— Все едино! — отмахнулся Федор. — Выше всех себя ставит!
— Смотри, какой сознательный стал! — засмеялся Степан, потянул погасшую «козью ножку» и потребовал: — Спички гони!
Федор вздохнул, снял шапку, вынул из-за подкладки коробок и протянул Степану.
— А зачем ты их в шапке держишь? — удивился Женька.
— Чтобы не отсырели, — солидно объяснил Федор. — Солдат я теперь или кто? — И закричал на Степана: — Чего расчиркался? С одной закурить не можешь?
— Да подавись ты своими спичками! — кинул ему коробок Степан и пошел к дверям. Отодвинул плечом одну половину, прислонился к притолоке, курил и смотрел, как на путях, что напротив, стоят у теплушек солдаты в таких же, как у них, необмятых шинелях и неразношенных ботинках, а рядом с ними женщины и ребятишки.
Даже отсюда Степану было видно, что разговора особого между ними уже нет, все прощальные слова сказаны, а отправки еще не дают, вот и стоят они молча, отцы гладят ребятишек по головам, а жены смотрят на них.
У теплушки, где играет гармонь, детишек не видно, а стоят кружком молодые солдаты, и кто-то в кругу отплясывает напоследок. А один парнишка все оглядывается, высматривает кого-то, надеется, наверно, что прибежит в последнюю минуту та, которую ждет.
Степан опять оглянулся на Глашу и увидел, что ребята столпились у дверей и тоже смотрят на эшелон, а лица у них — как будто это они провожают тех солдат. И сразу он вспомнил, как долго не решался сказать матери, что уходит на фронт, а все придумывал, что бы такое сделать по дому, а когда наколол и натаскал из сараюшки дров и принялся мыть полы в комнате, мать вдруг спросила: «Когда уезжаешь?»
Степан будто не слышал, возил мокрой тряпкой по чистому уже полу, потом выжал ее в ведро, вынес на крыльцо и вылил грязную воду; когда вернулся с пустым ведром, тогда только ответил: «Завтра, мам...»
Мать поднялась с постели и стала шарить в комоде, Степан сказал, что ничего ему собирать не надо, выдали казенное, но мать все открывала и закрывала ящики, а под руку попадались отцовские не распроданные еще вещи, и она не выдержала, села на кровать и расплакалась.
Степан стоял над ней и не знал, какие слова говорить, а мать вытирала отцовской рубашкой мокрое лицо, порывалась сказать что-то, но слезы мешали ей, и она опять утыкалась лицом в рубашку. Потом притихла и не заплакала даже тогда, когда Степан уходил.
Теперь он пожалел, что не велел ей приходить на станцию, и опять оглянулся на Глашу, подумав, что, может быть, она сердита на него из-за матери, но в это время протяжно и громко загудел паровоз, что стоял на путях напротив, солдаты полезли по теплушкам, женщины разом кто заплакал, кто закричал какие-то прощальные слова, эшелон тронулся и шел сначала медленно, так что женщины и ребятишки шли вровень, потом начали отставать и побежали, потом остановились, и только какая-то девчонка — может, та, которую ждал молоденький солдатик, — бежала и бежала за составом, так и не догнала, остановилась и заплакала, вытирая слезы сдернутым с головы платком.
— Двинули путиловцы... — сказал Кузьма и вздохнул.
Степан отодвинул вторую половину дверей и увидел, как от станции идут по путям двое: мужчина и девушка. Мужчина был в военной шинели и фуражке, а девушка — в пальто с меховой пелериной и в меховой шапочке. Мужчина старался идти прямо и придерживал фуражку, чтоб ее не снесло ветром. Девушка пыталась помочь ему, когда они переступали через рельсовые стыки, но он вежливо, но твердо отстранял ее руку и сам придерживал ее под локоть.
— Гляди, ребята... — сказал Степан. — Буржуи какие-то недорезанные плетутся!
Женька вгляделся в идущих и, оттолкнув Степана, выскочил из ворот пакгауза и побежал к ним навстречу. Мужчина тоже ускорил шаги, споткнулся о шпалы и упал бы, но девушка успела поддержать его. Он виновато улыбнулся ей, поправил фуражку и, тяжело дыша, остался стоять на путях, вглядываясь в бежавшего к ним Женьку.
— Папа!.. Лена! — кричал Женька, и не понять было, рад он им или напуган.
Когда он подбежал к ним, то отец уже справился с волнением и стоял прямой, как всегда, и даже как будто спокойный. Лена смотрела на запыхавшегося Женьку и улыбалась.
— Почему вы здесь?.. Как? — Женька вытирал фуражкой мокрый лоб и никак не мог отдышаться. — Ну, ты знал, папа... А Лена?
— Я зашла к Сергею Викентьевичу... — Лена разглядывала его шинель, винтовку, тонкие в обмотках ноги. — Он мне сказал.
— И ты пришла?!
Женька и радовался ее приходу, и стеснялся отца, и не знал, как поступить дальше: оставаться здесь, подальше от ребят, или вести их к пакгаузу.
Тонко засвистел паровоз. Женька оглянулся и увидел, что на их путь подают состав. Паровоза видно не было, он толкал состав сзади, и казалось, что теплушки движутся сами.
— Идемте! — Женька потянул отца с пути.
— Ваш? — спросил отец.
— Наверное!
Женька поправил винтовку и решительно пошел к платформе. На ходу он оглядывался, будто проверял, идут ли отец с Леной. Сергей Викентьевич шагал широко, прямой, в длинной шинели и фуражке с кокардой. Лена пригибалась от колючего ветра и с трудом поспевала за ним.
Комсомольцы высыпали из пакгауза и смотрели на медленно движущийся состав. Потом увидели шагающих по платформе Женьку, а за ним Сергея Викентьевича с Леной и обернулись к ним.
Проходя мимо знамени, у которого мерзли двое комсомольцев с винтовками, Сергей Викентьевич остановился, вытянулся и приложил ладонь к козырьку фуражки. Постоял так и двинулся дальше. Кузьма переглянулся со Степаном, и тот уважительно покивал головой. По лесенке на платформу вбежал Колыванов и на ходу кричал:
— Начинай погрузку!
Женька застенчиво сказал ему:
— Это мой папа.
Колыванов увидел высокого человека в офицерской шинели и фуражке с кокардой и на миг смешался. Потом козырнул:
— Колыванов.
— Горовский, — откозырял в ответ Сергей Викентьевич.
— Вы извините, — сказал Колыванов.
— Все понимаю, — с достоинством склонил голову Сергей Викентьевич.
Колыванов заторопился дальше, Сергей Викентьевич посмотрел ему вслед, потом спросил у Женьки:
— Ваш командир?
— Ага... — кивнул Женька. — Леша!
— Что значит — Леша? — поднял плечи Сергей Викентьевич. — А как по отчеству?
— Не знаю... — растерялся Женька.
— А звание? — продолжал допытываться Сергей Викентьевич.
— Звание?
— Ну да! Прапорщик? Поручик?
— Да ты что, папа? — Женька оглянулся, не слышат ли их. — Просто командир!
— Ну-ну...
Сергей Викентьевич отогнул полу шинели, вынул серебряные часы — луковицу на цепочке — и протянул Женьке:
— Вот, сын. Это тебе.
— Да ты что, папа! Зачем?
Женька только теперь увидел, как постарел за последние месяцы отец. Седыми стали желтоватые от табака усы, морщинистой шея.
— Возьми, — твердо сказал Сергей Викентьевич. — Память будет.
— А как же ты? Пульс у больных... И всякое там...
Чтобы не расплакаться, Женька говорил первое, что пришло в голову.
— А!.. — махнул рукой Сергей Викентьевич и отвернулся.
— Становись!.. — послышался голос Колыванова.
— Иди, сын, — сказал Сергей Викентьевич. — Иди и помни: трусов у нас в семье не было.
Он быстро поцеловал Женьку в щеку, как клюнул, и подтолкнул к Лене:
— Прощайся и ступай!..
Женька смотрел на Лену и молчал. Потом сказал:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что пришла.
— Что ты, Женя... Я так рада, что тебя увидела.
— Правда?
— Конечно!
Женька смотрел на ее зазябшее лицо, на волосы, выбившиеся из-под шапочки и припорошенные снежной пылью, он протянул руку, чтобы то ли стряхнуть с ее волос приставший снег, то ли просто погладить их, но опять послышался громкий голос Колыванова:
— Смирно!.. По порядку номеров рассчитайсь!
— Беги, Женя! — сняла с руки перчатку Лена и провела ладонью по его щеке. — Беги!
— Прощай, Лена! — все еще стоял и смотрел на нее Женька.
— До свидания! — покачала головой Лена. — Мы еще встретимся, Женя. Обязательно!
Женька доверчиво улыбнулся и пошел, но все время оборачивался и кивал ей и отцу, потом опять остановился.
— Пиши!
— Куда?
— Не знаю! — крикнул Женька и побежал к шеренге комсомольцев.
Он встал на свое место рядом с Кузьмой и даже успел крикнуть свой порядковый номер. Кузьма одобрительно ткнул его в бок, а Колыванов протяжно закричал:
— По вагонам!
Пока все рассаживались по теплушкам и занимали места на нарах, Женька высматривал на платформе отца с Леной, видел, что они не уходят, а жмутся от ветра у стены пакгауза, махал им рукой, чтобы они шли домой, но они не понимали его, махали ему в ответ и показывали то на столб семафора, то на паровоз, давая понять, что скоро уже двинется эшелон.
У дверей теплушки стоял Степан и посматривал то на них, то на суматошно счастливого Женьку, что-то кололо его в сердце, он понимал, что и хотел и не хотел, чтобы вот так же стояла на платформе мать и тоже что-нибудь неразборчиво кричала, махала руками и улыбалась сквозь слезы. Потом увидел, как издалека бежит по платформе женская фигура в платке, хотел уже прыгнуть вниз и бежать навстречу, вгляделся и узнал Екатерину Петровну и спешащего следом Зайченко.
— Глаха! — обернулся он. — Тетя Катя бежит!..
Глаша ойкнула, поддернула юбку, спрыгнула с теплушки на полотно между путями и побежала к Екатерине Петровне.
Настя подошла к Степану и сказала:
— Ну, слава тебе!.. А то все глаза выплакала, что не так с ней попрощалась.
У Степана отлегло от сердца: значит, не на него она сердилась, а на себя. И глаза поэтому были красные, и с Настей шушукалась об этом.
А Глаша вихрем налетела на Екатерину Петровну, обняла, прижалась, спрятала голову у нее на груди. Екатерина Петровна гладила ее одной рукой по плечам и по голове, другой вытирала слезы, а стоящий рядом Зайченко хмурился, помаргивал и говорил: