— Катерину! — истошно закричал Санька, тыча пальцем в сидящую рядом с ним девчушку с двумя косичками, в стареньком коричневом форменном платье. — Она из недорезанных! Год в гимназию ходила!..
Девчушка застучала кулачком по его спине, а Колыванов сказал, глядя в свои бумажки:
— Предлагаю Настю Солдатенкову. Есть опыт.
Все захлопали в ладоши, Настя зарделась, пробралась к столу и села сбоку.
— Слово имеет Иван Емельянович Зайченко! — объявил Колыванов.
Опять все захлопали в ладоши, застучали ногами об пол.
Зайченко махнул рукой и негромко, как человек, который привык, что его слушают, сказал:
— Слова я никакого говорить не собираюсь... Просили меня поставить в известность о решении Петроградского комитета. Решили товарищи обязать всех членов партии и сочувствующих в возрасте до двадцати лет принимать активное участие в работе Союза.
— Ура! — закричал Степан. — Качнем дядю Ваню!..
Зайченко отбивался всерьез, но его быстро скрутила обступившая ребятня и принялась бережно, но сильно подбрасывать в воздух.
— Хватит!.. — сердито кричал Иван Емельянович, взлетая вверх и опять опускаясь на подставленные руки. — Довольно, говорю!
Из карманов его пиджака падали какие-то бумажки, очки в картонном футляре, связка ключей, последним вывалился наган с облупившейся от времени рукояткой. Бумажки, ключи, очки аккуратно подбирали девчата и передавали их Леше. Он складывал все перед собой на стол. Наган тоже подобрали. Алексей взвесил его на руке и сказал:
— А если бы кому-нибудь по башке? — И скомандовал: — Еще разочек — и хватит.
— Раз!.. — хором прокричали ребята, подбросили Зайченко выше дверной притолоки, подхватили и поставили на ноги.
— Продолжайте, Иван Емельянович, — вежливо предложил Алексей.
— Всю душу вытрясли! — пожаловался Зайченко, рассовал по карманам свое имущество и сказал: — Теперь такое дело... Просят питерцев наладить ремонт броневиков. Вы без работы заскучали, а тут на всех хватит. Инструмент и запасные части будут. Договорились?
— Для фронта сделаем! — опять закричал Степан.
— Ну и ладно... — кивнул Зайченко. — С деньгами только туговато. Харчишек, конечно, подбросим... — Помолчал и добавил: — По возможности.
На скамейках зашумели, переговариваясь, потом кто-то выкрикнул:
— Не на хозяина работаем!
— Факт!.. — поддержали его из рядов.
— Спасибо, — кивнул Зайченко и обернулся к Алексею: — У меня все, Леша.
Он присел к столу, а Колыванов объявил:
— Переходим ко второму вопросу...
В углу у дверей началась громкая возня. Кто-то пытался войти, его не пускали, слышались голоса: «Безобразие! Мы этого так не оставим!»
— Что за шум? — спросил Колыванов.
— Гимназисты приперлись! — сообщили ему из угла.
— Еще чего?! — Степан вскочил и чуть ли не по головам сидящих рванулся к дверям. — Гони контру!
— Степан!.. — попытался удержать его Колыванов. — Прекрати бузу!
Но за Степаном уже пробирался Санька, свистел в два пальца и еще успевал выкрикивать:
— В шею сизяков! Не пускать!..
— Прекратить! — закричал вдруг Зайченко, и это было так непривычно, что все затихли.
Иван Емельянович уже обычным тихим голосом спросил у Колыванова:
— Конференция открытая?
— А шут ее знает! — пожал плечами Алексей.
— Пускай ума-разума набираются, — решил Зайченко.
— Ну и зря! — пробрался на свое место Степан. — Я бы их на порог не пустил.
— Ты у нас анархист известный! — усмехнулся Зайченко, с интересом поглядывая на вставшего в дверях Стрельцова.
Колыванов написал на листочке бумаги: «Это — Стрельцов» — и подвинул листок Зайченко. Тот прочел и кивнул головой.
— Вы от какой организации, товарищи? — спросил Колыванов.
— Союз учащихся-социалистов, — представился Горовский.
— «Свободная школа», — сказала высокая гимназистка.
— ЮКИ, — шагнул вперед юноша в очках и стетсоновской широкополой шляпе, подвязанной под подбородком.
— Солидно! — улыбнулся Зайченко. — Рассаживайтесь как сумеете.
— Котелок скинь! — крикнул скауту Санька.
Юноша в очках откинул стетсоновку за спину, так что она держалась только на тесемке, и шутовски поклонился:
— Снимаю шляпу перед высоким собранием!
— Трепло! — сказал ему Степан. — Выйдешь — поговорим!
— Степан! — постучал кружкой о чайник Колыванов. — Выгоню!.. Следующий вопрос — о посылке добровольцев на Восточный фронт. По разверстке наш район должен послать пятьдесят добровольцев, а записалось двести восемьдесят. Что будем делать?
— Посылать только достигших восемнадцатилетнего возраста и прошедших курсы военного обучения, — сказал Зайченко.
— Ясно, — кивнул Алексей.
— Нет, не ясно! — встал с места Стрельцов. — Во имя чего?
— Не понял, — обернулся к нему Алексей.
— Во имя чего должны умереть сотни, тысячи юношей? — шагнул вперед Стрельцов. — Ради кого должны сложить головы? — Оглядел притихших на скамьях ребят и проникновенно сказал: — Это ведь очень страшно — умереть, еще не начав жить. Ваш порыв прекрасен, пока он только порыв! Но там вам придется убивать людей. Понимаете: убивать! И вас будут убивать тоже. Во имя чего? — Стрельцов откинул со лба волосы и обернулся к Алексею: — Где ваш революционный гуманизм?
— Вы бы проще как-нибудь... — угрюмо сказал Алексей. — Непонятно говорите.
— Могу упростить, — снисходительно улыбнулся Стрельцов. — Большевики сражаются с оружием в руках за свои идеи? Понимаю! Но зачем проливать кровь молодых, которые даже не осознают, за что их толкают на смерть?
Стрельцов замолчал, ожидая ответа. И в наступившей тишине раздался возбужденный голос Степана:
— Горбатого лепит!
— Факт! — поддержал его Санька.
Тишина вдруг раскололась свистом, топотом ног, криками: «Долой!», «Правильно говорит!», «В шею!», «Дайте высказаться!», «Гони контру!».
Кто-то вскочил на скамейку, где-то опрокинули кресло, Колыванов яростно стучал кружкой по чайнику и надрывался:
— Тихо! Сядьте на места! Степан, сядь, говорю!..
— Не сяду! — огрызнулся Степан.
Он пробивался к Стрельцову, его не пускали, Степан вырывался и опять лез по скамейкам вперед. Рядом со Стрельцовым встал юноша в стетсоновке, снял очки и сунул в карман.