Выстрел раздался, когда Степан добежал почти до конца крыши. Стреляли откуда-то снизу, но так близко, что, полуоглушенный, он едва успел броситься ничком за печную трубу.
Степан больно ушиб локти, шапка с него свалилась и лежала внизу на скате, но винтовку из рук он не выпустил и теперь, вскинув ее, осторожно выглянул из-за трубы.
Павлова он не увидел, но слуховое окно на чердаке соседнего дома, который был ниже, оказалось открытым.
Степан ногой подтянул к себе шапку, надел ее на дуло винтовки и выставил сбоку трубы, будто оттуда выглядывает человек.
Снова раздался выстрел, и Степан засек, что стреляли из чердачного окна. Он быстро опустил винтовку, скинул шапку и выстрелил в окно раз и другой. В ответ тоже прозвучали два выстрела, одна из пуль попала в трубу, полетели осколки кирпича.
Степан прикрыл голову руками и, сосчитав, что у Павлова в барабане нагана осталось еще три патрона, а стреляет он метко, задумался. Почему, услышав, что за ним гонятся, Павлов решил остановить его здесь, хотя мог бежать чердаком дальше?
Степан положил шапку на выступ трубы, выстрелил, целясь в проем чердачного окна, дождался вспышки ответного выстрела, спустился по скату крыши к самому краю и, нащупывая локтем ограду на карнизе, пополз вперед. Добрался до конца крыши, заглянул вниз и увидел, что по стене соседнего дома тянутся железные ступени пожарной лестницы. Значит, он догнал Павлова, когда тот собирался уже спускаться вниз, заметил Степана на соседней крыше и решил снять одним выстрелом, чтобы без помех скрыться,
Теперь надо не дать ему уйти!
У Павлова осталось два патрона, но достать здесь Степана он не сможет. Для этого ему нужно выйти к краю своей крыши, к лестнице, а она под прицелом Степановой винтовки. Но как только Павлов поймет, что до лестницы ему не добраться, он попытается идти обратно чердаками, и помешать ему Степан не успеет. Ему показалось, что на соседней крыше чуть погромыхивает железо. Степан вытянул шею, прислушался и различил осторожные шаги. Павлов направлялся к лестнице. Степан лег на живот, уперся локтями в кровлю, вскинул винтовку и выстрелил, нарочно взяв повыше. Прогремел ответный выстрел, и темный силуэт метнулся в сторону чердачного окна.
«У него всего один патрон...» Степана теперь беспокоило только одно: что будет делать Павлов, обнаружив, что путь к лестнице закрыт? Неужели рискнет идти обратно? А что же делать ему? Слухового окна, из которого стрелял Павлов, отсюда не видно: мешает крутой скат. Вылезать наверх — значит попасть под верную пулю. Ползти обратно в обход крыши по карнизу и ждать Павлова у выхода с чердака — тот может за это время спуститься по лестнице и скрыться. А взять его надо живым!
Степан посмотрел вниз, но увидел только глубокую и узкую щель двора, а в конце его арку, которая вела в соседний двор, такой же пустой и длинный, где была своя арка, ведущая в третий, а там, наверно, есть ход и в четвертый двор. Какое-то каменное ущелье! И ни одного огонька в окнах, хотя перестрелка должна была разбудить весь дом. Стоят, наверное, у темных окон и смотрят. Патруль ходит только по улице, но на нее выходит противоположная сторона дома, и, чтобы туда попасть, надо лезть на другую сторону крыши. Пройдет патруль или нет — бабушка надвое сказала, зато пулю поймаешь наверняка!
Не надеясь, что его услышат, Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Вспомнил, что так же свистел на своей голубятне Санька, а теперь его нет и его убийца, как зверь в норе, прячется здесь, на чердаке, разозлился и свистнул еще раз, со всей силы. Ему показалось, что где-то свистнули в ответ. Не на улице, не во дворе, а тут, наверху, и свист был лихой, как у заправского голубятника, но какой-то приглушенный.
Степан свистнул особым посвистом, каким свистели только у них за заставой, ему отозвались точно так же и уже ближе.
Потом он услышал топот ног и понял, что по чердаку бежит Колыванов с ребятами.
«Прямо на Павлова!» — с ужасом подумал Степан и закричал:
— Стойте!.. Колыванов, стой!
Но его не услышали или не разобрали слов, кто-то, видно, выскочил из чердака, с соседней крыши послышался выстрел, загремело железо под тяжестью упавшего тела, и стрельбу открыли уже с этой стороны.
— Не стреляйте! — закричал Степан. — У него патроны все!..
Он перепрыгнул на соседнюю крышу и пошел к чердачному окну.
— Осторожней, Степа! — услышал он голос Колыванова.
Степан, радуясь, что Лешка жив и невредим, остановился и крикнул:
— Выходи!
Павлов, пригнувшись, долго смотрел на него из-под железного навеса. Потом медленно вышел. Оглядел стоящего на соседней крыше Колыванова и вооруженных комсомольцев за ним, покосился в сторону Степана и вдруг метнулся к нему, чтобы сбросить вниз и освободить путь к лестнице. Степан отступил в сторону и успел подставить ногу. Павлов упал, тут же вскочил, увидел, что Колыванов уже рядом, и поднял руки.
— Бросайте оружие, Павлов! — закричал со двора чей-то знакомый голос.
Степан посмотрел вниз и увидел Лациса, который стоял среди патрульных.
Павлов усмехнулся, подошел к краю крыши, взял наган за дуло и кинул его вниз. Потом сделал еще шаг, крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и ступил в воздух.
Степану показалось, что он не падал, а словно медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и все тянул, тянул одну руку, будто хотел удержаться за что-то.
Степана вдруг закачало, он не удержался на ногах, сел на крышу и опустил голову на колени...
Уже светало, когда от дома Стрельцова отъезжали два грузовика. На одном везли изъятое при обыске оружие и арестованных, на другом ехали комсомольцы и Лацис.
Заблоцкий и женщина в клетчатой накидке влезли в кузов грузовика сами, отстранив конвоиров. Стрельцов же цеплялся за их руки, плакал, кричал, что ни в чем не виноват, что его запугали, запутали, он всей душой за революцию. Смотреть на него было нехорошо и стыдно. На него и не смотрели, отворачивались.
Не отворачивался Лацис. Он смотрел на Стрельцова даже с каким-то интересом. Узко щурил глаза, почесывал большим пальцем переносицу и думал о чем-то невеселом, но нужном.
Заблоцкий тоже смотрел на Стрельцова, и губы его были брезгливо сжаты. Потом он не выдержал и прикрикнул:
— Ведите себя достойно! Вы... Мразь!
Стрельцов вдруг притих и покорно полез в кузов.
Степан сидел рядом с Колывановым. Холодный дождь сек лицо, но Степан не отворачивался и не поднял даже воротника куртки. Смотрел в промозглую серую мглу и опять видел перед собой искаженное ненавистью лицо Павлова и то, как отшвырнул он ненужный уже наган и сделал последний свой шаг в пустоту. В нем было что-то от сильного, злобного зверя, и Степан поймал себя на том, что примеряет к себе его смерть: смог бы он так или нет?
— Как же они нас ненавидят... — подумал он вслух.
— Да... — Колыванов ответил сразу — наверное, думал о том же. — Это тебе не Стрельцов!
Степан только повел плечом, оглянулся на едущий следом грузовик и увидел Женьку. Он сидел рядом с Кузьмой и обеими руками прижимал к себе новенькую винтовку. Из-под гимназической фуражки белела повязка, глаза блестели, и весь он был взъерошенный, как мокрый воробей.
— Кто этому гимназеру винтовку дал? — удивился Степан.
— Я, — улыбнулся Колыванов. — Считаешь, зря?
— Факт, зря! — угрюмо кивнул Степан, помолчал и сказал: — А может, не зря...
Ветер рвал провода над трамвайными рельсами, над крышами домов светлела узкая полоска неба, и где-то близко били орудия.
Женька теперь жил в коммуне.
Размещалась она в клубе, куда ребята притащили железные койки под серыми солдатскими одеялами, разжились кое-какой посудой, соорудили печку и поставили ее в самой парадной комнате. На ней варили суп с воблой и кипятили воду в большом закопченном чайнике.
В доме, правда, была кухня, и там стояла здоровенная чугунная плита. Но дров она сжигала уйму, а разносолов никаких не предвиделось, поэтому решили обойтись буржуйкой.
Девчонки в своей комнате понавешали на окна занавески из марли, Степан хотел их содрать, но девчата разбушевались и выставили его из комнаты. Потом Глаша с Настей долго мудрили над куском кумача и вывесили плакат: «Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!»
Степан только головой покрутил, а девчонки разошлись окончательно и объявили, что они не рабы, а поэтому готовить обед и мыть посуду будут все по очереди. В первый день своего дежурства Степан сварил такой кондёр из пшена, что его можно было кидать о стену. Стенка трескалась, а каше хоть бы что! Кузьма разбивал ее молотком в порошок и заливал горячей водой. Получался супчик. Подгорелый, но есть можно!
Женька сообщил, что этот способ изобрели американские индейцы и называется порошок «пеммикан». Только делают его не из пшена, а из мяса.
Федор сказал, что из мяса, наверное, лучше, но все равно перевод добра: мясо не мука и нечего его молоть.
Женька заспорил с ним и пытался объяснить, что делается это, чтобы легче было нести запасы еды при дальних переходах и для лучшего хранения.
Степан буркнул, что все это — буржуазный предрассудок. Женька полез в бутылку и стал доказывать, что индейцы не буржуи, а свободное и гордое кочевое племя охотников.
Степан слушал, слушал и спросил: «А этот... как его... ну, самый главный у них... Как он называется?» Женька ответил: «Вождь племени», и Степан тут же подхватил: «Вот, а ты говоришь!.. Он и есть главный буржуй».
Женька развел руками и сказал, что на таком уровне спорить бессмысленно.
Со Степаном у Женьки отношения складывались напряженно. Первое время Степан приглядывался к нему и, похоже, даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. И в то же время не мог заставить себя забыть о том, что еще недавно Женька мирно беседовал со Стрельцовым и даже с Павловым. И если бы не выдал себя во время случайно подслушанного разговора, то не ходил бы сейчас с пробитой башкой, которой он так гордится. А если бы проспал? Так бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у Заблоцкого или, еще того хуже, у Павлова?