— Нет, Ивченко, этого, во-первых, не может быть, а во-вторых, какой же конец. Нам не вообще конец нужен, а победа. Вот до Берлина дойдем, тогда и, считай, конец.
Тишину ночи разорвала короткая автоматная очередь, за ней другая, третья.
Дашенька сжала автомат. Через минуту выстрелы повторились ближе. Она срослась со стволом. Напрягая зрение, почувствовала, как в правом боку что-то толкнулось. Кровь хлынула весенним потоком к лицу, сердце забилось чаще, горло точно сжали удавкой, под глазами, на лбу, подбородке выступили капли пота. Это он! Он, ради которого она согласилась ехать. Он живой! И она сделает все, чтобы он жил.
На дорогу выбежали двое. Раненые очнулись. Замполит тихо пополз к ним. Тревога за раненых тяжелым грузом упала на ее плечи. Двое остановились. Один из них что-то сказал другому. Вздох облегчения вырвался из ее груди. Русские! Она приподнялась и тихо окликнула их:
— Товарищи!..
Беглецы дышали, как загнанные лошади. Один, с бородой, в кителе, наклонился над сержантом. За его спиной стоял подросток лет пятнадцати.
— Слыхал? — спросил бородач, опускаясь около Ивченко. — За нами. Мы из Васильевки…
— Не может быть, — почти крикнула Дашенька, — там наш госпиталь.
— Точно, был в школе, — ответил бородач, — на рассвете эвакуировался. Теперь они там хозяйствуют. Садись, Митяй, — обратился он к спутнику.
Не расставаясь с автоматом, Митяй осторожно присел на корточки и, непринужденно разглядывая девушку, сказал:
— Папань, я думал, это солдат, а это тетя.
— Факт, не дядя, — согласился бородач.
К ним подошел санитар.
— Как пальбу услыхал, — начал он, — враз осмыслил: бяда. Не иначе, как германец на партизан облаву устроил. — Он наклонился к мальчику и спросил: — Где они?
— В Васильевке, — ответила за него Дашенька.
— Ну? — опешил санитар. — Это что же нам выходит? — Он перекрестился и двинулся к раненым, бормоча: — Крышка, крышка.
Когда санитар исчез в темноте, бородач спросил:
— Много вас?
— Пятеро раненых и мы, — ответила она.
— Надо что-то сообразить, — горячо заговорил прибежавший. — Здесь только до утра можно оставаться. Потому как ночью они наверняка не пойдут в лес, а утром явятся непременно. Я их знаю. Тебя как зовут?
— Ивченко, Дарьей.
— Митяй, — обратился он к сыну, — ты поможешь Дане спрятать раненых. К деду тащите их. Только я наперед потолкую с ними, ранеными-то.
Не откладывая решения, он направился к повозке.
Дашенька даже удивилась тому, с какой детской доверчивостью она относится ко всему, что говорит и делает человек в кителе, которого она видит впервые.
— Мы с отцом помогали раненых на машины грузить, — сказал Митяй, когда они остались вдвоем, — а после хлеб и картошку с колхозниками прятали. Мы прячем, а они в деревню входят. А нас продал Кудла, тракторист был такой в колхозе, все на отца зуб точил за то, что он осудил его. Правильно ведь судил. Зачем хлеб колхозный воруешь да бабам керосин продаешь. Хлеб-то ему, немцу, все равно не достанется. Тот, что раньше спрятан, они не найдут, а этот мы спорышем заразили. Пусть едят на доброе здоровье, — засмеялся парнишка, представляя немцев, поедающих зараженный хлеб. — Ты чего такая печальная? Не бойся, мы всех спасем. В здешних местах отец все уголки знает. Спрячем, а после за линию фронта переправим…
Цокот конских копыт заставил их взяться за оружие. Но тотчас они поняли, что лошадь удаляется.
— Стой! — крикнула Ивченко и выбежала на дорогу. — Сволочь, ускакал. Испугался.
Остаток ночи они втроем переносили раненых к балке сквозь заросли краснотала и терна в небольшую. древнюю сторожку лесника, которую в этих местах все называли «Саввича изба». В ней не оказалось ни одного целого окна, в проеме не было двери, в углу чернела груда кирпича вместо плиты. Зори становились прохладными, поэтому Дашенька заботливо укутала каждого раненого, каждому перед сном дала по нескольку ложек тушенки с хлебом и понемногу воды. К рассвету она начала дремать. Сквозь сторожкий сон слышала разговор замполита и бородача.
— Калмыков моя фамилия, — говорил отец Мити, — может, по радио или в газетах встречали. Председатель я здешний. У меня, лейтенант, не примите за бахвальство, колхоз «Светлый путь» первым по области шагал. Пшенички по двести пудиков с гектара собирали.
Они закурили, помолчали, но молчать не хотелось, и замполит спросил:
— В Москве бывали?
— Не пришлось. Аккурат перед войной наш секретарь говорил: «Поедешь ты, Максим Максимыч, осенью в столицу», — а в июне, сами знаете…
Опять помолчали, и опять Калмыков сказал:
— Я германцев с прошлой войны не видал. Думал, они за эти двадцать с лишком лет уму-разуму набрались, а нынче поглядел — дикари, право слово. Ну, куда им до нас? Нет, сломаем мы им хребтину. Помяните мое слово, сломаем.
— Обязательно, — тихо сказал раненый. — Иначе быть не может. Мы еще с вами, Максим Максимыч, по Берлину пройдемся, по их знаменитой Александрплац и по Линденштрассе…
— Вы там уже бывали?
