Через поле они шли молча. Степан широко шагал впереди, Глаша с Екатериной Петровной не поспевали за ним, но подождать не просили, и только слышно было их учащенное дыхание. Потом Екатерина Петровна остановилась и сказала Глаше:
— Погоди чуток... Поясница у меня разламывается!
Степан тоже остановился, подкинул плечом мешок, чтоб лег поудобней. В мешке что-то шуршало и терлось, и пахло от него чем-то сытным. Степан втянул в себя воздух: хлеб не хлеб, но похоже.
— Что принюхиваешься? — сказала сзади Екатерина Петровна. — Жмых там. Перемелем, лепешек напеку... Угощу уж, так и быть!
— Не больно нужно... — проворчал Степан и пошел дальше.
Услышал, что Екатерина Петровна с Глашей двинулись следом, и прибавил шагу.
У дверей барака он скинул мешок на землю и присел на крыльцо. Хотелось курить, в горле пересохло, а до утра еще ходить и ходить! Домой, что ли, зайти? Мать будить неохота: болеет она. И Федьки не слышно. Меняться пора, а он запропастился куда-то! На переезде все веселей, чем на пустыре этом болтаться. А может, и вправду зря он его одного отпустил. Первый раз в патруле. Мало ли что... Степан вгляделся в темноту и негромко свистнул. Никто не откликнулся. Степан свистнул еще раз, погромче.
— Чего рассвистелся? — подошла к крыльцу Екатерина Петровна. — Спят люди...
— Племянничка вашего шукаю... — отозвался Степан, зевнул и поднялся с крыльца.
До чего спать вдруг захотелось... Хоть умри! Зарыться бы сейчас в подушку, одеяло на голову — и никакими пушками не поднять. А если еще пожевать чего-нибудь!..
Екатерина Петровна уже возилась в коридоре с замком, а Степан опять опустился на крыльцо. Вот и ноги какие-то... как из ваты. Часа бы два придавить! Степан поднял голову и посмотрел на небо. Оно было еще темным, и звезды вон какие — рассветом и не пахло. Потом увидел перед собой Глашу и подвинулся на крыльце, давая дорогу.
Она прошла так близко, что подол ее юбки чуть не коснулся его лица. Степан хотел отодвинуться подальше, но почему-то не смог. Глаша постояла немного совсем рядом с ним и пошла в коридор барака. У Степана вдруг забухало сердце и стало жарко лицу.
«Заболел, что ли?» — растерянно подумал он, хоть и знал, что жар этот в лице и буханье в сердце оттого, что так близко оказалась Глаша. Если бы она сейчас не ушла, а села рядом, все ласковые слова, какие знал, сказал бы он Глаше. Только слов таких он знал немного, да и те слышал от матери, когда был совсем маленьким.
А тут, наверно, нужны другие слова. Тоже ласковые, но такие, чтобы плакать и смеяться от счастья. Есть ведь такие слова!
— Степа!.. — окликнула его Екатерина Петровна. — А мешок-то?
Степан поднял мешок и пошел по темному коридору на желтоватый свет керосиновой лампы. Вошел в комнату, встал у порога и положил мешок на пестрый половик.
— Дверь прикрой... — сказала Екатерина Петровна. — Не лето.
Степан прикрыл дверь и огляделся.
Глаша ушла за ситцевую занавеску у кровати и что-то там делала — наверно, переодевалась. Стукнули об пол каблуки ботинок, по-над занавеской показались ее голые руки и опять скрылись. Степан вдруг вспомнил больницу и как поднимала она ладонь к лицу, закрываясь от шума в палате, и так же вот обнажалась ее рука. Но тогда смотреть на слабую руку было жалко, но не стыдно, а сейчас он смотрел совсем по-другому и потому отвернулся. В горле у него опять пересохло, и он попросил у Екатерины Петровны:
— Водички попить не дадите?
— Пей... — кивнула она на ведро, стоящее на табурете у печки. — На-ка ковшик.
Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нем была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на нее уже не таясь.
Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щеки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.
— Погоди-ка.... — Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха: — На-ка, пожуй!
Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.
— Буржуйская пища... — с набитым ртом сказал Степан. — С непривычки горло дерет!
Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она — раз! — и выпустит, как еж, свои иголки. И все сначала! Лучше сбежать, пока все не испортил.
Степан попятился к двери, открыл ее спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо...
Екатерина Петровна посмотрела на нее и поинтересовалась:
— Что за праздник?
— А?!.. — встрепенулась Глаша.
— И слух потеряла! — покачала головой Екатерина Петровна. — Достань-ка шлепанцы мои под кроватью.
Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.
Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:
— Любишь ты его, что ли?
— Кого? — испугалась Глаша.
— Степана.
Екатерина Петровна взяла у нее из рук шлепанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в темное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:
— Не знаю я ничего, тетя Катя... Только увижу его — и как весна на дворе!
— Любишь, выходит... — улыбнулась Екатерина Петровна. — Ну а он что, Степка-то?
— Говорит, предрассудок, — вздохнула Глаша.
— Тебе говорит? — удивилась Екатерина Петровна.
— Нет... — покачала головой Глаша. — Про меня он не знает. Вообще говорит.
— Ну, милая! — засмеялась Екатерина Петровна. — Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Степка.
— Нет, тетя Катя! — затрясла головой Глаша. — Какой же он дурак? Гордый только очень.
— Ну и опять, выходит, дурак, — рассердилась вдруг Екатерина Петровна. — Кому такая гордость нужна? Гордость-то она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.
— Ну, уж вы скажете, тетя Катя! — обиделась Глаша. — Индюк! Это надо же!..
Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок — морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.
Екатерина Петровна смотрела на нее и тоже смеялась.
За окном послышался приглушенный выстрел, за ним второй...
Стреляли где-то за пустырем, у переезда.
— Что это? — Глаша затихла и прижала руки к груди. — Неужели Степа?
— Сразу уж и Степа! — скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. — Стреляют и стреляют... Мало ли!
Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама не отрываясь вглядывалась в темное окно...
Федор шел к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в черном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.
— Гражданин! — окликнул его Федор.
Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперед.
— Куды побег? — испуганно крикнул Федор. — Стой! Стой, кому говорю... Ах ты, язви тебя!
Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал курок. Потом, все еще не открывая глаз, передернул затвор и выстрелил еще раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Федор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.
— Вставай! — закричал он ему издали. — Нечего придуриваться!
Но человек не двигался, и Федор уже жалобно попросил:
— Слышь, дядя... Вставай, а? Хватит лежать!
Человек даже не пошевелился, и Федор пошел к нему. Шел он медленно и все ждал, что человек сейчас встанет и начнет ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвернутую ногу. Федор нагнулся над человеком и потряс его за плечо:
— Эй!..
Рука у человека откинулась, как тряпочная, и упала на рельс. Федор нагнулся ниже, увидел закатившиеся белки глаз и оскаленный, как у запаленного гоном волка, рот.
Его вдруг забила крупная дрожь, он попятился и, боясь повернуться спиной, пятился до тех пор, пока не споткнулся о какой-то кирпич или булыжник и упал. Треух с него свалился, но он не заметил этого, вскочил и, не разбирая дороги, побежал через пустырь к баракам.
Федор бежал и плакал, бурьян цеплял его за ноги, он спотыкался, ронял винтовку, подбирал ее и бежал дальше. Ему казалось, что человек с оскаленным ртом встал и гонится за ним по пятам и цепляет его за ноги никакой не бурьян, а тряпичная его рука. Он не помнил, как добежал до барака и очутился в комнате. Увидел встревоженное лицо Екатерины Петровны, обернувшуюся к нему от окна Глашу, тяжело опустился на табурет и с отчаянием сказал:
— Я, тетя Катя, человека убил.
— Да ты что! — охнула Екатерина Петровна.
— Совсем убил... — схватился за голову Федор. — Не дышит! — Он всхлипнул, посмотрел на Екатерину Петровну полными слез глазами и спросил: — Чего теперь со мной будет? В тюрьму, да?
— Да погоди ты! Погоди! — закричала Екатерина Петровна. — В тюрьму, в тюрьму... Толком сказать можешь?
— Дак я говорю... — заморгал мокрыми ресницами Федор. — Я ему кричу: «Стой!» — а он бежит. Я опять кричу, а он все равно бежит. Ну, я и пульнул, как по инструкции...
— Пульнул, пульнул! — сердито вмешалась Глаша. — Слышали, что пульнул. В кого стрелял-то?
Федор повернул к ней растерянное мокрое от слез лицо: