— Говорю же я... Мы со Степаном в патруль назначены... Ну, пошли... Потом разошлись... Один я, значит, иду...
— Да не тяни ты, ради господа! — в сердцах прихлопнула ладонью по столу Екатерина Петровна. — Ушел, пришел... Стрелял, тебя спрашивают, в кого? Свой он, чужой?.. С оружием был или нет?..
— Разве я знаю? — окончательно запутался Федор. — Свой он, не свой... Не видел я его раньше... Я ему: «Гражданин!» — документы хотел проверить, а он шасть от меня — и ходу! Ну, я и стрельнул... Подхожу, а он...
Федор судорожно вздохнул, затряс головой, словно хотел забыть увиденное, и тоскливо проговорил:
— Засудят меня теперь!..
— Разберутся... — успокаивала его Екатерина Петровна, но по лицу ее было видно, как она встревожена.
— Стукнул и стукнул! — вдруг заявила Глаша и отбросила рукой волосы со лба. — Наверняка контра!
— Во! — оживился Федор. — Бежал ведь он...
— Ну, бежал? И что? — строго сказала Екатерина Петровна, но смотрела не на Федора, а на Глашу. — А если он за доктором бежал? Если несчастье у него дома и он документы впопыхах не взял? Стрелять в него сразу?
Она покачала головой, больше на Глашу не глядела. Только горько повторила:
— «Стукнул и стукнул»... Это надо же! Чтоб в такие годы и так про смерть...
Долго молчала, потом с надеждой спросила у Федора:
— Может, он живой? А, Федя...
Федор горестно покачал головой:
— Нет, тетя Катя... Начисто я его срезал.
И закрылся ладонями, вспомнив лицо убитого.
— А Степан где? — погладила его по голове Екатерина Петровна. — К тебе вроде пошел?
— Не видел я его... — вздохнул Федор. — Ничего я не видел... Бежал, и все!..
Степан услышал выстрелы, когда шел к переезду, но ему показалось, что стреляют у завода, и он повернул туда.
Караульный издали крикнул ему:
— Стой! Стрелять буду!
— Свои! — отозвался Степан, вгляделся в караульного и спросил: — Ты, что ли, Василий?
— Я, — отозвался караульный. — Степан?
— Ага... — подошел к нему Степан. — У вас стреляли?
— Нет, — покачал головой караульный. — Кажись, у переезда.
— А я-то дурак! — стукнул кулаком по колену Степан. Он повернулся и побежал в темноту.
— Там кто в патруле?? — крикнул ему в спину караульный.
— Федька!.. — на ходу ответил Степан. У переезда Федора не было, и Степан побежал через пустырь к баракам. Потный и растрепанный, пробежал по коридору, толкнул дверь и, тяжело дыша, остановился на пороге. Увидел Федора и опустился на стул.
— Живой? — спросил он, вытирая фуражкой мокрое лицо.
— Я-то? — шмыгнул носом Федор.
— Ты-то! — сердито передразнил Степан. — Стрелял?
— Ага... — виновато кивнул Федор.
— Сколько раз говорено — не палить зря! — Степан хотел для важности встать, но сил не было, и он остался сидеть, только откинулся на спинку стула. — Панику наводишь?
— Ты, Степа, зря не шуми, — подошла к нему Екатерина Петровна. — Узнай сначала, в чем дело.
— Я не зря, а поскольку этого требует революционный порядок, — ответил Степан. — Лишнюю панику пресекаем в корне. А в чем дело?
— Человека он убил, — тихо сказала Екатерина Петровна.
— Ну?! — испугался Степан и обернулся к Федору: — Насмерть, что ли, убил?
Федор ничего не ответил, только опустил голову.
Степан растерянно молчал, потом шепотом спросил:
— Как же ты его?
— Бежал он... — начал Федор и захлюпал носом.
— Не реви! — встал Степан. — Обыскал убитого?
— Нет... — замотал головой Федор. — Боязно мне.
— Предрассудок! — решительно заявил Степан, осекся и посмотрел на Глашу.
Она сидела в углу тихая, как мышь, и глаз не поднимала. Степан прошелся по комнате, будто раздумывая, что делать дальше, а на самом деле — чтобы оказаться поближе к Глаше, остановился рядом с ней и спросил у Федора:
— Где шапку-то потерял?
— Шапку? — Только сейчас обнаружил пропажу Федор. — Не знаю... Когда бежал, наверно...
— Ладно, пошли! — распорядился Степан.
— А может, ты один?.. — робко попросил Федор.
— Нет... — покачал головой Степан и честно признался: — Одному боязно.
Он опять посмотрел на Глашу, но та по-прежнему сидела не поднимая глаз. Степан помрачнел, шагнул к двери и распорядился:
— Пошли давай!
Федор с надеждой поглядел на Екатерину Петровну, но она строго сказала:
— Иди, Федя.
Федор вздохнул и пошел за Степаном.
Екатерина Петровна прикрыла дверь, постояла у окна, пытаясь разглядеть их в темноте, и обернулась к Глаше:
— Что глаза прячешь? Ушел он, Степка твой... Смотри-ка, застыдилась! — И вдруг, заподозрив нехорошее, мучительно покраснев от неловкости, но не в силах удержаться, грубовато спросила: — Или чего зазорное сделала?
Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:
— Напрасно вы про меня так... Уж кому-кому... Вам бы призналась...
Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала ее голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела ее смятенного лица. Под ее руками ослабели напряженные Глашины плечи, а Екатерина Петровна все поглаживала ее короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегченно вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:
— Чего ж тогда стыдишься?
Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:
— Боюсь.
— Чего боишься-то?
— Разговаривать с ним боюсь, — подняла голову Глаша. — Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!
— Да чего страшного-то, дуреха? — улыбнулась Екатерина Петровна. — Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.
— Нет, тетя Катя, я по-другому думаю... — Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: — В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол... Не жалей, не плачь!
Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:
— Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: «Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость». Тут бы я ему и открылась... — Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила: — Смешно вам, тетя Катя, да?
— Да нет... — задумалась Екатерина Петровна. — Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем, почитай, так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки демонстрацию разогнали, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...
Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.
— А дальше что?
— Дальше-то? — Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. — Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.
— Вот бы мне так со Степой! — мечтательно вздохнула Глаша.
Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.
— Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..
Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:
— Надо же!.. До слез рассмешила!
— И ничего смешного! — хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: — Идет кто-то...
— Ну и ноченька! — вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. — Никак Иван Емельянович?..
— По шагам угадали? — недоверчиво спросила Глаша.
— А ты поживи с наше!
Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.
Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.
— Чего это вы полуночничаете? — стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.
— С окопов только... — Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. — До утра ты?
— Какой там... — махнул рукой Зайченко и присел к столу. — Заскочил на часок.
— Которую ночь дома не ночуешь... — покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. — Ешь.
— Пшено? — взял ложку Иван Емельянович.
— А чего же еще? — усмехнулась Екатерина Петровна.
Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:
— Дела-то как, Ваня?..
— Разные, мать, дела... — отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.
— Может, поспишь? — вздохнула Екатерина Петровна.
— Некогда... — покачал головой Иван Емельянович, хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхние пуговицы на косоворотке.
— А у нас беда, — осторожно сказала Екатерина Петровна.