— Нет, из книжек знаю.
Дашенька проснулась от теплого прикосновения солнечного луча. Первое, что бросилось ей в глаза, — отсутствие Калмыкова, Митя, прикорнув у самой двери, сладко спал. Она вышла из сторожки.
Утро выдалось теплое, голубоглазое. Заливались щебетом пернатые обитатели леса. Нехотя падали бронзовые листья. Ветки шиповника и терна склонялись под тяжестью налитых пурпурных и агатовых плодов.
Дашенька с жадностью набросилась на терпкий сочный терн. Съела пару горстей. Утолила жажду, стала набирать плоды в пилотку. В это время пришел Калмыков. Принес автоматные диски и гранаты.
— Теперь пусть сунутся, — шутил он, выкладывая все на пол. — Товарищ замполит, как вы себя чувствуете? Хорошо? Вот и ладно. Я тут в заветном месте был… Глянул, поубавилось запасов. Значит, где-то мои ребята орудуют. Ночью в Васильевке конюшни сгорели…
Его рассказ был прерван далеким псовым лаем. Все насторожились. Чутьем, обретенным на войне, поняли — немцы. Отступать поздно. К обороне готовились спешно, но тщательно. Трое вооруженных людей располагались так, чтобы во время боя можно было видеть друг друга и оставаться невидимыми для врагов.
Там, где так недавно Дашенька собирала ягоды, искусно замаскировался Митя, тропинку, ведущую к сторожке, взял под прицел сосредоточенный Калмыков; Дашеньке отвели место, самое удобное для связи с ранеными. Те, чувствуя надвигающуюся опасность, отползли к задней стене.
Все ближе и ближе лаяли собаки, гортанно перекликались немцы.
Первым выстрелил Митя. Проводник овчарки без крика и стона упал. Калмыков не успел выстрелить. Ему было уже не в кого стрелять: немцы повалились, как снопы в бурю. Палец Дашеньки сросся с горячим курком автомата. Над головой зловеще позвякивали пули.
В том месте, откуда раздался выстрел, с оглушительным треском разорвалась граната. На минуту все вокруг обложила серая удушливая пелена. Дашеньке показалось, что впереди качнулся куст. Она прицелилась и выстрелила. Куст больше не качался. Калмыков повернул к ней спокойное, ободряющее лицо и улыбнулся.
Немцы без выстрелов подползали к лачуге. От невидимой тройки их отделяла теперь сотня-другая шагов. Дашенька по опыту боев знала, что скоро гробовому молчанию наступит конец.
И правда, враги, набравшись духа, вскочили и, расстреливая обоймы, побежали к сторожке. Но меткие короткие очереди троих заставили их снова залечь. Началась перестрелка.
— Вот и хорошо, — проговорил после очередного выстрела Калмыков, — постреляем, а там, глядишь, и мои ребята подоспеют.
Но ребят все не было, и Калмыков стал чаще оглядываться, а потом перевел автомат на одиночные выстрелы. Наконец он подполз к Дашеньке.
— Положение у нас, Даня, создается неважнецкое, — смахивая рукавом нагар с патронника, сказал Калмыков. — Как думаешь, вдвоем продержитесь с часок?
— Должны, — уверенно ответила Ивченко.
Калмыков, не поднимая головы, пополз к сыну. Дашенька видела, как они прижались друг к другу. Митяй повернул к ней широкое лицо.
— Держитесь. Я скоро, — сказал он, отползая от избушки к густому камышу.
Только сейчас Дашенька поняла, почему немцы не могут подойти к ним с тыла. Там довольно широкий и глубокий ерик. Значит, за спиной у них надежное укрытие. Надо только держать фронт.
Привычным ухом раненые поняли, что один из троих выбыл. Замполит стиснул зубы и пополз к оконному проему.
— Тяжело, Ивченко? — спросил он.
— Жарковато, — ответила Дашенька, стреляя.
— Вот что, сержант, — строго заговорил лейтенант, — может, я возьму автомат, а тебе удастся уйти незамеченной…
Дашенька поняла, что он требует от нее невозможного. Чувство обиды захлестнуло ее.
— Не мешайте, уходите, — резко крикнула она.
Калмыков, услышав крик, приподнял голову и тут же опустил ее. На ходу достав бинт, Дашенька подползла к нему. Пересекая височную впадину, тонкая изломанная струйка крови метнулась к глазу, на щеку. С трудом разжав пальцы, она взяла автомат и, не поднимая головы, поползла обратно.
Лейтенант, увидев оружие, молча потянулся к нему. Дашенька передала автомат. Замполит перевернулся на левый бок и поволочил правую ногу к выходу.
— Ну, Ивченко, только не назови его в мою честь, — вдруг задорно проговорил замполит. — Обижусь. А теперь покажем фрицам, где раки зимуют.
А Дашенька, оглушенная не столько выстрелами, сколько неожиданным откровением лейтенанта, вновь почувствовала, как заворочался кто-то там внутри. И почему этот чудак замполит решил, что обязательно будет мальчик? Смешные эти мужики.
И она, пересиливая страх, теперь больше за него, чем за себя, улыбнулась лейтенанту и сказала:
— Покажем!
— Да тут еще гранаты, — будто нашел клад драгоценностей, радостно крикнул лейтенант.
«Хорошо бы одну мне, — подумала Дашенька, — на всякий случай». А внутри что-то снова теперь протестующее заворочалось, и она вынуждена была извиниться: «Ты прости меня, будущее, это я так, на всякий, на самый крайний случай. А вообще-то мы еще поживем с тобой…»